Изнанка счастья

– И тетю Таню тоже не хочешь, да?

– Нет, не хочу. Говорю же, она старается, как наша отличница Ленка Григорьева. Потом на папе женится и сразу стараться перестанет, я же знаю. И будет на меня злиться. Так что надо тебе торопиться, понимаешь? Чтобы тетю Таню опередить.

– А я, ты полагаешь, злиться не буду?

– Ты?! Не-е-е… Ты не будешь. Ты не такая.

– А какая я?

– Ты прикольная. С тобой поговорить можно. И рассказать хоть что можно. А еще ты не старая и партию себе не ищешь. Вот скажи, сколько тебе лет?

– Восемнадцать.

– А мне – десять! Всего-то восемь лет разницы! Классно же!

– Да почему классно? Наоборот. Я по возрасту совсем тебе в матери не гожусь!

– По возрасту – это да. Получается, если бы ты была моей настоящей мамой, ты бы меня в восемь лет родила. Правда, ерунда какая-то.

– Ну, вот видишь.

– Хм… Представляю. Это как Ленка Григорьева, к примеру, сейчас взяла бы и родила. Вот бы смешно было.

– А тебе Ленка Григорьева нравится, да?

– Ой, вот еще! С чего ты взяла?

– Да с того. Ты каждую проблему на Ленку Григорьеву сводишь.

– Ну, вообще-то ты права. От тебя скрывать не буду, нравится мне Ленка. Хотя об этом – потом. И вообще, что ты мне зубы заговариваешь?

– Да это ты мне зубы заговариваешь, в краску меня вгоняешь!

– Нет, ты!

– Ладно, Юрка, не будем спорить. Мы ведь решили, что в матери я тебе не гожусь.

– Кто решил? Я, например, ничего такого не решал. А мы давай вот что сделаем, я придумал! Мы никому не станем говорить, что тебе всего восемнадцать. Скажем, что тебе… Тебе…

Юрка старательно поднял глаза к потолку, пошевелил губами, подсчитывая что-то в уме. Потом глянул на Марсель, спросил задумчиво:

– А во сколько лет можно детей рожать?

– Ну, это у кого как получается. Считается, что не раньше восемнадцати.

– Понятно. Значит, восемнадцать да десять. Ага. Значит, мы всем будем говорить, что тебе уже двадцать восемь. Нормально?

– Да отвяжись. Чего пристал? Вон, опять я покраснела.

– Ничего, ты только красивее становишься, когда краснеешь. Значит, представь, что тебе двадцать восемь. Хотя не знаю, сомнительно как-то, не поверят же.

Юрка снова уставился на нее оценивающе, слегка нахмурив белесые брови. Потом вздохнул, вяло махнул рукой:

– Ладно, пусть будет двадцать пять. Тоже нормально-приблизительно. Я бы сказал, очень приблизительно. А что делать, на двадцать восемь ты все равно не тянешь…

– Юрка, прекрати. Я ж не Ленка Григорьева, чтобы со мной так фамильярничать. И вообще, давай прекратим этот бессмысленный разговор.

– Ничего себе! Это с какого перепугу он бессмысленный?

– Да с такого! Потому что я сама не знаю, с какого…

– Так и скажи, что сама не знаешь. А то – бессмысленный! И вообще, я не понял?! Ты замуж за моего папу хочешь или нет? Если честно?

– Если честно, говоришь? Хм… Даже не знаю, как сказать, Юрка…

Марсель неловко улыбнулась и втянула в себя воздух, будто собиралась с духом. Потом проговорила вполне уверенно:

– Хочу, да! Просто в этом признаться трудно, потому что я еще никому и никогда ни в чем таком не признавалась. Но если и впрямь быть честной… Да, лучше твоего папы для меня никого нет на всем белом свете. Я даже домой от вас уйти не могу, хотя знаю, что давно надо. Не могу себя заставить. Я уйду, а вдруг больше повода не будет, чтобы вернуться? Такие вот дела, Юрка. И сама не думала, что все это вслух произнесу.

– Ну и зря! Надо было сразу сказать! А то сидела, морочила мне голову.

– Это я тебе могу сказать, Юрка. А ему – никогда.

– Почему?

– Боюсь.

– Ладно, я сам с ним вечером поговорю. Не думал, что ты такая трусиха.

– Юрка, не вздумай! Ты что!

– Тогда сама.

– Нет, нет! То есть да… Только не сегодня, ладно?

– А когда? Завтра?

– Нет…

– Понятно. Значит, никогда и не скажешь. Опять покраснеешь, застесняешься. Ладно, я все про тебя понял. И не спорь! Сегодня же с папой поговорю, чего тянуть-то!

– Ой… Только не сегодня, Юрка.

– Да почему?! Опять ты трусишь?

– Ну… Он сегодня поздно придет. И наверняка уставший после дежурства. Да ты и сам в это время спать будешь.

– Ничего, я дождусь. Только ты мне не мешай, ладно? Лежи тихонько на своем диване и делай вид, что спишь. Поняла?

– Может, не надо, Юрка?

– Надо. Все, я пошел уроки делать. С математикой мне поможешь, как в прошлый раз?

– Да, конечно.

– Ты классно все объясняешь, я тебя лучше нашей математички понимаю. И вообще, я привыкнуть к тебе успел.

– Так быстро?

– Да нормально. Мне хватило. В общем, будешь моей мамкой, никуда не денешься. Ты ведь не против?

– Да ничуть не против. А только. Может, не надо так торопиться? Вдруг Леонид Максимович рассердится на тебя, а меня сразу выгонит?

– Да не выгонит!

– Ой, Юрка… Мне страшно. А вдруг и в самом деле выгонит? Я не представляю себе, как буду жить. Я так привязалась к нему.

– Э, что за слово такое – привязалась? Говори правильно.

– А как правильно?

– Сама не знаешь, что ли? Не привязалась, а полюбила. Ведь так?

– Да, Юрка, так. Ты прав. Полюбила. Поэтому и боюсь.

– Ладно, не трусь. Давай доживем до вечера, а там видно будет.

Больше они к этому разговору не возвращались. В одиннадцать Марсель, как обычно, шмыгнула на свой диван в гостиной, свернулась под одеялом калачиком. Уснуть даже не пыталась – какой сон? Ждала, когда хлопнет дверь в прихожей, ругала себя, на чем свет стоит – зачем пошла на поводу у мальчишки? А вдруг Леонид Максимович и впрямь рассердится и выгонит ее прямо в ночь? А главное, это такой ужас будет, если выгонит!

Около двенадцати ключ наконец задвигался в замочной скважине. Звук был едва слышный, но ей показалось, будто камни с горы падают. Марсель напряглась еще больше, чувствуя, как побежал по солнечному сплетению страх, словно змейка. Щекотно и неприятно. А еще говорят, в такие моменты бабочки в животе летают… Какие еще бабочки! Придумают же…

Услышала, как Леонид Максимович тихо шагнул на кухню, включил свет, громыхнул сковородой по плите, чертыхнулся досадно. Потом по коридору в сторону кухни прошлепали босые Юркины ноги. Ну все… Вот и конец пришел и змейкам, и бабочкам… Еще и Юрка дверь на кухню плотно закрыл, не слышно ничего, одно сплошное бу-бу-бу, бу-бу-бу! А потом…

Потом Леонид Максимович рассмеялся, Марсель это вполне отчетливо услышала. Может, дверь сама чуть приоткрылась от сквозняка, может, Юрка ее сам открыл. И голоса тоже очень четко слышны стали.

– …Иди спать, говорю. Тоже мне, сваха выискалась… Значит, отцовскую судьбу решил устроить, да?

– Пап, а чего такого-то? Все правильно я решил… У меня что, своего голоса в этом вопросе быть не может?

– Голоса, говоришь? Хм. А может, мы вообще демократию с выборами устроим, а? Соберем голоса всех заинтересованных в судьбе твоего отца. Урну для бюллетеней в доме поставим, комиссию предвыборную создадим – ты да я, да мы с тобой. Смешно, правда? Нет, это ж надо такое придумать! Право голоса у него! Надо же!

– Ну пап?!

– Все, иди спать, я сказал! Полуночник. Уроки-то хоть сделал?

– Сделал, сделал. Мне Марсель помогла. Знаешь, какая она умная? Лучше любой учительницы математику просекает.

– И потому ты решил, что она должна здесь поселиться навсегда и навеки? Для твоего удобства, да? А что она еще должна, огласи весь список, пожалуйста!

– Пап, ну чего ты злишься? Что я такого сказал, не понимаю? Я ж, наоборот, больше о тебе беспокоюсь, чем о себе. Она же не просто так у нас поселится, пап… Она же за тебя замуж выйдет… Между прочим, она…

– Все, иди! Не зли меня, ради бога! Какой же ты олух царя небесного растешь, Юрка, честное слово. Распоряжаешься судьбами, будто в морской бой играешь. Я думал, ты у меня взрослее. Все, иди, устал я, как собака, не соображаю ничего. Дай поесть спокойно.

– А котлетки, между прочим, тоже Марсель делала. Вкусные котлетки, правда?

– Иди, говорю! Иначе по шее получишь. Дверь за собой закрой. И чтоб по коридору – на цыпочках, понял? Не разбуди… Никого…

Юрка прошлепал к себе в комнату, даже в гостиную не заглянул. И хорошо, что не заглянул. Чего заглядывать-то? О чем говорить? Все и без того ясно. Уже из этого «не разбуди никого» все ясно. Значит, это она, Марсель, и есть никто. Пустое место, надоедливая гостья на диване в гостиной.

Она хотела было заплакать, но все внутри вдруг восстало против такого решения, и слезы мигом куда-то делись, и змейка убежала из солнечного сплетения. И мысли в голове побежали тоже вполне решительные и «восставшие». Потрогала пылающие щеки, провела пальцем по губам. Представила себе, что сейчас Леонид Максимович выйдет из кухни… А ведь в спальню надо мимо дверей гостиной идти… Может, включить ночник и дать ему понять, что она и не думала засыпать? И что она есть, и что его обидные слова «не разбуди никого» вовсе к ней не относятся? Или ночник – это слишком откровенно и вызывающе?

Дверь на кухню снова открылась, и Леонид Максимович прошел на цыпочках мимо дверей, не заглянул даже. Все понятно. Значит, все-таки «не разбуди никого». Никого, глупая девчонка, понимаешь ты это или нет? Ни-ко-го…

Ну уж нет! Она все ему скажет, и будь что будет! И даже не скажет, а… Просто придет. Так, как приходит ночью женщина к мужчине. Или наоборот. Какая разница? Разве именно это важно, кто и к кому первым придет? Немного страшновато, но ведь всегда в первый раз бывает страшновато. И это ничего, это хорошо даже. Она ж не виновата, что у нее женской смелости в этом вопросе пока нет. Наверное, всему свое время. А пока пусть будет страх вместо смелости.

Соскользнула с дивана, нащупала лежащую на кресле рубашку-ковбойку, нервно сжала в руках. Надеть? Или не надо? Нет, лучше надеть. Просто на плечи накинуть, не застегивая пуговиц. Пусть он увидит, какой у нее живот, ровный и гладкий. И ноги. И грудь. Хотя грудь лучше прикрыть, наверное.

Пока шла на цыпочках по гостиной, потом по коридору в сторону спальни, страх испарился сам собой. Она и сама не понимала, откуда взялась такая мгновенная решительность. Наглость, можно сказать. Скорее всего, это и не решительность была, и уж конечно не наглость, а что-то другое, более значительное. Наверное, та самая женская смелость и уверенность в том, что так надо. Наверное, в каждой женщине когда-то просыпается женщина и начинает диктовать свои правила. Тем более если женщине нужно остаться… Очень нужно, и все. Позарез. Потому что ей страшно. А еще нужно прикрыться от холодного мира. Тем более когда это прикрытие такое теплое, такое сердечное и желанное. И может спасти от страха одиночества. Иногда инстинкт самосохранения и страх одиночества идут рука об руку и творят чудеса с юными скромными девицами.

Леонид Максимович лежал на одной половине двуспальной кровати, повернувшись к двери спиной. Марсель успела по-кошачьи прыгнуть на вторую половину, пока он удивленно поворачивал голову. Увидел ее, хотел было сесть, но она не дала ему этого сделать – быстро обвила шею руками, прижалась всем телом, зашептала в ухо что-то невразумительно горячее, и он с перепугу не расслышал ни одного слова, только моргал в темноту, пытаясь отодрать от шеи ее руки. Но это было не так-то просто сделать – Марсель вцепилась в него мертвой хваткой, тоже с перепугу, наверное.

Наконец он расслышал, что она бормочет, горячо и отрывисто, будто в бреду:

– Не гоните меня, пожалуйста… Пожалуйста… Я не хочу от вас уходить… Возьмите меня замуж… Я буду вам хорошей женой… Пожалуйста, пожалуйста…

– Марсель! Опомнись, дурочка, ты что творишь? С ума сошла, что ли? Отпусти, ты меня задушишь! Немедленно иди к себе, слышишь?

– Нет, нет…

– А я говорю – отпусти! Ты вообще соображаешь, что творишь? Что ты себе придумала, дурочка? Какой замуж? Это невозможно, ты что! Я просто тебя пожалел, и все. Понимаешь? Просто пожалел. Просто помог в трудную минуту. Просто по-человечески. И не надо ничего другого придумывать, поняла?

– Да, я знаю, вы добрый. Вы очень добрый… – еще сильнее прижалась к нему Марсель и всхлипнула тихо, но не заплакала, а продолжала бормотать горячим нервным шепотом: – Не гоните меня, пожалуйста! Я буду вам хорошей женой. Самой лучшей, я обещаю! Я люблю вас, Леонид Максимович! Люблю!

– Да когда ты успела влюбиться-то, сама подумай! Какая любовь, какой замуж? Ну ладно, все, отпусти. Ладно, давай поговорим, я тебе объясню… Отпусти, Марсель! Сядь и успокойся. Да, вот так… Подушку под спину подоткни и сиди спокойно, и слушай меня. И не реви, я тебя умоляю!

– Я не реву.

– Вот и не реви. Лучше пораскинь мозгами – что ты себе за чушь такую придумала?

– Это вовсе не чушь.

– Нет, чушь! Ну какой я тебе жених, какой муж, ты соображаешь хоть немного? Мне пятьдесят два года, а тебе восемнадцать! И я для тебя никакой ценности не представляю, ни романтической, ни материальной. Ладно бы, олигархом был. Еще можно как-то понять. Но я не олигарх! Я рядовой хирург из онкодиспансера, у меня ни денег, ни загородного дома нет, ни дорогой машины! Я уже семь лет на старой «Ниве» езжу!

– При чем тут какая-то «Нива», Леонид Максимович… Я же объясняю – я просто люблю вас, и все… И не нужен мне никакой олигарх…

– О господи! Да как еще говорить-то с тобой, чтобы не обидеть? Черт его знает. Сроду в такой дурацкой ситуации не был! Не зря говорят – не лезь со своим добром, куда не надо, иначе неприятностей не оберешься.

– Не надо так со мной разговаривать, Леонид Максимович, пожалуйста. Я вовсе не хочу быть для вас неприятностью, я просто хочу любить вас, и все. И всегда быть рядом. Я люблю вас!

– Ну, заладила. Люблю, люблю. Ну что, что ты себе придумала? Не знаю я, как тебе еще объяснять… Слов нет… Давай хоть на «ты» перейдем, что ли? Может, тебе так понятнее будет?

– Значит, мне можно тебя Леней звать, да?

– Ну, Леней зови, как хочешь. Хоть горшком. Ты вообще слышишь, что я тебе говорю? Ты понимаешь, что я тебе не пара? Да, я знаю, как тебе трудно сейчас… Но это пройдет, поверь мне. Через месяц-другой легче станет.

– Я тебя не разлюблю ни через месяц, ни через другой. Я тебя никогда не разлюблю.

– Это тебе так сейчас кажется, а потом… Сейчас ты просто за меня цепляешься, как за соломинку, только и всего. Пригрелась в тепле и цепляешься коготками. Но все шторма когда-нибудь кончатся, и будет полный штиль, поверь мне. Пусть время пройдет, Марсель. И будет у тебя свое тепло, собственное, и за чужое не надо будет цепляться. Да, пусть время пройдет… Если хочешь, живи здесь, я тебя не гоню. Но только сама по себе, а я сам по себе.

– Нет! Я с тобой хочу жить. С тобой, понимаешь? Чтобы ты рядом был ночью и днем. Хочу засыпать с тобой и просыпаться с тобой. У тебя такие теплые руки… Мне никого, никого больше не надо, мне так хорошо рядом с тобой. И чтобы ты меня обнимал, крепко-крепко…

Она снова потянулась к нему, неловко пытаясь сбросить с плеч рубашку, обвила руками, сунулась в шею, в щеку, как слепой котенок. Леонид Максимович вздохнул прерывисто, проговорил с хрипотцой:

– Вот ненормальная. Что ж ты творишь-то, а? Я ведь живой человек, между прочим…

– Не гони меня, пожалуйста… Не гони…

Он вдруг ясно разглядел в темноте ее глаза. Огромные, прозрачно-зеленые, как морская вода ранним утром. Не было в этих глазах ни капли лжи, только мольба и слезы. Да разве может устоять хоть один мало-мальский мужик, если его затащит в такие глаза? Всей сутью затащит, сердцем и головой, всей мужской сермяжной природой. И неважно, сколько ему лет и что кричит в этот момент его мужская совесть. И пусть господь ему простит этот грех.

Потом Марсель лежала, удобно устроив голову у него на груди, и тихо улыбалась в темноту. Вздохнув, спросила расслабленно:

– Чего ты молчишь? Скажи что-нибудь.

– Да я, если честно, вообще уже ничего не понимаю. Ты бы хоть предупредила, что у тебя это в первый раз. А то у меня такое чувство, будто я подлый ворюга и нагло украл драгоценность.

– Ой, подумаешь, драгоценность! Будем считать, что я сама тебе ее подарила. И ты ужасно рад! Ведь рад, правда?

– Говорю же – не знаю. Странное у меня чувство. И ты тоже – странная девушка. Предложила себя первому встречному.

– Ты не первый встречный, ты мой любимый. И вовсе я не странная, я самая обыкновенная.

– Странная, странная. И имя у тебя странное – Марсель.

– Нет, а чего ты к имени моему привязался, а? Не нравится – называй как хочешь. Хоть горшком, как ты говоришь.

– Да нет… Я уже привык. Пусть будет Марсель. Спасибо, что не Лолита. Иначе бы совсем себя чувствовал, как этот… Как бишь его, забыл…

– Гумберт Гумберт?

– А ты что, «Лолиту» читала?

– Ну да… Я много чего читала. Я вообще долго жила книжной жизнью, никак взрослеть не хотела и в реальный мир входить. Отсюда, наверное, все мои странности. У меня даже друзей настоящих не было. Да и сейчас почти нет. Оказалось, в трудную минуту и помочь некому.

– А как так получилось, Марсель? Вроде книжная жизнь хорошей дружбе не мешает?

– Как получилось, так получилось. Это надо было мою бабушку знать. Да разве она подпустила бы ко мне хоть кого-нибудь? А книги… Книгу ведь плохим словом не обругаешь и из дома не выгонишь. Книга всегда с тобой. Да, я много читала. Наверное, так я от бабушкиного террора спасалась.

– Так уж и от террора?

– Да. Ты же не знаешь… Это настоящий был террор, стопроцентный. Знаешь, как она маму изводила? У-у-у…

– А за что?

– Да ни за что! За то, что не исполнила ожиданий. За то, что замуж вышла не за принца, а за слесаря Иванова. Что по специальности работать не стала. Мама ведь университет закончила, филологом по диплому числилась, а работала закройщицей в ателье. Нравилось ей кроить и шить, и получалось у нее прекрасно, это ведь тоже талант надо иметь. А бабушка ее пилила, пилила целыми днями. Потом еще и папу выгнала! А он маму любил, он бы сам не ушел. Он ей так предан был, на руках носил. По крайней мере, мне так мама рассказывала.

– А почему мама не ушла вместе с папой?

– Не знаю. Не решилась, наверное. Бабушка тогда заболела сильно. А может, просто прикидывалась, чтобы маму около себя удержать. Папа ее звал, но мама не решилась бабушку оставить. Понимаешь, она и без того с детства подавленная была, безответная. И папа не мог ее защитить. Да ты и сам видел, какой он боец.

– Да, видел. А ты, значит, не позволила себя подавить?

– А бабушка меня и не трогала особо. Маму изводила, как могла, а меня не трогала.

– Почему?

– Не знаю. Наверное, достать меня не могла.

– Откуда достать? Ты что, пряталась?

– Можно и так сказать. А вообще, это ощущение нельзя объяснить словами.

– А ты попробуй.

– Нет. Наверное, ты смеяться будешь.

– Не буду, честное слово!

– А тебе и правда интересно?

– Теперь – да. Куда ж я теперь денусь от интереса. Сама же все сделала так, чтобы мне интересно стало.

Марсель подняла голову, посмотрела на него сердито. Потом подвинулась к спинке кровати, забросила за спину подушку, шмыгнула носом, как ребенок.

– Обиделась, что ли?

– Да, обиделась.

– Не обижайся. Привыкай, что я мужик не шибко романтический. Но если и впрямь обидел – извини. Мне ведь тоже к новым обстоятельствам привыкать надо.

– Получается, что я тебе навязалась!

– Ну ладно, ладно, не навязалась. Я сам тебя коварно соблазнил и воспользовался твоей девичьей наивностью. Пусть будет так, как тебе больше нравится, договорились? Не обижайся.

– Ладно, не буду.

– Так что там ты говорила про ощущение? Почему тебя не могла бабушка достать?

– Да, это особое ощущение было. Когда она пыталась что-то истерически требовать, у меня. Как бы это сказать? Будто ладони над головой прикрывались. Помнишь, как в сказке про Дюймовочку? Цветок закрывал ее своими лепестками. Только у меня были не лепестки, а большие ладони.

– Ладони? Чьи ладони?

– Не знаю. Наверное, того самого дядьки из поезда. Помнишь, я тебе рассказывала, что мама меня в поезде родила, а роды принял мужчина по имени Марсель?

– Ну, помню… И что? Этот Марсель давно забыл про свою помощь, вышел из поезда и забыл. А ты. Экая ты впечатлительная, однако.

– Да ты не понимаешь! Я думаю, что не зря все так произошло! Наверное, этот Марсель был вовсе не Марсель, а настоящий ангел-хранитель. Мама же не зря говорила, что он неизвестно откуда взялся! Вроде как с верхней полки спрыгнул, а может, вовсе и не с верхней полки. Наверное, это был знак.

– М-м-м… Я ж говорю, ты впечатлительная.

– А еще мама рассказывала, что он все время повторял слово «джан», – не обращая внимания на его насмешливый тон, продолжала свой рассказ Марсель, – только у него получалось не грубо, а очень мягко – «джян, джян».

– Да ничего удивительного, у восточных народов это обычное разговорное обращение. Джан – значит, дорогой, уважаемый.

– Да я знаю, – поморщившись, отмахнулась Марсель. – И все равно он был какой-то необычный. И ладони у него тряслись, когда в руках меня держал.

– Да уж затрясутся тут. Хоть у кого бы затряслись.

– Мама говорила, у него были очень большие ладони. Она почему-то навсегда запомнила его ладони. Потому и у меня этот образ четко сложился – если мне плохо, я будто снова падаю в эти ладони, как тогда. И они закрываются ковшиком. А я внутри, как в домике. Это значит, плохое меня не достанет, потому что я в домике, в домике!

– О! Я смотрю, ты не только впечатлительная особа, но еще и большая выдумщица. Сама себе придумала домик и в нем укрываешься.

– Не знаю. Может, и выдумщица. Но ведь помогает же. Я же чувствую, что мне в этом ковшике ладоней хорошо и уютно. А у мамы такого ковшика не было, бабушка ее сильно доставала. Я думаю, это она ее с собой на тот свет утащила. Скучно ей там. Доставать некого. Жалко маму.

Марсель шмыгнула носом, пискнула тихо, как мышь, и Леонид Максимович торопливо сел на постели, притянул ее к себе, сжал в руках крепко:

– Ну, не плачь. Конечно, жалко маму. Но ничего не поделаешь, надо смириться. Не плачь…

– Ты меня успокаиваешь, как ребенка!

– Хорошо, не буду, как ребенка. Буду успокаивать, как взрослую. Не плачь… Лучше расскажи еще что-нибудь о себе.

– А тебе и впрямь интересно?

– Да. Интересно. Рассказывай.

– А про что?

– Да мне все равно.

– Хочешь, расскажу, как бабушка умерла?

– Давай про бабушку. Только не плачь, ладно?

– Да не буду я плакать. А знаешь, бабушка ведь не своей смертью умерла, ее сосед убил.

– Ну да?.. Прямо вот так взял и убил?

– Ага… Он к себе в квартиру ломился, пьяный был, а жена не открывала. Ну, бабушка и выскочила на лестничную клетку, начала ему декларировать, кто он такой есть и как безобразно себя ведет. Мама пыталась ее вразумить – зачем, мол, вусмерть пьяного человека провоцировать, давай милицию вызовем. Но разве бабушку остановишь? Она же считала, что любого может на место поставить, ее в округе все побаивались. А сосед очень пьяный был. Взял и толкнул ее с лестницы, да так, что она головой о ступеньку ударилась. Потом суд признал, что он в состоянии аффекта был, то есть не соображал ничего. А бабушка, вроде того, сама виновата, не надо было под руку лезть. Мол, чистая провокация. Еще и удивлялись, как это пенсионерка так неосмотрительно поступила. Но это они просто бабушку не знали, ага! Вся ее жизнь была – чистая провокация. И мы с мамой оказались жертвами этой провокации, подопытными кроликами.

Марсель снова всхлипнула, уткнувшись Леониду Максимовичу в плечо. Он осторожно гладил ее рукой по затылку, приговаривая тихо:

– Ну-ну… Не плачь… Мара ты моя… Марсель, Марселина, Марсельеза…

– Хм, как смешно ты меня назвал. Марсельеза. Знаешь, мне кажется, что твои ладони похожи на те самые… Будто я тоже в домике и мне ничего не страшно. Мне так хорошо, так спокойно. Я буду тебе хорошей женой, вот увидишь.

– Домик из ладоней – это слишком мало, чтобы выйти замуж, Марсель. Замуж по любви выходят, а ты еще никого полюбить не успела.

– Успела! Я тебя люблю! Правда, люблю! Почему ты мне не веришь? И замуж за тебя я очень, очень хочу. Я пропаду без тебя. Пожалуйста… Пожалуйста…

– О господи, вот же напасть. Ладно, черт с тобой. Оформим отношения, но только давай договоримся на берегу, что ты вроде как свободна! Если полюбишь кого, я удерживать не стану! Ты свободна, поняла?

– Я никого не полюблю, я тебя люблю.

– Ну, какие твои годы… Сегодня любишь, а завтра от горя оправишься, сил наберешься, перышки почистишь и улетишь.

– Я не улечу. Я тебе дочку рожу. Хочешь?

– Нет, не хочу.

Марсель подняла голову, глянула на него со страхом, и Леонид Максимович тут же поспешил объяснить свою резкую категоричность:

– Эта тема будет закрыта, Марсель. Я три года назад сделал стерилизацию. Не сможешь ты мне дочку родить.