Изнанка счастья

– Марсель? Кто это – Марсель? И где он?

– Не он, а она. Вон, в гостиной на диване спит. Ей маму хоронить надо.

– Понятно. Хотя, если честно, я ничего не поняла, Юрочка. Почему она спит, если ей маму хоронить надо? И почему она спит именно здесь? Ты уверен, что ее папа сюда прислал? Зачем ему понадобилось впускать в свою квартиру совершенно постороннего человека?

– Да откуда я знаю, теть Тань? Вы сразу столько вопросов задаете. Я только знаю, что папа ей ключи сам дал и велел спать.

– Да? Ну ладно. Понятно. Просто всякое бывает, знаешь ли.

– Вы не будите ее, пожалуйста. И вообще. Спасибо, теть Тань. Я уже сам проснулся и сам в школу соберусь, не маленький.

– Но я думала, мы вместе позавтракаем. Я сырники принесла. Пойдем на кухню, чайник поставим.

Пока Юра думал, что бы такое ответить, чтобы отказаться от совместного чаепития, добрая тетя Таня уже прошла на кухню, по пути мельком взглянув в открытую дверь гостиной и озадаченно хмыкнув:

– Странно, странно. Леонид Максимович меня даже не предупредил ни о какой… Как ее зовут, я не поняла?

– Марсель.

– Чудное имя для женщины. Ты не находишь, Юрочка?

– Она не женщина, она девушка.

– Но почему твой папа меня не предупредил?

– Он забыл, наверное. Когда много работы, он часто обо всем забывает. Я уж привык. И вы на него тоже не обижайтесь, пожалуйста.

– Ну что ты, Юрочка. Разве я могу обижаться на твоего папу. Он у тебя такой хороший человек. Такой замечательный врач. Добрый и отзывчивый, как выяснилось. Ты ешь сырники, Юрочка. Ешь. Очень вкусные, я старалась. Тебе ведь нравится, как я готовлю, правда?

– Да ничего.

– Ешь, ешь. А все-таки, Юрочка… Я так до конца и не уяснила, чего это вдруг Леонид Максимович именно эту девушку в дом впустил?

– Так я ж вам объясняю, теть Тань. Она две ночи не спала, ей обязательно поспать надо. У нее сегодня мама умерла.

– А, теперь понятно. Я вот все время поражаюсь, Юрочка, – какой у тебя папа добрый. Просто не по-человечески добрый. Золото, а не человек. И все время работает, работает на износ. И пожалеть его некому…

– Как это – некому? Вы чего, теть Тань? А я?

– Ну, ты… Ты – это другое дело.

– Спасибо, теть Тань, я наелся. Очень вкусные сырники. Вы извините, мне в школу пора собираться.

– Так я помогу.

– Нет, я сам. Я не маленький.

– Хорошо, Юрочка, я уйду. Какой же ты… Я ведь от души хочу помочь. А ты меня отвергаешь.

– Я – отвергаю? Как это? Я же сырники съел и спасибо сказал. Как это я вас отвергаю? Скажете тоже!

– Ладно, Юрочка, я пойду. В школу не опоздай.

– Не опоздаю, теть Тань. Спасибо.

Когда добрая тетя Таня ушла, еще раз досадно скосив глаза в открытую дверь гостиной, Юрик тихо собрался, тихо вышел из квартиры, стараясь не щелкнуть замком. Но он все равно щелкнул, и Юрик поморщился недовольно – проснется, наверное.

Но Марсель спала крепко. Спала до полудня, пока не пришел с дежурства Леонид Максимович и не разбудил ее, тряхнув за плечо:

– Вставай. Давай, давай, просыпайся. Немного сил набралась, и хорошо. Иди умывайся и приходи на кухню, я тебя накормлю. Кажется, борщ в холодильнике был, соседка вчера приносила. Или яичницу с колбасой сделаю. Ну чего ты на меня таращишься? Давай, давай, поднимайся.

Когда Марсель с умытым, горестно сосредоточенным и бледным лицом появилась на кухне, он заговорил с ходу, показав ей на стул:

– Садись, ешь и слушай. И учти, плакать некогда, плакать потом будешь, а сейчас надо похоронами заниматься. Я понимаю, что ты одна, но что делать? Не бойся, я тебе помогу. Сейчас напишу на бумажке, какие документы надо собрать и куда что нести. Можно, конечно, в похоронное агентство сунуться, там тебя оближут и любое желание выполнят, какое захочешь, да только на эти дела много денег потребуется. А у тебя их нет, как я понял.

– Да, денег больше нет, – стыдливо подтвердила Марсель. – Я последнее колечко из бабушкиной шкатулки давно продала.

– Понятно. И у меня денег нет. Значит, будем обходиться своими силами, то есть хоронить бедно, скромно, но с достоинством. Придется тебе самой побегать по инстанциям, конечно, а что делать? Прямо сейчас и начнешь, пока я буду спать после дежурства. Я бы с тобой побежал, но не могу, с ног валюсь от усталости, так что не взыщи. Я тебе напишу, куда в первую очередь бежать надо. И отца твоего обязательно вызвать надо. Телефон его найдешь? Ты вроде говорила, что он телефон оставлял?

– Да… Да, найду.

– Позвони ему. Или лучше мне номер телефона продиктуешь, я сам ему позвоню, так надежнее будет. Прямо сейчас и позвоню.

– А у меня сейчас нет. Надо домой забежать, он там, в записной книжке.

– Вот и забежишь домой. А оттуда мне позвонишь и продиктуешь.

– Но вы же сами сказали, что спать после дежурства будете.

– Ничего, я проснусь. Телефон около кровати поставлю. Ну что смотришь?

– Скажите, Леонид Максимович… Почему вы обо мне заботитесь? Ключи от квартиры так просто дали, теперь есть заставляете. И отцу сами решили звонить. Почему?

– Ну, ключи… Ключей жалко, что ли? И потом, я ж тебя отсылал домой, ты сама ни в какую не пошла. Да и еды тоже не жалко, если уж на то пошло. А с отцом твоим так поговорить надо, чтобы он приехал и помог. Ты сама начнешь рыдать в трубку, и что? Он возьмет и пустым соболезнованием отделается, а оно денег не стоит! Надо, чтобы он тебе материально помог. Похороны, хоть и скромные, а все равно порядочных денег требуют. Поняла?

– Поняла… И все-таки… Почему?

– Фу ты, настырная какая. Да потому, что я добрый! Просто добрый, и все. И страдаю от этого всю жизнь. А ты что хотела услышать?

– Да так… Ничего.

– А если ничего, так и делай, что тебе говорят, потому что сама вряд ли справишься. И вообще, не к месту и не ко времени вопросы задаешь. Да и некогда тебе их задавать, ешь лучше. Знаешь, впереди беготни сколько? Надо, чтоб обязательно силы были. И чем больше, тем лучше. А вопросы задавать потом будешь, если они останутся. И вообще, не морочь мне голову, я на ходу засыпаю. И не забудь – жду твоего звонка.

* * *

Отец Марсель приехал в тот же день поздним вечером, позвонил с вокзального телефона-автомата, как и договорился предварительно с Леонидом Максимовичем. И задал в трубку дурацкий вопрос:

– Скажите, я туда позвонил?

Леонид Максимович удивленно поднял брови, потом сообразил, что человек, задающий в трубку дурацкий вопрос, и есть, стало быть, Николай Петрович Иванов, отец Марсель.

– Это ведь вы мне утром звонили, правильно?

– Да, это я вам утром звонил, Николай Петрович. А вы приехали? Где находитесь?

– На вокзале.

– Приезжайте ко мне. Садитесь на тридцать второй автобус, он часто ходит, езжайте до конечной остановки. Там по адресу найдете. Я ведь вам продиктовал утром адрес?

– Да. Только я не понял – вы кто? Вы новый муж моей бывшей жены? То есть… Были мужем бывшей покойной жены?

– Нет, вы неправильно поняли. Я не муж, я врач. Я лечил вашу жену. То есть бывшую жену.

– Врач?

– Ну да. А что вас так удивляет?

– Да нет, ничего… А только… Вы ей кем приходились-то?

– Я ж говорю – врачом.

– И все?

– И все.

– Тогда вообще ничего не понимаю. А Мара. Она тоже у вас? То есть… Я хотел спросить – как это?..

– Приезжайте, Николай Петрович, на месте будем разбираться, кто есть кто. Видимо, у вас это семейное – уж больно любите вопросы задавать, причем не к месту и не ко времени.

– В смысле?

– Да какой тут может быть смысл?.. Экий же вы дотошный, Николай Петрович. Приезжайте, я все объясню на месте.

Через час Николай Петрович переступил порог его квартиры, настороженно глядя исподлобья и протягивая ладонь:

– Будем знакомы, выходит?

Ладонь у Николая Петровича оказалась плоской, холодной и шершавой, как наждачная бумага. Леониду Максимовичу сразу вспомнился рассказ Марсель про ее бабку, как та называла нелюбимого зятя – «проклятьем заклейменный». Да, не отказать было той бабке в наблюдательности. Было, было что-то в облике Николая Петровича истинно пролетарское, готовое в любую секунду склониться к земле и нащупать булыжник, чтобы запустить его в голову любому представителю «мира насилья». Тлела в настороженных глазах искорка классовой ненависти к буржуям и всякого рода подозрительной интеллигенции, которую на данный момент представлял гостеприимно улыбающийся Леонид Максимович.

– Проходите на кухню, Николай Петрович, я пельмени сварил. Руки можно в ванной помыть.

Когда уселись за стол и выпили по рюмке водки, не чокаясь, и закусили первым пельменем, Леонид Максимович проговорил со всей решительностью:

– Хорошо, что Марсель пока не пришла, успеем обсудить дела наши скорбные.

– А где она? Марсель-то?

– Так по скорбным делам и бегает.

– Не, а чего со мной обсуждать-то? Вот он я, приехал, с работы кое-как отпросился, отпуск без сохранения зарплаты пришлось оформить. Тоже, знаете ли, проблема. Нынче никто в чужие проблемы вникать не хочет, если стоит у тебя смена по графику, морду всмятку разбей, но выйди и отпаши, как положено. А я вот он, приехал. И с похоронами помогу, конечно. И денег тоже привез. Немного, но сколько собрал. Мы люди скромные, счетов в банках и домов с «Мерседесами» не имеем.

– Ну, это понятно. И на том спасибо. Только я не о деньгах поговорить хотел, хотя и о них тоже. Куда ж без них? Я о вашей дочери хотел поговорить.

– А что такое? Вроде все с ней раньше в порядке было. Правда, я ее давно не видел, уж и забыл, как она выглядит, не узнаю, поди, как увижу. Но не моя вина.

– Да вас никто и не обвиняет, Николай Петрович. Тем более что с вашей дочерью действительно все в порядке, если не считать того, что без матери осталась. А ведь ей всего восемнадцать лет. Причем, как мне показалось, и в свои восемнадцать она сущий ребенок. Вон, даже домой боится идти, потому что там никого нет. А мать умерла.

– Ну, это уж глупости, я вам скажу. Баловство. Кого бояться-то? Мать-покойницу, что ли? Так нынче живых надо бояться, а не мертвых.

– Так-то оно так, но… Вы должны ее понять, проявить понимание и сочувствие. Вы же отец все-таки.

– А что я? Я ж не отказываюсь. Вы толком объясните, что нужно сделать, чтобы все понятно было, а то я человек простой, не понимаю этих ваших разговоров вокруг да около. Вы конкретно скажите, что от меня требуется. Чтобы все ясно стало.

– Ну, если конкретно. Понимаете, Николай Петрович. Смерть матери – это очень большая травма для вашей дочери. Очень большая.

– Фу ты, опять за рыбу деньги! Конечно, травма, кто спорить-то собирается? Все мы когда-то родителей хороним, у всех травма. Жизнь есть жизнь, чего вокруг нее лишние кружева развешивать?

– Да, согласен. Кружева, может, и ни к чему. И смерть близкого человека для всех горе и травма, но все справляются с горем по-разному. Мне кажется, что нельзя вашу дочь сразу окунать в одиночество, как в омут с головой. Ей это труднее, чем другим. Она более ранимая, чем другие. Не знаю, мне так показалось. Даже рука не поднялась на своем настоять, когда она домой идти не хотела. Вот, ключи от своей квартиры дал, чтобы здесь хоть немного в себя пришла. Она ведь одна, как я понял. У нее никого, кроме вас, нет. Ни подруг, ни знакомых. Совсем одна.

– Конечно, одна. С такой бабкой, какая у нее была, и подруг хороших не заимеешь. Она ж никого в дом не пускала, зараза такая. И мне вместе с женой и дочкой жить не дала. Эх, да что говорить, все равно не поймете! Это пережить надо, чтобы понять.

Николай Петрович задумчиво придвинул к себе графин с водкой, налил в рюмки и выпил, не дожидаясь приглашения хозяина. Промокнул губы тыльной стороной ладони и произнес настороженно:

– И все-таки, не пойму я вас с вашими подходцами? Не пойму, куда вы клоните. Вот не пойму, и все!

– Ну, тогда я вам прямо скажу, Николай Петрович. Может, вы пригласите Марсель пожить какое-то время в своей семье? Ну, чтобы люди рядом были, чтобы она в разговорах была, в суете, в движении жизни…

– Ой, да какое у нас движение, скажете тоже! С работы да на работу, да уроки у детей проверить, да пообедать-поужинать. Ну, по весне в земле еще копаемся, участок у нас за городом в коллективном саду. А летом прополка-поливка, да заготовки на зиму. Тоже мне, движение жизни нашли!

– Так это и есть самое оно, то есть настоящее движение, Николай Петрович. Это все равно лучше, чем одной в квартире сидеть, где недавно мать умирала! Это лучше, уверяю вас!

– Ну, если так обстоит дело… Что ж, пусть живет, сколько ей надобно, я не против. Давай-ка еще за это выпьем по маленькой. Добрый ты человек, да… Заботишься о сироте, значит. Нынче доброго-то человека днем с огнем не сыщешь, уж я-то знаю, что говорю.

Марсель застала отца уже изрядно выпившим, глянула со стыдливой досадой, садясь за стол. Однако Николай Петрович ее досады не заметил вовсе, потянул руку, намереваясь погладить по голове:

– Ух ты, какая… А как выросла-то, доченька. Встретил бы, не узнал. И глазки мамкины, зеленые, как трава, и личико беленькое. А родинка на виске моя отпечаталась, гляди-ка! И веснушки на носу никуда не делись.

– Не надо, папа. Пожалуйста… – отстранилась от его неуклюжей ласки Марсель.

– Ну не надо так не надо. Как скажешь. Стыдишься отца, да?

– Нет, почему, – нервно пожала плечами девушка, отведя взгляд.

– Стыдишься, стыдишься. Что я, не вижу? Все вы меня стыдились. И бабка твоя, и мать.

– Не надо сейчас про маму, папа. Пожалуйста.

– А я чего? Я ничего. Я только правду. Да я и не обижаюсь, чего ты. Что было, то быльем поросло. Видишь, приехал вот. Попрощаться с твоей мамкой по-человечески, с похоронами помочь. И денег привез, хоть и немного, но сколько собрал. А если что не так сказал, ты уж извини меня, дурака. Я всяким душевным тонкостям не обучен, сама знаешь. Да еще и устал с дороги. Я ведь после ночной смены не спал, сразу на вокзал помчался. Голова уже ничего не соображает. Того и гляди, засну прямо за столом.

Марсель кивнула, глянула на Леонида Максимовича, будто просила помощи. Тот с готовностью поднялся из-за стола:

– Сейчас я раскладушку принесу и белье. Его и впрямь уложить надо.

– Да, если можно… – виновато улыбнулась Марсель – Понимаете, ему совсем пить нельзя, он сразу такой становится. Неловкий…

– Ну да, ну да. Неловкий я, говоришь? Ишь. И ты такая же выросла, я вижу, – горько вздохнул Николай Петрович, пытаясь положить подбородок в подставленный ковшик ладони. Но попытка не удалась, и подбородок скользнул мимо, отчего Николай Петрович вздохнул и того горше: – Да, ты такая же, как твоя бабка. Тоже меня презираешь. А я вот приехал, между прочим. По первому зову приехал! А ты гордая, да?

– Пап. Ты вставай из-за стола и раздевайся пока. Я быстро постелю, и спать ляжешь, – устало проговорила Марсель и поморщилась болезненно.

Так и сидела потом – с тенью болезненности на лице, пока Леонид Максимович возился с раскладушкой. Хотела было помочь отцу, но тот запротестовал:

– Не надо, я сам… Я вот лягу сейчас и спать буду, и не услышишь меня… Надо же, гордая какая… А я вот приехал…

Вскоре его бормотание стихло, сменившись тяжелым храпом. Леонид Максимович вздохнул, сел напротив Марсель, спросил сочувственно:

– Ты голодная, наверное? Хочешь, пельмени сварю?

– Нет, я не голодная. Правда.

– Ну, тогда давай докладывай, чего ты там набегала. Завтра вместе побежим, завтра у меня свободный день. А похороним мамку твою, стало быть, послезавтра. Ишь, как папаня твой храпит, по самое ничего пробирает!

– Простите, Леонид Максимович. Столько вам хлопот.

– Да ладно, ничего. Вся наша жизнь – сплошные хлопоты. Рождаемся – хлопочем, живем – хлопочем и умираем – тоже поневоле хлопочем. Слушай, я ведь так у твоего папаши и не спросил. Давно вы не виделись-то?

– Пять лет уже. Я ж вам рассказывала, помните? Он приехал, куклу привез. И так же удивлялся, что я уже большая. А бабушка его прогнала, так что мы толком и не виделись.

– Ничего себе. Так он, выходит, тебя девчонкой помнит? Хотя ты не особо изменилась, наверное.

– Почему? Я изменилась. Мне восемнадцать, а не тринадцать. Я уже взрослая, Леонид Максимович.

– Ну да. Я ж говорю, взрослее некуда. Ладно, ты отдыхай, а я пойду посуду мыть. Еще и Юрка где-то пропал. Хотя он вроде говорил, что задержится, у них сегодня какая-то репетиция в школе. А какая – не помню. А может, у подружки своей засиделся, у Ленки Григорьевой. Плохой я отец, что и говорить.

– Вы замечательный отец, Леонид Максимович. И Юрка ваш мне очень понравился. А сколько ему?

– Да десять всего.

– Да? Мне показалось – больше.

– Мне тоже иногда кажется, что он совсем большой. А как мать похоронили, так совсем взрослый стал. Самостоятельный такой мужичок, себе на уме.

– Леонид Максимович, давайте я сама посуду помою? Заодно и расскажу, где я была и что сделать успела.

– Тогда пойдем на кухню. С посудой я сам разберусь, а ты будешь сидеть, чай пить и рассказывать. Договорились?

– Да, договорились.

– Вот и правильно. Скорбные разговоры всегда лучше чаем горячим запивать, так оно для сердца легче выходит. Похороны – дело тяжелое, хлопотное. Надо, чтоб на все сердца хватило.

Весь следующий день они ездили на машине Леонида Борисовича по инстанциям, занимались похоронами. Николай Петрович сидел на заднем сиденье, мял свои плоские шершавые ладони, будто не знал, куда их деть. Помалкивал, лишь иногда вскидывал глаза, когда машина проезжала по знакомым ему местам. Однажды проговорил тихо:

– Надо же, как застроили все!.. Там раньше дом был, где я с матерью жил. Помнишь, дочка, бабушку Зинаиду? Хотя нет, не помнишь. Тебя к ней и не пускали никогда.

Марсель глянула на Леонида Максимовича, снова болезненно сморщилась. И ничего отцу не ответила. Ни про дом, где он раньше жил, ни про бабушку Зинаиду. Потом заплакала тихо, уткнувшись в ладони. Жалко было маму. И отца тоже было жалко.

А после похорон отец уехал. Как-то незаметно исчез. Встал из-за поминального стола, вышел на лестничную площадку покурить и исчез. Думали, по своим делам ушел и к вечеру вернется, но не вернулся. Утром Леонид Максимович набрал его домашний номер и, услышав знакомый голос, торопливо прикрыл дверь в гостиную, где спала Марсель.

– Николай Петрович, как же так получилось? Вы почему уехали? Вы же мне обещали, что Марсель какое-то время поживет у вас.

– Да ничего я вам не обещал. А может, и обещал, теперь и не вспомню. Голова-то пьяная была, дурная, чего с меня взять?

– Но как же так, Николай Петрович? Ведь обещали.

– Слушай, мил человек. Ты чего пристал ко мне, а? Вот скажи… Ты позвонил – я приехал, ведь так? С похоронами помог? Помог. Ну чего еще ты от меня хочешь, а?

– Но вы обещали… Что Марсель поживет у вас какое-то время.

– Ну, может, и обещал сгоряча! А только куда я ее возьму, сам подумай? Нас и без того трое в однокомнатной. А как теща приезжает, так и четверо. Ей-богу же, смешно! У Мары своя квартира есть, квадратных метров – хоть разгуляйся, а я ей в своей клетушке разве что на потолке постелить смогу! Ну сам подумай, что говоришь? Зачем ей ко мне в стесненные условия, что за блажь?

– Это не блажь! Она боится в свою квартиру идти, я ж вам объяснял. И мне казалось, вы меня поняли. Я же просил – хотя бы на первое время.

– Ой, подумаешь, какие нежности, боится она! Да все бы так боялись – при такой хорошей жилплощади. Одна осталась в трехкомнатной, как принцесса, живи да радуйся!

– Она не может одна, Николай Петрович, как вы этого не понимаете? Да вы отец ей или кто?

– Отец, конечно. Я ж не отказываюсь. Позвонили – приехал, с похоронами помог. Чего еще-то?

– А может, вы со своей семьей сюда приедете? Ну, как бы в гости к дочери?

– Да какие гости, вы что? У меня же работа! Что, по-вашему, я на работе объяснять стану? Я ж не начальник, я простой работяга, слесарь Николай Петрович Иванов. Кто меня слушать станет? Не смешите. А Мара ничего, Мара привыкнет, уж вы не переживайте так. А с меня какой спрос? Я пролетарий, как говорила моя бывшая теща.

– Да. Я понимаю. Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов. Да…

– А-а-а… Вон оно, в чем дело! Значит, и вы уже в курсе, кто я таков? Ну, понятно.

– Простите, я не хотел вас обидеть.

Последнюю фразу Леонид Максимович проговорил уже на фоне коротких гудков, льющихся из телефонной трубки. Вздохнув, положил трубку на рычаг, стал смотреть в утреннее окно, подернутое дымкой сентябрьской мороси. Пора было готовить завтрак и собираться на очередное дежурство.

* * *

Прошла неделя, но Марсель по-прежнему обитала в квартире Леонида Максимовича. Ей и самой неловко было, и он чувствовал ее неловкость, и потому вопросов не задавал, был ровно приветлив и спокойно терпелив. Так терпят присутствие гостя, понимая, что когда-нибудь он все равно уедет. Тем более если гость изо всех сил старается не попадать хозяину на глаза без надобности. Тем более если обед всегда готов. И ужин. И Юрка присмотрен, вовремя разбужен и накормлен. Правда, дворовая общественность в лице бойких пенсионерок, заседающих с утра на лавочке у подъезда, этого странного подселения совсем не одобрила, и Леонид Максимович однажды слышал, замешкавшись перед выходом из подъезда, как они тихо судачили меж собою:

– Надо же, девка-то совсем молодая. Ребенок почти. А если она несовершеннолетняя? Совсем он с ума сошел, что ли? Нельзя ведь такое допускать, по закону не положено. Так и под суд загреметь можно. Вон, по телевизору про таких охотников до молодого тела все время рассказывают, а недавно показали одного – тоже человек вполне приличный. Да если б мы нашего Леонида Максимовича с хорошей стороны не знали, то надо было и сообщить куда следует. Но как сообщишь? Рука ведь не поднимется, чтобы телефонную трубку поднять.

– Да ладно, еще чего – сообщать… Не надо никуда сообщать. Он ведь вдовец, чего уж. Тем более два года за больной женой ухаживал.

– И что? С ума теперь сходить по молодым девкам? Нет, не ожидала я такого безобразия. И от кого, главное! От Леонида Максимовича! Такой уважаемый человек. Хирург.

Леонид Максимович хмыкнул про себя – этого еще не хватало. Конечно, на пересуды пенсионной общественности можно и внимания не обращать, а все равно – неприятно как-то царапнуло. Да и впрямь, пора прекратить это странное гостеприимство. Всех потерянных и зеленоглазых не обогреешь, а славу старика Козлодоева примешь ни за что ни про что. И поделом ему, поделом! Надо будет сегодня же с девчонкой поговорить. Или завтра.

Пока он собирался с духом, его сын Юра уже развел свою бурную деятельность в этом направлении, но только в обратную сторону. Вообще, он как-то сразу нашел общий язык с нечаянной квартиранткой, быстро определил для себя отцовскую проблему и так же быстро приступил к ее разрешению.

– Слушай, Марсель. У меня к тебе предложение. Только не говори, что я еще маленький и ничего в жизни не понимаю, ладно? Обещаешь?

– Ну, обещаю. А что за предложение, Юр?

– Тебе надо с папой срочно жениться, Марсель.

– Что?! Что мне нужно сделать? Ты с ума сошел?

– Ну вот… Обещала же. Только что.

– Да ничего я тебе не обещала. Я ж не знала, что ты… Фу, прямо в краску вогнал.

– Да ты послушай сначала, потом красней. Что, просто послушать не можешь?

– Ну, послушать могу. Просто послушать, допустим.

– Ну да. Пока ты будешь допускать да в краску вгоняться, тетя Таня поднажмет и заставит папу жениться на ней, поняла?

– А кто это – тетя Таня?

– Это соседка наша, из пятнадцатой квартиры. Знаешь, как она старается? У нее, между прочим, никогда никакого мужа не было. Недавно встретила меня во дворе и настоящий допрос устроила, все про тебя выпытывала, что да как. Сама улыбается, а глаза злые. Мама ее не любила. А еще я слышал, как она по телефону кому-то от нас звонила. Сначала хихикнула в трубку, а потом заговорила так сладко, будто ей шоколадку дали – от Соколовских, мол, звоню. Пришла его сына пасти, обедом кормить. Уж не знаю, мол, как ублажить мальчишку, чтобы его папаша наконец расшевелился.

Марсель засмеялась, а Юрка, польщенный ее смехом, прикрыл глаза и смешно надул губы, продолжая старательно изображать сладкий голос тети Тани:

– Ты же знаешь, Соколовский для меня вполне приличная партия. У нас даже квартиры рядом, только стену убрать.

Юрка вздохнул и помолчал многозначительно, давая понять, как серьезно обстоит дело. Потом состроил злое ехидное лицо и вынес свой вердикт намерениям тети Тани:

– Размечалась, ага? Стену убрать. Щас! Еще и партией моего папу обозвала.

– Партия, Юр, это когда женщина выбирает себе мужа. Это просто выражение такое.

– Да знаю я! Только все равно неприятно – почему сразу партия? Партии – это когда выборы проходят и дядьки по телевизору орут и ругаются. Не хочу, чтобы мой папа был партией. Еще чего.