Любовь больная. Современный роман в двух книгах

Это был, как я догадался, крик дежурной по станции, проводившей поезд и все еще стоявшей на перроне с сигнальным фонарем в левой руке, очевидно, наблюдавшей за одиноко стоявшим мужчиной.

От хрипловатого, очевидно, прокуренного, голоса я очнулся и направился к станционному зданию. Надо было оформить билет на обратную дорогу, так как вот-вот должен был прибыть пассажирский поезд, следующий до Свердловска.

Глава 2

Несравненная моя!

Ну, зачем, Господи, зачем вновь и вновь пытаюсь воскресить в твоей памяти то, что для тебя лишь очередной эпизод; то, что никак не тронуло и не могло тронуть твое сердце?! Это же так, да? Согласись, тебе наплевать на все, что хоть как-то связано со мной, а тем более – с моими чувствами; тебе наплевать на все, что касается наших с тобой отношений.

Знаю же, знаю: не помнишь, не можешь помнить ни первой, ни последней нашей встречи! Дубовая дверь твоей души для меня ни разу не приоткрылась. Она всегда (была и есть) наглухо заколочена, к тому же заперта на мощные и многочисленные засовы. Пытаюсь, безумствуя, пробиться к тем дверям, отделяющим намертво тебя от меня, – не получается. В отчаянии цепляюсь за маломальскую возможность. Цепляюсь, как утопающий цепляется за соломинку. В безрассудстве совершаю глуповатые поступки, никак не возвышающие меня в твоих глазах. Скорее, даже наоборот. Но поделать ничего с собой не могу.

А ты то и дело поддразниваешь…

Где мои хваленые твердость, уравновешенность, рассудочность, самоуважение, где тот самый характер и та самая сила воли? Где то самое чувство собственного достоинства, которым так гордился и которое всегда отстаивал?

…Накануне Нового года ты приехала. И оказалась рядом. После работы (так было принято) – «компашка». С твоим, разумеется, участием.

Я – счастлив!

Я вижу и слышу тебя!

Я любуюсь тобой!

Я могу даже, протянув лишь руку, дотронуться до тебя!

Да, могу! Но не буду! Слишком много глаз следит за мной и тобой. Несмотря на большой загул и хмельной угар, наши общие знакомые по-прежнему наблюдательны.

Я почти не пью. Потому что забываю о рюмке. Потому что и без хмельного кружится голова, кружится от еле уловимого, но уже мне знакомого, запаха, исходящего от твоей шеи и груди, выглядывающей из выреза платья; от запаха, который ощущаю всегда, даже во сне.

Ты – веселишься, но также не пьешь. Правда, по другой причине. Ты не можешь себе позволить расслабиться, даже на миг потерять контроль над собой. Экая, право, железная леди!

Пытаюсь отыскать любой предлог, чтобы пораньше покинуть «компашку», остаться наедине с тобой.

Ты же, наоборот, тянешь время, веселишься (искренне ли?), напропалую любезничаешь с коллегами, искоса поглядывая на меня: как, мол, я себя чувствую.

Чувствую себя нормально: игра есть игра. И она мне не опасна.

Неожиданно, как бы невзначай, ты бросаешь взгляд на часы, изумляешься:

«Друзья, мой поезд!»

Притворщица! Все рассчитала: действительно, до отхода поезда остается десять минут, ровно столько, сколько нужно, чтобы рысью добежать до вокзала и заскочить в поезд – ни секунды больше. Ты хватаешь свою обычную огромную сумку-спутницу, накидываешь на плечи шубку и выскакиваешь на улицу.

Я – следом. Предлог: надо, мол, проводить даму. Кто-то загадочно ухмыляется в ответ: мы, мол, также могли бы, однако ж, не кидаемся сломя голову. Они, да, никуда не кидаются, потому что не всё выпито и оставлять этакое добро им совсем не по душе.

Мы, запыхавшиеся, на перроне, у вагона. Дверь тамбура уже закрыта. Горит «зеленый» и поезд вот-вот тронется с места. Я сильно барабаню в дверь. Дверь отворяется. В проеме – злое лицо неопрятной проводницы. Она шлет на нас проклятия. Ты мигом заскакиваешь в тамбур и, несмотря на злобствующую проводницу, оборачиваешься ко мне. Глаза твои (наверное, показалось) приглашают последовать за тобой. Секунда и я также в тамбуре, рядом.

Проводница орет: «Куда?! Билет есть? А, ну, слезай!»

Ты успокаиваешь орущую проводницу: «Есть, у него всё есть».

Ты знаешь, что это именно так. Откуда? С чего? Ты уверена, что на всякий случай, оформляя тебе билет (это входило в мои обязанности), я также оформил и себе.

Поезд, лихорадочно подергиваясь, отходит от перрона…

Утро, 31 декабря. Мы прибыли в твой город. Мороз под тридцать, метет поземка. Ты идешь и поеживаешься на студеном ветру. Ты молчишь. Я иду рядом, гляжу на тебя и с ужасом ловлю себя на мысли: опять, как тот самый дворовый песик, которого нечаянно погладили, плетусь, опустив виновато хвост, за своей хозяйкой, чья верность кажется ей уже занудливой и порядком поднадоевшей.

Ты остаешься верной себе. Ты приглашаешь к себе, домой, в гости, говоришь, что встретим вместе Новый год, что все будет просто здорово. И муж, мол, будет очень рад.

Тебя выдает голос. Он звучит вяло, неуверенно, то есть именно так, когда приглашение делается из вежливости. Ты абсолютно ничего уже не хочешь. Ты получила все, что хотела. Ты захотела, чтобы я по первой твоей прихоти, совершил турне в четыреста километров, слегка поманила – и, пожалуйста. Уловив, что в голосе боязнь, как бы я, в самом деле, не согласился, поблагодарив, отказываюсь. Тогда ты говоришь, что обязательно заглянешь в мой гостиничный номер и найдешь способ поздравить меня с Новым годом. Я не верю и потому вновь отказываюсь.

Ты не можешь скрыть своей радости. И торопишься поскорее устроить меня в гостинице, чтобы отвязаться от меня.

Ты с легким сердцем уходишь. И больше я тебя не увижу. И не услышу.

Телефон в номере молчит.

Ближе к ночи иду на вокзал, оформляю проездные документы на ближайший поезд. И уезжаю. Возвращаюсь домой. Возвращаюсь из ниоткуда! В десятом вагоне – я один. Проводница, как только тронулся поезд, ушла в соседний вагон, к подружкам (очевидно, встречать Новый год) и я увидел ее только утром, когда поезд подходил к перрону Свердловского вокзала.

Дома достаю из портфеля приготовленное «Советское шампанское», редкие по тем временам конфеты «птичье молоко» и тихо сам с собою встречаю еще один год, год, который не будет ни лучше и не хуже предыдущего; год, который по-прежнему будет безжалостен ко мне, прежде всего, в смысле того, что не убавит страданий сердечных, не прибавит с твоей стороны тепла и участия. А так хочется верить, что будет лучше, что наступит перелом, что появятся ответные чувства.

Ну, как тут опять не вспомнить Вольтера: любимым быть – вот счастье мудреца.

Мудреца, скажу я, но не идиота!

Глава 3

Единственная моя!

Кстати, кое-что о дворняжке. Ты, я убежден, знаешь особенности ее поведения; ты прекрасно знаешь повадки беспородного пса. Того самого, которого каждый может пнуть, пнуть, походя, просто так, без злобы, но пнуть сильно и больно. Если любой другой пес, отвечая на любую мелочь, на самую пустяковую обиду, может огрызнуться (чем породистее, тем злобнее), даже на обожаемую хозяйку, то тот, которого дальше порога обиталища владычицы не пускают, лишь виновато посмотрит в глаза обидчице, подожмет хвост, уныло опустив морду, отойдет в сторону и долго-долго издали станет дожидаться благосклонного взгляда повелительницы своей, то есть терпеливо будет мечтать о прощении. Будет мечтать о прощении лишь за то, что ненароком, случайно попался под руку ЕЙ… или под ногу, что, собственно, одно и то же.

Незавидна, согласись, судьба дворняги: кормят – так себе, объедками с хозяйского стола; ласки – не дождешься, а вот тумаки – извольте получать, на каждом шагу.

Но какая верность?! Какая преданность?! Какая надежность?!

Породистый пес за обещанную свежую баранью лодыжку тотчас же будет готов уйти к другой, прильнуть к теплому, мягкому боку новой хозяйки, но не дворовый! Он будет умирать с голода, но не предаст! Он станет хранить верность до конца. Что бы с ним ни делали, как бы с ним ни обращались. Его обида – скоротечна, забывается после первого же ласково брошенного ЕЮ взгляда.

…Недавно, в день своего рождения, заглянул в почтовый ящик. И что же там обнаружил? Среди прочего, там лежала прелюбопытнейшая открытка! По привычке, не разглядывая лицевую сторону, обратил внимание для начала на оборотную. А там – ни слова, ни адреса получателя, ни намека на отправителя.

И лишь дома я вернулся к лицевой стороне открытки. А вот там-то и была разгадка таинственного послания. На рисунке художник изобразил женщину. Точнее – ту часть ее тела, которая ниже поясницы. На прекрасных бедрах покоилась кроваво-красная мини-юбочка. Легкий ветерок вздыбил ее подол и перед взором восхитительные ягодицы. Черные узорчатые колготки уводят глаз туда, в райские кущи. Бордовые туфельки на высоченном каблуке еще более подчеркивают изящество этих длинных ножек. Дураку понятно: не ради вызова эротических чувств появился в моем почтовом ящике этот именинный «подарочек». Значит, смысл в другом. В чем же?

Ответ – у красивых ног. У ног художник поместил неказистого дворового песика, который буквально прилип к бордовым туфелькам своей повелительницы. Морда поднята вверх. Блестящие глаза-бусинки дворняги вожделенно обращены туда, где заканчиваются восхитительные ножки, и начинается самое божественное, чем одарила природа женщину. Из пасти – вывалился розовенький язычок, с кончика которого стекает слюна сладострастия.

Видит око, да зуб неймет! Намек понятен и я его оценил по достоинству.

Согласен: породистый дог или доберман не станет пускать слюну. Он просто и решительно овладеет «вратами рая». Без лишних церемоний. Не унижаясь. Потому что ему все можно!

Дворняжке же остается лишь мечтать. Наяву приходится довольствоваться малым: простираться у ног хозяйки и преданно полизывать пятки любимого существа.

Ну, а если на горизонте объявится тот самый высокий и мускулистый дог, то от преданной дворняжки освободиться легко – одним движением ноги: пинок и нет проблемы. Не задумываясь о причиненных унижении или боли. Ведь «подножный» пёсик никуда не денется. Он будет, поджав хвост, по-прежнему крутиться неподалеку, готовый в любую минуту приползти, припасть к любимым ногам. Достаточно чуть-чуть пальчиком поманить.

Она любима безропотным существом (вид, скажу тебе, довольно жалкий), и потому прекрасно знает: когда ей, то есть хозяйке дворняги, станет страшно тяжело, когда потребуется срочное душевное отдохновение, то достаточно свистнуть – дворняга на брюхе приползет, оближет-обласкает с ног до головы. И не только промолчит о прошлых обидах, но даже будет бесконечно благодарен за то, что по-царски милостиво дозволили сделать приятное.

Вот такие ассоциации вызвал «подарок» ко дню моего рождения. Надеюсь, тебе не надо говорить про авторство столь оригинального и глубокомысленного «поздравления»?

А ведь ты можешь…

На днях в моих руках оказалась другая открытка. Ее автор – известен. Это ты, единственная моя!

Эта открытка мне крайне дорога и все по тем же самым причинам. В ней, пожалуй, впервые за последние десять лет прозвучали человечные нотки. Не знаю, с чего бы это? Очень странно… Может, причиной служит то, что я предпринимаю отчаянные попытки разрубить, запутанный мною же, «гордиев узел» и несколько отдалиться от тебя? Почувствовав это, ты делаешь некий жест, возрождающий в моей душе надежду?

Возможно, и так. Но я правду не хочу знать. Главное – твоей рукой написано то, на что ты ни разу прежде не отважилась. Этого мне уже более чем достаточно.

Хотя… И в этот раз не смогла удержать себя от того, чтобы…

Я вовремя останавливаю себя перед словом, которое было бы самым подходящим. Останавливаю, потому что прозвучит оскорбительно. Другого же, ласкающего твой слух подобрать не удается.

Ты, между прочим, в открытке написала: «Целую!»

А далее (уже в скобках) откровенно издевательски добавила: «Можно?»

Вопрос требует ответа. И я на него отвечу. Правда, серией встречных вопросов.

Неужто был такой случай, когда бы тебе запретил (пусть отдаленным и самым туманным намеком) целовать себя? Когда: десять, пять или год назад? Где: на улице, в парке, сквере, на лесной опушке в окружении буйства луговых цветов, в театре? В каком месте: дома, в постели, в России или за ее пределами? Ты страстно хотела, чтобы я поцеловал тебя, однако я сказал – нет? Не знаю, не знаю. Кто-то из нас сейчас в горячечном бреду.

Прости великодушно, но я спрошу тебя еще об одном: а попытайся-ка припомнить последний случай, когда ты целовала меня? Это сколько же лет прошло?.. Сколько после этого воды утекло?! Вот задал я тебе задачку, не так ли?

Восхитишь, коли сумеешь вспомнить!

…Ты любишь поэзию. А как отнесешься вот к этим строкам Пушкина?

Ах, если мученик любвиСтрадает страстью безнадежно,Хоть грустно жить, друзья мои,Однако жить еще возможно.

Глава 4

Дивная моя!

Что ни говори, но не щедра ты на ласки, ой, как не щедра! В том числе или, прежде всего, на поцелуи.

Скупость вполне объяснима: ты берегла и продолжаешь беречь чувства для объекта, который вполне может быть достоин твоей «царственной милости». Возможно, такой объект имеется и ты полностью, без остатка выплескиваешь ласки на него. А на мою долю – ничего, поэтому приходится довольствоваться упавшими крохами с барского пиршества любви. Крохи, скажу честно, довольно зачерствелые, залежалые, другим не пригодные. Я же и им рад безумно.

Как говорится, каждому свое!

Прости за небольшое признание.

…Была у меня женщина. Лет так на пять моложе тебя. Из себя? Так себе… Не красавица, но миловидна. Страстно хотела замуж.

Пожалуй, мне бросился в глаза единственный недостаток: несколько полновата для своих двадцати шести лет. Это – на мой взгляд. Есть, слышал, мужчины, для которых роскошные женские формы (когда всего много) – мечта всей жизни.

Очутились с ней в постели. Занялись тем, чем положено. Довольно-таки банально. Я чувствовал: ей, партнерше, хочется чего-то большего. Ждала, терпела, надеялась долго. И не выдержала. Прижавшись разгоряченным телом ко мне, она страстно прошептала:

«Милый! Желанный! Поласкай груди! Возьми в рот мои соски! Пожалуйста! Прошу!»

И что я? Ничего. Сделал вид, что не расслышал. Но подумал: «Всё туда же… к изыску тянет… Колода».

Конечно, я не прав и меня ничуть не красит, но что сделано, то сделано.

Ничего тут не поделаешь, если даже смотреть противно на гигантские и совершенно бесформенные груди. Такое «богатство» – не по мне. У меня, как ты знаешь, иной вкус.

Как видишь, я ласки дарю, тем более изысканные, не каждой. Тоже скуп. Значит? О, я тебя поэтому очень хорошо понимаю!

Но, согласись, я никогда, ни разу за многие годы ничего от тебя не просил. Думаешь, не хотелось? Просто: не мог унизиться до нищенствующего, стоящего у твоих ног с протянутой рукой, вымаливающего подачки.

Да, в роли получающего подачки был. Тоже унизительно, но не настолько. Нет, не отказывался от подачек, хотя следовало бы. Отказаться – это выше моих сил. Кроме того, твои подачки я сравниваю с милостыней, а от благотворительности грех отказываться. Бог осудит.

Я не прав?

Впрочем, я, кажется, несколько ушел в сторону.

…Вот ты снова приехала. И всё, как всегда. После рабочего дня ты стала «таскать» меня по городу. Закинув язык за плечо, я следовал за тобой. Ты обежала весь центр, потом (явно без видимой цели) рванула своей обычной тяжеловатой походкой по улице Малышева. Я попробовал заговорить о том, что пора и приостановить бега, уединиться, посидеть… до поезда. Ты не возразила. Но путешествие по городу продолжила. Все сошло бы и за экскурсию, но я-то знал, как ты хорошо знаешь все эти места. Ты же делаешь вид, что эти улицы видишь чуть ли не впервые. Ты искоса поглядываешь на меня, и увиденное доставляет тебе гигантское наслаждение.

Я сдаю свой очередной экзамен на выносливость… И на терпимость.

К восьми вечера ты принимаешь мой экзамен, правда, от выставления оценки-балла, как обычно, воздерживаешься. Никакого баловства!

И вот ты у меня дома. На журнальном столике шампанское в бокалах. Кофе. Конфеты. И… приглушенная музыка. Она, кажется, нравится, обоим.

Мы болтаем обо всем. У тебя на редкость хорошее настроение. Не оттого ли, что я выдержал твой «экзамен» на «отлично»?..

Ты отдыхаешь, отвалившись на спинку кресла и зажмурив глаза. Ты не замечаешь (а, может, делаешь вид?), что юбка укоротилась, подол вздернулся слегка вверх, приоткрыв (чуть-чуть полноватую, но от этого и вовсе восхитительную) верхнюю часть ног. Мне безумно нравится. Мои глаза озорничают, они все время пытаются проникнуть еще дальше, за черту видимого.

Мне сладко! Но голова все же занята другим: с ужасом вижу, что стрелки часов все ближе и ближе к роковому часу. Ты вот-вот сорвешься с места и помчишься на поезд.

А вдруг решила остаться? Этот вопрос то и дело мелькает в голове. Но мне страшно даже подумать. Страшно, потому что боюсь вспугнуть ненароком шальную мысль и развеять собственные грезы. Ведь так было не раз… Почти всегда!

За окном – темнеет. Последний луч заходящего солнечного лазоревого диска, напоследок облизнув потолок комнаты, исчез.

Ты замечаешь, что сейчас в любом случае (даже на такси) на поезд не успеть. Ты смотришь на часы, притворно охаешь: «Кошмар! Я опоздала на поезд! И это все из-за тебя… опять!»

Ты хмуришься (я уверяю себя, что притворно) и в уголках пухловатых губ появляется недовольная складка.

Замечаю: ты зорко следишь за моей реакцией. Приняв твои правила игры, я не произношу ни слова, делая вид, что действительно виновен в опоздании на поезд и потому готов нести любое наказание.

Повинную голову даже меч не сечет. Банальщина? Но иное не идет в голову.

Мое смирение, наконец, ты оцениваешь по достоинству. Ты улыбаешься. Недобрая складка у губ постепенно разглаживается.

Я по-прежнему огорчаюсь. Мне нельзя расслабляться: если ты только прочитаешь на моем лице торжество, то, как это не раз бывало, ты улетишь. Нет, не на поезд, а к любой своей знакомой и оставишь меня «на бобах».

Наконец, вижу, что мне можно… пора. Встаю, подхожу к тебе, сидящей в кресле, сзади, окунаю руки в твои роскошные волосы, приникаю губами к ним, купаюсь в них, наслаждаюсь их запахом.

Ты не реагируешь, то есть не препятствуешь. Твои глаза полуприкрыты. На лице – отрешенность.

Я приникаю горячими губами к мочке твоего уха, легонько посасываю, потом нежно прохожу языком за ухом. Кончик языка оказывается в ушной раковине. Тебе нравится – это я чувствую.

Еще и еще…

Ты молчишь. Ты сидишь, прикрыв глаза.

Я поворачиваю слегка твою голову. Я обхожусь без какого-либо насилия: Боже упаси, позволить себе…

Не сопротивляешься.

Я начинаю осторожно ласкать твои глаза: то пробегаю кончиком языка, то приникаю влажными губами.

Тут-то и поджидает меня чудо… Одно из самых редких.

Ты (совершенно неожиданно для меня) обхватываешь мою голову, притягиваешь к себе и сильно-сильно впиваешься в мои губы.

Я задыхаюсь от счастья. Сердце пытается вырваться наружу. Удары сердца настолько гулки, что я боюсь, что могут вспугнуть тебя.

Поцелуй длителен и упоителен: то ты захватываешь одну из моих губ, медленно и с наслаждением всасывая ее, то проникаешь глубоко в рот, твой язык играет с моим, приникая к нёбу, проникая под мой язык. Ты и тут борешься…

Поцелуй длится и длится. Для меня кажется, что время остановилось.

Мои руки не бездействуют. Руки в работе. Они начинают ласкать (пока через кофточку) твои милые и аккуратные холмики, потом, смелея, пробираются под кофточку, преодолевают еще одно препятствие – бюстгальтер. Соски твои напрягаются и твердеют.

Ты начинаешь дышать тяжело, тело вздрагивает, ты выгибаешься.

Одна моя рука остается под кофточкой, лаская груди, другая выскальзывает оттуда и ложится на колено, замирает и начинает потом медленно продвигаться вверх, под подол юбки. Достигнув очередного препятствия, трусиков, где все пышет жаром, правая рука на секунду замирает, затем пальцы проникают туда, ладонь поглаживает уже влажные «врата рая», а затем, найдя, начинает поглаживать набухший бугорок.

Ты еще больше выгибаешься, начинаешь тихо постанывать и тут…

Не отрываясь от моих губ, ты одной рукой продолжаешь сжимать мою шею, а другая рука медленно поползла по мне вниз, остановилась на несколько секунд там, где ее больше всего ждали, а потом решительно дернула замок-молнию на брюках и…

О, это стоит многого!

Глава 5

Радость моя!

Ну, вот, снова написал-таки слово «МОЯ». И опять-таки вздрогнул, испытав противоречивые чувства. С одной стороны, упоение от того, что могу так говорить, и, несмотря ни на что, пишу. С другой же стороны, всякий раз грызет душу одна и та же мысль: «А моя ли?»

Да, чушь собачья! Разумеется, нет! Ты не была моею в полном смысле этого слова. Да, конечно, иногда принадлежала, но лишь телом, а не душой.

Принимая этот вывод за аксиому, становится до одури обидно, жутко, страшно. Страшно, поскольку всплывает другой вопрос: каким словом определить наши отношения на протяжении десяти лет? Заметь: не десяти дней или даже десяти месяцев, а десяти лет!

Неужели?.. Нет-нет, даже произносить не хочу.

Козьма Прутков говаривал: «Отыщи всему начало, и ты многое поймешь».

Последую-ка и я этому мудрому и весьма своевременному совету.

Женщина – это потребитель, прежде всего. И потому в каждом новом знакомом (кстати, им может быть не обязательно мужчина) ищет потребительские свойства, присущие любой вещи и являющейся товаром. Значит, человек – это всего лишь вещь. Но вещи бывают всякие: на один день или на длительный период, полезные или совсем ненужные, красивые или абсолютно невзрачные, интересные или так себе.

Женщина встречает на своем пути мужчину. Случайно или намеренно, но знакомится. И с первого же мгновения пытается выставить ему реальную цену.

Красив? Хорошо, не помешает. Высок, строен, мускулист? Превосходно.

Однако она понимает: вещь может быть настолько прекрасной, что глаз не оторвешь, но это всего лишь яркая обертка. А что там, внутри? И в дело вступают и становятся для женщины решающими иные потребительские свойства товара. Прежде всего, насколько полезен может быть новый знакомый, какую прибыль, возможно, даже и сверхприбыль, принесет? Не эфемерную, понятно, прибыль, а самую реальную, ту, которую можно пощупать, то есть не духовного свойства, а сугубо материального.

Оценив вещь, назначив товару его цену, определив его реальные потребительские свойства, женщина начинает соответственно строить свои дальнейшие отношения: либо ограничится «шапочным» знакомством, либо пойдет дальше, до того барьера, который сама себе определила, исходя, конечно, из реальной стоимости вещи.

Они, эти самые стоимостные вещи, по правде говоря, со временем либо изнашиваются, либо утрачивают первоначальную полезность, стареют, выходят из моды, а то и еще проще – надоедают. Интерес к ним падает и, наконец, вовсе исчезает. Для начала о них забывают. Но если они по-прежнему своим присутствием мозолят глаза, то их женщина выкидывает на помойку: с глаз – долой и из сердца – вон! Мужчина, например, перестает существовать. Как будто его и не было, как, впрочем, и всего того, что с ним связано.

Дурно это выглядит? Да, нет – это нормальное, естественное поведение женщины.

Предвижу возражение: не все, мол, женщины такие. Возможно. Но женщину иного плана пока не встретил – ни в среде близких, ни в кругу многочисленных знакомых. Так что, извините: чего не знаю, того не знаю, следовательно, о том не мне судить.

Давно размышляю на эту тему. Благо для этого ты мне отводишь премного времени. И… пищи. Сами по себе факты (в момент их явления на свет, когда они разрозненны) мало что мне могут сказать. Они выглядят случайными и для анализа не годятся. Проходят же годы и, соединяя разрозненные звенья в единую цепь, начинаю понимать жесткую логику наших отношений.

Только не хочу, чтобы ты подумала, что начинаю выступать в качестве обвинителя. Нет-нет! Бог мой, как могу?! Какое право имею?! Мне ли не понимать: вещь, предназначенная для вытирания ног, не вправе претендовать на роль смокинга. Смокинг – это смокинг, половик же в прихожей – это всего лишь половик. И если в умелых женских руках смокинг в одночасье может превратиться в половик, то половик смокингом не будет уж никогда.

Нет-нет, это не вина твоя, а беда моя, которую изначально обязан был предвидеть. Безрассудство не прибавляет мужчине очков. Скорее, наоборот!

…Ты зашла в мое купе (как странно, что многое в наших отношениях связано именно с вагонами и поездами), поговорив о том, о сём, ты подала мне свежий номер популярного московского журнала.

«Прочти», – ткнув пальцем в опубликованный роман, сказала ты.