– Слушай, приткнись, а! Спешить надо знаешь когда?! – озлился бронтозавр, не терпевший, когда встревали. На Моряка зашикали: да, уймись ты, неугомонный!.. Папа Коля с паузной задержкой речи, будто припоминал напрочь позабытое, назидательно изрёк: – Если штаны на морозе снял; чтоб яйца, звякнув, не отпали!..

Вызвали Угрюмого к лагерному хозяину. Поначалу заерепенился тать, напуская блатную дурь. Но осмотреть сейф на месте, конечно, согласился. Грешно от любимого занятия отлынивать. Выделили надёжную охрану и как президента на спецмашине повезли. В конторе прииска Угрюмый взглянул на сейф и потребовал оставить их наедине. При свидетелях не творю! Заунывное бормотание навроде речитатива молитвы слышали стоявшие за дверьми. Сейф отворил, а профессиональный секрет не выдал, и замок рабочий не нарушил!..

– Чем открыл-то? – не унимался въедчивый Моряк.

– Не веришь – прими за сказку!.. Перед выездом сам изготовил нужные отмычки, – неохотно вымолвил Папа Коля. – Срок ему за воровское умение не убавили. Зато чаю понавёз, курева и вкусной жратвы полную кошёлку…

– Да, специалист! – завистливо выдохнул некто, а Папа Коля, убедительно заключил:

– Каждый личную судьбу избирает сам, и выстраивает, как сумеет. В любом ремесле, по всякому рукоделию мастерство необходимо! – Коротко помолчав, добавил: – Ключи на другой день отыскались. В легковушке директора, на смыке сидения со спинкой лежали.

Многим сразу вспомнились похожие анекдоты. Народ подобрался живалый, не без богатой истории; но езда до разведочных линий была недолгой; один гугнивый Корытов успел рассказать факт биографии. «Давай короче, – предупредили его, – подъезжаем».

Корытов обещал, и довольно связно поведал о том, как подконвойным налаживал электролинию в казахском посёлке.

– Влез я на крайний столб, концы проводов соединил, а возвращаться обратно в зону, – ну, хоть застрели! – не хочется! – рассказывал не балованный слушателем косноязычный Корытов. – Монтёрские кошки вонзил поглубже, столб руками облапил и сижу. Старшина вопит снизу: «Слазь!..» Я головой отрицательно поматываю и молчу; ошалел от степного раздолья. Старшина автомат с плеча сдёрнул, глядит свирепо: «Слазь, сучье вымя! Не застрелю, так в карцере сгною!..» Овчарка хрипло лает, солдат ко мне взбирается, а я ору: «Не слезу!.. Хоть десять минут, но на свободе посижу!»

Раздался дружный заразительный гогот. Машина свернула с дороги и остановилась близ низенькой теплушки, резиденции горных мастеров, приткнувшейся в редизне чахлых лиственниц. В течение дня сюда изредка забегали и проходчики: обменить инструмент, покурить, подогреть и скушать взятую на перекус колбаску, чуток расслабиться в тепле.

Горняки шумно покидали машину и бригадами расходились по шурфам. Подсобрав дровишек, Тимофеич, Винчестер и брат Саня направились в выстывшую теплушку. Белка шмыгнула следом в приоткрытую дверь.

Проходка шурфов велась буровзрывным способом; в остальном, процесс кустарного старательства – тяни лямку и выроешь ямку: вороток, бадья, лом, кайло, лопата и мускульная энергия тридцати двух землекопов. Горные работы плохо поддаются механизации, выработки малого сечения, в необжитых краях и подавно. Бригады состояли из четырех человек, по спарку на каждый шурф. В забое работали поочерёдно, хотя на поверхности было ничем не выигрышней, смертный колотун. Третий месяц подряд градусник стабильно фиксировал минус пятьдесят. Согласно тибетской мифологии, ад – это инфернальный холод. Выпадали дни, когда температура понижалась до шестидесяти градусов, и тогда участок замирал. Выйти за посёлок проверить заячьи петли ни один не отваживался, хоронились по домам, шуруя кочергами раскалённые печи. Злободневным становился космический холод, когда снег формуется в наждак, и ни лыжи, ни полозья не скользят по кристалличному снегу. Морозное оцепенение сходило на Хатыннах, и так промороженный и забранный гробовой тишиной. Все звуки глушились ледяным туманом, оседали к земле, и различимо слышен был на морозе шелест собственного дыхания.

Шурфовку предстояло закончить весной, прежде чем талая вода ринется заполнять понижения. На лето планировалось бурение оконтуривающих россыпь скважин, а пока вседневно, за вычетом праздничных дат в календаре, бухали на разведочных линиях взрывы, росли шлейфы отвалов, и множилось число проходок вблизи устьев шурфов. Извлекаемый наружу грунт поначалу выкидывался в навалку, а при подходе к золотоносному пласту складировался в отдельные упорядоченные кучи. Каждая проходка отмечалась деревянной биркой с порядковым номером, что надписывали и втыкали в конце смены горные мастера. Картина напоминала строгое ратное кладбище, позволяя определять точную глубину взятия каждой пробы.

До глазниц укрытый фланелевым кашне, Моряк энергично вращал рукоять воротка. Завидев идущего к нему Винчестера, с неподдельным чувством заворчал: «Рабий труд!.. Каменоломни Ливии!.. Я издам бытописание без прикрас! Всем расскажу, куда ссылали цвет русской нации!..» Стянув с лица залубенелый шарф и вознесясь до вопля, стал поносить всех и вся огульно: «Рвань!.. Дрянь!!.. Толпа!!!.. Будь, проклят час, когда я покинул левый борт своей баркентины!..»

«Почему – левый?» – осведомился Винчестер. – «Эгей!.. Профэссор?!.. – заглядывая в чёрный провал шурфа и игнорируя заданный вопрос, проорал Моряк во всю мочь лужёной глотки. – Наверх хочешь?..» – «Хо-ооо-о-чешь!» – глумливо передразнило по стволу слабое эхо. Заручась согласием забойщика, Моряк двумя руками приёмисто налёг на рукоять, с натугой поднимая на-гора ледащего на вид, но ярого в работе напарника.

Через пару минут из узкого квадратного сруба крепления выплыла на поверхность земли одухотворённая личность Профессора – Ваньки Махрова, наречённого так за академическую бородку и склонность к словесным эскападам. Коронный опус, коим он неизменно развлекал каждого, начинался простыми ясными короткими словами: «Всякий здравомыслящий индивидуум, метафизирующий в области ультрарадикальных функций и стракций, не должен игнорировать тот критерий, на котором зиждется весь его презентабельный субъективизм…» Впав в амбицию, Профессор трагикомично произносил: «Благоразумие Вашего неблагоразумия по отношению к моим разумным доводам до того помрачает мой разум, что я вынужден принесть жалобу на Ваше Великолепие!..» Умел анчутка выражаться замысловато. Навряд ли постигал он мёртвый слог заученных фраз, но очередной неофит внимал тарарабумбии, опешив, не ожидая экой зауми от шурфокопа.

И впрямь, прозябать бы херувиму при университетской кафедре, забавляя курсисток старорежимными манерами и наживая геморроидальную или иную ниже пояса болезнь. На худой случай, лакействовать в столичном отеле, прислуживая заезжим капиталистам, да Махров органически не выносил размеренного уклада жизни. Апробировав дюжину различных профессий, включая архаичное бурлачество, он натурализовался в горном деле, с немым изумлением отмечая, что ему нравится ломовая работа, от которой томительно ноют мышцы, сладостен грохот взрывов и специфичная вонь аммонала, по-хозяйски уютно в полумраке глубокого шурфа, вольготно, без зависти думается о суетной жизни далёких столиц. Поначалу жутковато было спускаться на вёрткой бадье в отвесную нору и зарывать себя на двадцать метров глубины, откуда виднелась недосягаемая просинь неба с изредка возникавшей в проёме злодейской харей Моряка, да не вдруг попривык. На забое было относительно тепло, а рабочий день актировался при пятидесяти одном градусе ниже нуля; сезонность на открытых горных работах упразднили ещё в концлагерную эпоху. Штучный, градуированный на арктические метеоусловия спиртовой термометр имелся у начальника; подгоняли по-зимнему краткий световой день, производственный план, желание пристойно заработать, оттого трудились поспешая.

Профессор осторожно выбрался из пустой бадьи на скользкий полок крепления, приветливо кивнул Винчестеру: «Бонзай, адептам геологии!..» – и поспешил к ближайшему костру, согреть желудок горячим чаем. Костры на линиях были привычным атрибутом рабочего обихода, как верстак для нормального столяра. Зажжённые от лучины или подживлённые соляром, они дымились с утра, фактом наличия воодушевляя и грея. Постоянно калился на огне притупленный инструмент, томился на угольях чёрный от копоти чайник, на снегу вразброс лежали сухари, галеты, сладкая прикуска. Серёга Мазай на побывке заварил землякам чай по-походному, так втрое его кипятком разжижали.

Моряк на морозе никогда не чайничал, оберегал зубы от разрушения. Безусловно, контраст температур был пагубен; север накладывал на лица несмываемый грим, уродовал кожу пятнами обморожений, преждевременно морщинил, снашивал и старил человека. На участке хватало колоритных особей, но самым экстравагантным чудилой признавали Моряка. Фамилию имярека помнили, для заполнения разных ведомостей, начальник да завхоз; но по имени собственному не обращались, хотя ничего флотского в облике сумасброда не было. Здесь на севере многие имели неизменные псевдонимы. Прозовут шутливо да не переиначить, метко увековечив черту характера, привычку либо итеративное, надоедное словцо. Бывали прозвания, что с морозу не выговорить: не смотри на кличку, а прощупай птичку. По причине разнородности контингента, прошлое особо не бередили, выпытывая подноготную правду. Папа Коля на вопрос о статье уголовного кодекса отбоярился весело: «Я всё время сидел за политику! Сперва маруха подстрекнула транспарант „Вперёд – к коммунизму!“ водрузить у входа на кладбище. Второй раз, намеревался застрелить коршуна, а продырявил реющий на фронтоне сельсовета кумачовый флаг. Третий арест произошёл в пивном баре – за пение „Интернационала“, международного пролетарского гимна…»

Освоение северных территорий испокон прерогатива бородатых мужчин. Женщин здесь мало, пенсионеров наперечёт и преобладают холостяки зрелого возраста. Болтливый рассказывал о себе, скрытным не докучали; судили по впечатлениям нынешним. Главным мерилом служило отношение к работе, мастерство и опыт, навык к трудностям, свойственным дикому краю; ценился уживчивый в общежитии. Начальников уважали нравных, но справедливых, умеющих подчинять людей, хотя никаких не любили. При сдельной оплате труда существенно влиял на оценку материальный стимул. Моряк работал проходчиком, сиречь входил в массу безвестных истории работяг, на северо-востоке страны кратко титулованных «бичами». Неясна этимология низкого слова, но допустима такая: «бывший интеллигентный человек», аббревиатурой – «бич». Впрочем, на Западе бичами называют отставших от своего судна матросов, которые подрабатывают и пьянствуют на берегу. Применимы оба истолкования, хотя в Оймякон он приехал из города Иваново, обители незамужних ткачих.

– Населяя материки живностью, безбрачия Создатель отнюдь не планировал. Каждой твари по паре, и хорошо! Быку – корова, козлу – козлуха, Адаму – дева, овце – баран!.. – глаголил Моряк около затухающего костра. – Женатыми делаются! В двадцать лет холост, веселись, это нормально, – оборотился говорун к Винчестеру. – Не обрёл подругу к тридцати, уже подозрительно! – Моряк с циничным прищуром вызверился на Махрова. – Не женился в сорок, и в пятьдесят бобыль – трагедийно! Вяло искал либо не там, или потенцией хезнул! – Возле костра стояло пятеро, но облачённый в унылую ветошь Моряк нагло уставился на геолога.

– Когда вижу яловую, в сыпи угрей, жертву демографической неправильности, меня подмывает сказать ей: «Глупая и бесталанная! Пока молода и тугие чресла не одрябли, езжай на Север, где заждались тебя великолепные самцы!.. – Моряк скептически оглядел аудиторию и заметил шедшего Мазая, в обледенелой окладистой бороде которого зеленели сосульки из собственных соплей. – Косматые гиперборейцы, пропахшие дымами чадящих костров и направленных взрывов, сивушным и табачным перегаром! Им наскучили ночные поллюции и отрада безжённых онанизм, за который по школьному стыдно! Ищи, неверная, на Хатыннахе свою половинку! Едва сойдёшь по трапу, гурьбой набегут поклонники. Конфузливо улыбнёшься, а шестеро архаровцев тебя повели!.. Здесь озолотят и старую сварливую каргу. Истинно, истинно говорю? – обернулся ритор к безропотному Мазаю, жадно хлебавшему чай. – До утра будут семеро едина плоть.

Кого раз оседлают, тем потом и помыкают. Мазай смолчал, наломал сушняку, и дух огня, именуемый греческим словом «саламандра», ожил, взметнулся по-над углями. Ни вопросом, ни замечанием не прервали витию, и он продолжил пространный монолог.

– Мужчина без семьи смешон, одинокую женщину искренне жаль. Абсурдно устроен мужской организм: чего нет, того нестерпимо и жаждет! Сейчас бы, говорит, жбан тёплой водки и жирную потную бабу!.. Время не ждёт, дуроплясина! Поспешай без задержки в уральные края. Не возгордись от избытка мужского внимания, не возомни себя царицей, не то пойдёшь по рукам, как последняя сигаретка!

Моряк глубоко вдохнул и кречетом взвился до патетичного тона:

– Такая филиппика сходит с посинелых озябших губ, как вспомню сиротливую ткачиху, ударника коммунистического труда! Тогда как он, таёжный пролаза экстракласса, Джеймс Фенимор Купер, зверобой и следопыт, – Моряк беспардонно встряхнул за шиворот присевшего Мазая, – не изведав кислотных уз Гименея и сладостных корч оргазма, торит нехоженую тропу в дебрях бескрайнего Севера!.. Золотко, святая простота, довольно заниматься суходрочкой. Завтра же едем в Иваново. В первый день повенчаю на смазливой матрёшке с пухлыми ляжками! Она там свесила длинные титьки за подоконник, и в голос рыдает по тебе!..

За фразёрство Моряка ценили, за склонность к рисовке и прочие отличия сильно недолюбливали. Выделялся оригинал надёжным семейным тылом и расчётливой скупостью, контрастом интеллекта и облика. Страховитый зимний Моряк напугал бы ивановскую ткачиху до визга! Из кокона наслоённых одежд, разношёрстных и драных, алмазами сверкали глубоко запавшие, ледяные волчьи глаза. Многие всерьёз опасались щедрого на гадкий экспромт злоехидного языка. Говори всякий о каждом начистоту всё что думает, народонаселение непримиримо бы враждовало.

Из прошлой жизни Моряка было известно, как под псевдонимом «Толпа» он дважды прирабатывал горняком на Чукотке. Во время оно пятнадцать лет ходил матросом на торговом судне: «Размер диспача равен половине ставки демереджа». Был списан на сушу за опоздание на борт в канадском порту: застрял в автомобильной пробке на машине знакомого эмигранта.

– Слушай, Моряк! Какие иностранки тебе больше всего нравились? – однажды в вахтовке спросили его. – Американки?

– Американки рвань! – презрительно сморщился Моряк.

– Англичанки?..

– Хрен редьки не слаще! – Моряк перекосил физиономию гримасой отвращения. – Дрянь!.. Лица постные, груди прыщиком.

– А негритянки? Хах-ха!

– Толпа!.. Чёрное дерево!

– Ну, а как кубинские женщины? – настырно допрашивали заморского странника.

– О-ля-ля!.. Эротическое открытие Латинской Америки! Сладкий плод манго, наливной мясистый персик! – Моряк любострастно зацокал языком. – В особенности эти прелестные мулатки! Непосредственны и глупы как ручные обезьяны, телом справны и эластичны. Могут часами вольготно млеть в кресле-качалке и по-ка-чи-вать-ся, ни бельмеса не держа в руках. Бездумная томная нега, и абсолютная раскованность в постели. Наша замороченная ударница затейливо удовлетворить мужчину неспособна.

– Так говоришь, на первом месте любовь, на обратном работа.

– Влияние экватора и тропической жары, дармовой нашей помощи, так думаю, – присовокупил Папа Коля.

– Круглый год им заедать молоко свежими огурцами! На якутском морозе гузно не оголишь. Хах-ха!.. – до ушей осклабился грубиян Корытов.

Другим бзиком Моряка было презрительное небрежение к табаку, алкоголю и к женщинам; судачил о них охотно, но никогда не уподоблялся большинству. Выдайся редкая возможность, все мужики поголовно выпивали, добавляя беспокойств Баркенову, не сокрушаясь о расходах, хотя до попойки были ой как бережливы. Пьяные бичи искательно либо с нотками угрозы в голосе изводили начальника: «Леван Родионович, выдай последнюю бутылочку!.. Мы точно знаем, Полина на складе спрятала…» Моряк же – вражина! уник! – никогда не выкупал полагаемой доли. Дефицитное спиртное поровну делилось на всех. Предстоящий завоз и дни пьяной безработицы всегда порождали нездоровый ажиотаж. Закупать алкоголь начальник уезжал молчком, но отрадный слух с быстротой поветрия обегал и лихорадил участок, неведомо от кого зародясь. Злостные выпивалы начинали энергично отлавливать единственного трезвенника. Первым настигший Моряка счастливец имел двойную дозу пользительной дури: рома, спирта либо английского виски, дающего отрыжку вятским можжевельником. Настойки и дешёвые вина зимой не завозили; русская горькая водка густела при перевозке, звонко разрывая бутылку. Леденец в форме лопнувшего сосуда не пропадал, употреблялся по назначению.

Начальник авторитарно олицетворял правовые органы, отчитывался за происходящее на Хатыннахе; должность незавидная. Баркенов бороды не растил, но скулы и подбородок всегда чернели небритой щетиной. В аварийные дни спадёт с голоса и лица, недоспит, но деятельным участием ни один ремонт не минует, по обыкновению, дотошно вникнет в каждый. При необходимости сядет за руль или рычаги трактора, в крайне лютый мороз за Куропатку на разведочных линиях управится. Руководить действие тяжёлое, сладко быть женой крупного начальника. В дни редких и шумных, обособленных попоек безотлагательно встанет из-за стола, негромко скажет: «Если пьянку нельзя предотвратить, её следует возглавить. Пойду бичиков проведаю!..» Подбористый, пепельного окраса Бим по пятам ускользал за хозяином. Возвращался с поизбного обхода шаткий от угощений; лестно бичам выпить с Леваном Родионовичем. Да кто себя не жалеет, тот других не щадит; любимчиков не было, равно требовал армейского послушания и старанья в работе. Шоферов менял как при регулах женщина мокрые прокладки, чтоб не ерепенились.

Из транспорта имелись два трактора и новая автомашина с крытым кузовом. Вахтовку обслуживал водитель Родимчиков, мужчина сдобно упитанный, и оттого весёлый. Хитрые завидущие глазки оживляли одутловатое лицо; был он четвёртым за недолгую бытность Хатыннахского отряда. Машину не глушили неделями; иначе сливай антифриз и заливай с утра в радиатор горячим. Моторное масло загустеет так, что после прогрева картера паяльной лампой все жильцы дома горных мастеров ворочают заводную рукоятку: сам Родимчиков, брат Саня, Винчестер и Тимофеич, и пасмурный начальник. Мороз он железо рвёт и вспугнутую полетевшую птицу убивает. Сильно вредила хладноломкость металла, а в стужу ремонтировать пытка невыносимая. Шофера роптали. Пребывая в тепле кабины да избы, требовали дополнительной оплаты. Водитель спал чутким сном кормящей матери; на холостых оборотах заглохнет двигатель, и отъездились. Баркенов закрывал им сверхурочные наряды, однако недовольство копилось, и конфликт разрешался руганью. Поостыв, шофёр и рад бы замириться, да сердитый начальник запросил по рации замену, водит вахтовку сам. Пешком отсюда далеко не убежишь, майся бездельем в ожидании оказии. Покладистый Родимчиков продержался квартал! После вешнего ледохода прогон замыкался метеостанцией, и вахтовку успели забрать на базу. Взамен пригнали «студебеккер» после капитального ремонта. Свежеокрашенный рыдван вскоре обездвижил, и смену стали возить на тракторе. Знобкой езде в открытых санях многие предпочли живую ходьбу вдогонку.

Сполна своенравный Моряк изумил зимовщиков чураясь бани, события редкостного как возлияния. Зимой возили с наледи «ломкую воду», изводя на потребности по литражу домашних ёмкостей для растапливания льда; чем чаще отливаешь талую, тем скорее он тает. Лёд-синец привозился чистыми, угловатыми и прозрачными голубыми глыбами. Больших трудов стоило превратить его в прохладную, а затем в горячую воду; с немалыми издержками баню устраивали единожды в месяц. Формировалась кочегарная бригада, отряжался трактор на заготовку льда и дров. Несколько дней истопники занимались одним подвозом и топкой печей, и не было индивида, не выказавшего нетерпеливый интерес. В объявленный нерабочим день народ гуськом брёл на дымившие трубы, зажав под мышкой скверно постиранное бельё, а истые ценители несли персональную шайку и берёзовый засушенный веник. Прогреть настывшее банное помещение полностью не удавалось; мылись на полках в тесноте парилки. Левый бок мочалкой согрел, а правый тем временем озяб. Но всё равно это был желанный праздник оздоровительного всенародного омовения!

Моряк же все моечные дни равнодушно иг-но-ри-ро-вал! Всю затяжную долгую бесконечную зиму! Нагло сослался на врождённую водобоязнь и заявил, что Людовик четырнадцатый французский мылся весной. Признался, что никогда не умывается по утрам, а на порицания и уговоры лениво отбрехнулся: «К хорошему человеку грязь не пристаёт!.. Врачи уверяют: если не мыться больше двух недель, наступает грязевой баланс. Чище, разумеется, уже не будешь, но и грязнее не сделаешься».

Грязь не сало: высохла и коростой отпала. В городе, где нетрудно жениться и проблематично выйти замуж, Моряка с нетерпением ждали жена-домохозяйка и двое сыновей старшеклассников. Моряк жил исключительно на запись; бухгалтерией экспедиции ежемесячно отсылались в Иваново трёхзначные переводы, адресуемые дражайшей супруге. Коренной целью северных круизов Моряка являлись деньги, на покупку дорожающих материальных благ, недвижимых и подвижных. Моряк не скрывал срока нынешнего вояжа: «За год я миссию выполню и отдам швартовы! – выделяя голосом слово „миссия“, петушился он. – Калым с женихов беру чистоганом!..»

На север добровольно едут за романтикой либо за деньгами; многих завезли принудительно по этапу. Заработок тут многотрудный, а палаточной экзотики достанет на всех, если подразумевать бытовую неустроенность. Прагматичного Моряка привёли утилитарные соображения, а Винчестера и Ершова – романтика дальних странствий; не гнались пока ни за чинами, ни за наградами; о деньгах вспоминали возле кассы. Однако в капитале скрыта могучая сила, никто деньги не отменял и вряд ли где разразится финансовая революция. Любая страна будет нуждаться и беспрестанно разыскивать и добывать золото; спрос и цена будут неуклонно расти, покуда существуют нации и государства, товарно-валютные сношения. Ради жёлтого благородного металла, образно и поэтично названного древлянами «слезами Бога Солнца», а ворами – жаргонным словечком «рыжьё», и работали люди на затерянном среди гор захолустном Хатыннахе.

Ручей и долина, действовавшие ранее прииск и лагерь времён культа личности, и разведочный участок назывались едино. Ёмкий топоним именовал часть горно-таёжного ландшафта на правобережье Индигирки. Зародясь со снежника в горах и протекши долиной двадцать пять километров, ручей впадал в реку; летом его переходили вброд, где вздумается, исключая понизовье и устьевую пойму. Щедро ветвясь на распадки, долина Хатыннаха имела крутой поворот ниже посёлка; отсюда до реки оставалось пятнадцать километров петляющей правым берегом малоезжей каменистой дороги. Она выводила на широкую террасу, где в километре от устья ручья базировалась метеостанция, имелся летний аэродром для самолётов с ограниченной длиной разбега. Ручей и река были прочно скованы льдом; зерцалом реки везли на участок грузы для летнего усиления работ; дело не рядовое, как несведущим представилось.

Местами река промерзала почти до дна; толща льда сверху, а вечная мерзлота снизу сжимали талый водоносный слой, под огромным давлением вода взрывала ледяной панцирь и растекалась поверху. Мороз быстро сковывал верховую воду, а понизу через вымоины и трещины она уходила, образуя ледяные пустоты с кашеобразной шугой на дне. Лютый мороз, огромные безлюдные пространства во мраке полярной ночи, наледи и трещины, неожиданно возникающие в разных местах ледовой дороги, стоили шоферам иной раз жизни. В дальние рейсы машины из гаражей автобаз поодиночке не выходили, следовали как минимум парами; случаи гибели людей от переохлаждения бывали в Оймяконье каждую зиму. На участке работал человек с укороченными на фалангу пальцами и уродливо безносый. В бытность начальником, Баркенов пережил шесть драм гибели подчинённых от мороза.

Всю зиму на Хатыннахе велась шурфовка – проходка двадцатиметровых колодцев в многолетней мерзлоте. В низовьях долины вскрывались зоны талых водонасыщенных пород, чрезмерно замедлявших работы. При встрече таликов шурф оставляли на проморозку; в дальнейшем заглубляли и снова ждали, когда вымерзнет на глубину. Бились шурфы по разведочным линиям, пересекавшим долину с одного борта на другой, вкрест простирания россыпи, говоря геологическим термином. Горные работы решали задачу вскрытия и оконтуривания месторождения, определения мощности продуктивного пласта, но отправной результат давала лишь весенне-летняя промывка вынутых грунтов. Без промывки золото не извлечь и не увидеть, коль не вызолотит случайный самородок в куриное яйцо; не определить содержание и запасы металла, не решить вопрос целесообразности разработки.

<1 2 3 >

На страницу:

Перейти

2 из 3