Лали

Следующие двое суток у нас одинаково ломило ноги. Дрожь удалось унять, и теперь нас настигла крепкая равномерная боль, камнем сковавшая мышцы от бедра и до самой ступни; ноги будто решили дать ответ на неимоверное напряжение, которому их подвергли. Ночью мы не могли спать, а днем едва передвигались на гудящих конечностях. И все же, несмотря ни на что, это была приятная мука. Мы знали, что боль эта имеет свой конец, и на душе было хорошо: мы уцелели, и впереди у нас планы, будущее, жизнь. А через три дня мы с Кипилом распрощались. Его ждали в отеле, где он служил, кажется, финансовым менеджером; меня никто не ждал, и я провел еще месяц в непальской Покхаре, городе, в котором начинаются и заканчиваются все походы вокруг Аннапурны. Хотя, прощаясь, мы договаривались встретиться – он непременно собирался побывать в России, а я хотел навестить его в индийском городишке, откуда он родом и о котором много рассказывал, – с той поры мы ни разу не виделись. Договоренность наша быстро забылась, утонув в повседневных делах, и Кипил стал для меня кем-то вроде боевого товарища из прошлого. Только раз в год мы выходили на связь. В первом же декабре я получил от него письмо, он поздравлял меня с католическим Рождеством. Сначала я удивился, но потом понял, что в отель, где он работает, приезжают туристы из Европы и Англии и что он решил поздравить меня по аналогии с ними. Ни к чему было объяснять, что в моей стране Рождество наступает в январе, и я поздравил его в ответ. Так мы переписывались из года в год, поздравляя друг друга с праздником, которого оба не отмечаем.

Собираясь в поездку, я написал ему. Я знал, что после Непала он намеревался круто изменить жизнь, так что я понятия не имел, где он теперь и чем занимается. Из его рассказов я помнил, что у себя на родине он должен был стать чуть не национальным героем: покоривший пятитысячную высоту уже герой, а узнав из новостей подробности опасного восхождения, люди вознесут до небес его чудодейственное спасение и станут почитать его как святого. Он отчетливо представлял себе свою новую жизнь. Говорил, что придется многое переменить и ко многому приспособиться, но ему это по силам. Отныне он собирался посвятить себя служению народу. Отель решил бросить, о карьере забыть – святые в Индии живут за счет добрых дел и подношений. Имущество он думал раздать, оставив только то, что позволило бы прокормиться его матери, четырем сестрам, младшему брату и жене. Оказалось, он давным-давно мечтал о такой доле, еще мальчишкой хотел уйти в монастырь, а после – проповедовать, но дядя, глава семьи, запретил. И вот теперь старые мечты вновь обретали крылья. Так вот для чего судьба направила меня в Непал, твердил он. Я спросил его, как воспримут это решение его близкие. Дядя больше не сможет ему помешать, уверенно сказал он. А жена? У них тогда уже был ребенок, и вот-вот должен был родиться второй. Он только плечами пожал: «Не знаю. Наверно, не обрадуется. Но какое это имеет значение?». Отправляя ему письмо, я так и видел его сидящим в окружении свиты, среди дымящихся благовоний, с очередью под дверьми из многочисленных паломников, жаждущих прикоснуться к святыне. Вполне может быть, ему теперь совсем не до меня, думал я. Но он страшно обрадовался моему письму, сказал, что по-прежнему работает в отеле, только теперь в другом, в «Раджбаг Паласе», в респектабельном курортном местечке в южном ГОА, и звал меня туда. Поскольку никаких определенных планов у меня не было, я согласился.

Он встретил меня сам. Выбежал из отеля, едва такси остановилось у дверей, и мы обнялись как старые друзья. Было непривычно видеть его в костюме – в горах мы видели друг друга замурованными в одежду, а ночью в спальники, – к тому же, он стал носить очки. Выглядел он как настоящий офисный начальник. С ним выскочили двое парнишек в шлепанцах на босу ногу, отвесили мне приветственные поклоны и понесли мой чемодан. Мы вошли в лобби. Кипил повел меня наверх. Открывал чуть не все подряд комнаты, предоставляя мне на выбор любую. Все они были одинаковые, обставленные только самым необходимым, разве что в некоторых имелся крохотный балкончик со втиснутыми в него двумя стульями, однако комнатам, как могли, придали уют: на кроватях лежали покрывала абрикосового цвета в тон таких же светлых розоватых стен, полотенца сложены лебедями, кое-где поставлена вазочка с цветком. Ванные всюду на индийский манер – в стене душ, в полу дырка, вот и вся ванная. Я попросил номер на тенистой стороне; окна, хотя и зашторенные, пропускали солнце, в комнатах было душно, нагрето, очевидно, жара здесь стояла нешуточная. Кипил должен был отлучиться по делам, и мы условились посидеть вечером в каком-нибудь баре. Велев мне чувствовать себя как дома, он оставил меня на попечении помощника, одного из тех парнишек, что встречали меня внизу, и тот взялся показать мне все – отель, окрестности и пляжи.

Я с нетерпением дожидался вечера. Наконец мы с Кипилом сели за стол и заказали по кружке пива. В баре, кроме нас, не было ни души. Мы с жадностью уставились друг на друга, не зная, о чем спросить, с чего начать, – так бывает, когда, мало того, что не видел человека долгое время, так еще и плохо представляешь, чем он вообще живет и что его волнует. Я снова отметил, что он изменился. Возможно, он думал то же и обо мне. Он был нетипичного для индийца телосложения – под два метра ростом, силен и крепок; в горах, во всей положенной экипировке, он казался человеком во всех смыслах мощным и решительным. Сейчас же в нем появилась какая-то податливость, желание угодить. Быть может, сказывалась его работа – принимать гостей. В костюме он был как в консервной банке, пиджак сковывал его плечистую фигуру, рукава, казалось, вот-вот треснут под напором здоровенных рук. Мужественное лицо с квадратным подбородком, придававшее ему храбрый и геройский вид на фоне гор, сейчас выглядело довольно нелепо, как будто отказывалось принадлежать человеку в тесном дешевеньком костюме. Высказывался он радушно, казалось, был искренен во всем, о проблемах здешней жизни говорил с юмором и часто понимающе вздыхал – well, this is India – мол, чего тут можно ожидать, но нельзя было сказать наверняка, думает он так или вторит мне, иностранцу, как и прочим гостям, чтобы сделать нам приятно. Кое-как преодолев полосу банальностей и общепринятых вопросов, мы свернули на события последних лет. Я узнал, что у него родились еще дети, – об этом он сказал буднично, без всякой радости, как будто это было привычным делом и не могло принести ему ничего, кроме хлопот, – и что семья переехала с ним сюда и жила в деревне поблизости. Больше всего мне хотелось знать, что стало с его планами. Насколько я мог судить, здесь, в отеле, почестей ему не оказывали, и ничто пока не указывало на то, чтобы кто-то видел в нем героя прошедших событий. Мне не терпелось узнать, как встретили его на родине и удалось ли ему претворить в жизнь все то, что он задумал. Ступил ли он на путь проповедника или еще только готовится? И как так вышло, что он снова вернулся к работе в отеле? Зрачки Кипила, расширяющиеся по мере того, как я перечислял свои вопросы, ясно давали мне понять, что я жестоко ошибался. О переменах, что он грезил в Непале, он, по всей видимости, начисто забыл. А когда я напомнил ему его же слова, он осыпал меня громкими возгласами восторга, дивясь моей памяти. Я же тем временем удивлялся другому, тому, как быстро и навсегда выветрились у него из головы его грандиозные планы. Неужели так бывает? С его слов, не успел он вернуться из Непала, как умер дядя, тот самый, что когда-то поставил крест на его мечтах, и, поскольку Кипил был одним из старших братьев среди бесчисленной индийской родни, на него легли новые семейные обязанности.

– Но тебя хотя бы встретили как героя? – спросил я. Встретить-то встретили, сказал он, но дядя вмиг перетянул одеяло на себя, упав с лестницы и повредив позвоночник аккурат на следующее утро после триумфального возвращения племянника. Вся семья сосредоточилась на лечении больного, а затем на его похоронах. Были родственники со всех уголков страны. До Кипила дело так и не дошло. Я спросил его про Ману, городок, откуда он родом, и про кузена, что неудачно женился (за невестой не дали приданого, и он выдвинул тестю неслыханный ультиматум – либо обещанное приданое, либо он возвращает невесту в родительский дом). Кипил подпрыгивал от радости, снова и снова удивляясь тому, что я помню такие подробности его жизни. Еще бы: сам он ничегошеньки обо мне не помнил. С одной стороны, у всех нас разная память, да и потом, к чему ему было вспоминать обо мне? А с другой, мне все-таки было досадно. Выходит, наши задушевные беседы там, на высоте, наши откровенные признания и засвидетельствованные обещания – все это растворилось без следа, как будто ничего и не было. А ведь не один Кипил давал себе слово, я тоже поклялся себе кое в чем и, отправляясь сюда, приготовился поведать ему свой рассказ, в некотором роде, отчитаться, а глядя на него сейчас, испытывал одну только неловкость, и за свои тогдашние откровения, и за нынешние глупые надежды. С чего я взял, что он сдержит слово? Что помнит обо всем? Что для него это так же важно, как для меня? А может, и слава богу, что он обо всем забыл, успокаивал я себя и все же весь вечер не мог отделаться от горькой, почти мальчишеской обиды – словно бы меня друг предал.

Дни в «Паласе» потекли медленно и длинно. Отель стоял почти пустой. Из постояльцев мне встретились только две немецкие пары, компания англичан, остановившаяся лишь на ночь, и один одинешенек итальянец – его друзья жили где-то у пляжа, а он приехал позже и, не найдя места рядом с ними, поселился здесь. Русских тут отродясь не бывало. Кипил говорил, что к выходным ожидают большую индийскую группу, и тогда мне придется повоевать за столик во время завтрака. А пока я наслаждался тишиной и покоем. Повар, всегда один, готовил специально для меня – в программе отеля был предусмотрен шведский стол, но, за отсутствием гостей, его не держали. Большого разнообразия в меню не наблюдалось, зато яичницу, блинчики или жареный рис я мог получить, когда пожелаю. Иногда готовили десерты. В такие дни мне сообщали об этом с самого утра, и официант, деревенского вида парнишка, никогда раньше не получавший чаевых, торжественно выносил мне тарелку пропитанного сиропом бисквита. Я никак не мог втолковать ему, чтобы чай и десерт он подавал одновременно, он всегда приносил чай и ждал, когда я его допью, и только после этого бежал за сладким. Зато в остальном был старателен и услужлив донельзя. Все то время, что я проводил за едой, он стоял по стойке смирно в другой части столовой и глядел на меня оттуда, прямо и неприкрыто, готовый по первому зову броситься к моему столу. Если я хотел поработать, то приходил сюда же; кроме тесного лобио с четырьмя креслами, в которых всегда кто-нибудь да отдыхал – или уморившийся на жаре немец, или парнишки Кипила, ленившиеся проводить на ногах целый день, – свободного уголка в отеле не было. «Палас» был отель аккуратный, скромный и без излишеств. Стоял он на маленьком клочке земли и не располагал ни сантиметром свободного пространства: вокруг здания, за узкой полоской растительности сразу шел забор, за ним дорога; ни дворика, ни сада, ни тенистого деревца со скамьей, где можно было бы спрятаться от солнца или посидеть-помечтать на сон грядущий, глядя в звездное небо; только под окнами столовой на первом этаже цвел крохотный квадратик земли, усаженный розовыми кустами, но и там было ногу поставить некуда.

Та же сонная тишина простиралась и за дверями отеля. На улице, когда ни выгляни, было пусто и жарко. По дороге изредка проходили женщины в сари, проезжал на повозке индус. Путь к океану пролегал сквозь заброшенную пальмовую рощу, которая полна была торчащих во все стороны коряг, и те пятнадцать минут, что я шел по ней, я каждый раз рисковал или в кровь оцарапать ногу, или получить прутком по лицу. Тропинка между пальмами вдруг обрывается, и ни с того, ни с сего посреди деревьев обнаруживается жизнь: между стволами натянута веревка, на ней висят лоскуты чьей-то одежды, позади шалаш, сделанный из веток и тряпья, а там люди, дети. Идешь на другой день, а от жилья и след простыл, только бревна на земле валяются, да мусор разбросан. Ближайший пляж, Раджбаг, показался мне совершенно диким – огромное пространство из песка и барханов, по которым не так-то легко шагать, утопая в сыпучем песке, да тяжелые мутные волны, грозно набегающие на пустынный берег. У самой кромки песок плотный и глинистый, и от этой склизкой красноватой глины ступни моментально окрашиваются, а вода у берега шипит такой подозрительной буро-малиновой пеной, что заходить в океан и вовсе не хочется. Я ни разу не видел, чтобы здесь кто-то купался. Сам я залез в воду разок, в день, когда волны показались мне не такими буйными, но быстро выскочил на берег – мне чудилось, что меня то закручивает волна, то тянет вниз толстое илистое днище, и я больше натерпелся страху, чем поплавал. Зато если взять тук-тук – бодренькую машинку с отверстиями вместо окон, через которые тебя всю дорогу обдает градом встречного ветра из мусора и пыли, и наружу ты выходишь в песке с головы до ног, – за сто рупий тебя довезут до знаменитого Палолема, а там совсем другая жизнь. На Палолеме людно, празднично. Здесь лучший пляж – длинный, изогнутый, обрамленный густыми зелеными пальмами, хранящими прохладу и тень, с мягким пологим входом и послушными волнами, баюкающими словно детская колыбель. Днем здесь кого только нет, и вечером, ближе к семи, все разом усаживаются на песок лицом к воде, в прибрежных ресторанчиках разворачивают стулья в ряд, и сидят так, всем пляжем, как в театре, глядят на заходящее солнце час, другой, пока совсем не стемнеет, пока официанты не зажгут на столах свечи, пока на пляж не опустится черная ночь и океан не сольется с небом, – тут уж начнут и там, и сям громыхать фейерверки, озаряя темноту праздничным разноцветьем огней, затем поднимутся в небо, покачиваясь, бумажные фонари; пышущий жаром воздух, идущий от песка и от воды, подхватит их, понесет в прохладную высь, и еще долго они будут плыть в ночи, мелькая тонкими свечками среди крупных и неподвижных звезд, заставляя нас задирать кверху головы и следить за ними, думая о вечности и о любви.

Все здесь просто и безыскусно, но до того романтично, что трогает до самого сердца. Если уж везти куда-то свою половину, то только сюда, думал я.

С Кипилом мы виделись каждый день. В восемь утра он заступал на свой пост и не покидал его до позднего вечера. Кроме двух парнишек, которые занимались уборкой номеров и выполняли всякие поручения, помощников у него не было. Насколько я мог судить, отель держали в большой экономии, и на плечах Кипила лежали самые разные обязан ности. Он, как истинный человек-оркестр, делал все. Встречал и провожал гостей, обустраивал их жизнь в отеле и поддерживал беседы с каждым, кто, заскучав, заглядывал в лобби пожаловаться на жару и поболтать. Он лично планировал закупку продуктов и прочих хозяйственных нужд, а однажды я застал его подстригающим кустарник – он стоял, как был, в костюме, с садовыми ножницами в руках, и, морщась и отворачивая лицо, пытался обрезать жесткие ветви. После завтрака, когда постояльцы расходились, он обычно поднимался наверх, как он говорил, в свой офис, поработать с документами – бухгалтерия тоже была на нем. Как-то, не застав его в лобби, я спросил у парнишек, где босс, и они, зная, что мы с ним друзья, проводили меня к нему. Мы поднялись по ступеням и оказались в помещении без окон, освещенном тусклым светом настольной лампы; потолок был такой низехонький, что мне пришлось наклонить голову, чтобы войти. Перед компьютером сидел, согнувшись, Кипил. Увидев нас, он вскочил на ноги, выдворил нас всех обратно и сам спустился вниз, по дороге отругав своих подчиненных за то, что привели меня туда. Неудивительно, что он рассердился, – это была на редкость бездушная, убогая комнатенка, не предназначенная для чужих глаз. В самом Кипиле не было ни помпезности, ни власти. Хоть он и был здесь главным, хозяина из себя не строил и со своей малочисленной командой обращался без характерного восточного чванства, мог разве что иногда отругать своих парнишек, но с тем только, чтоб они совсем уж не разленились от жары и от недостатка гостей. В некоторые дни в отеле крутилась девочка лет десяти, ее худенькое тельце, облаченное в джинсы и футболку, с косынкой на черных волосах, мелькало то там, то тут, и вот с ней одной Кипил, пожалуй, был суров, покрикивал на нее, а в остальное время попросту не замечал, и, я видел, она часами возилась наедине с собой, по сотому кругу протирая столы и начищая окна. Выражение ее глаз было до боли грустным, казалось, она убита горем. Она не смела зайти за стойку и не приближалась к гостям, даже не смотрела в нашу сторону, а стоило кому поздороваться с ней, она складывала ладошки на груди, опускала голову и, прошептав еле слышно «good morning, sir», тут же исчезала. Я подумал, что это, должно быть, чья-то родственница, взятая на работу с младых лет, иначе что здесь делать бедному ребенку? За работу ей, разумеется, не платят. Похоже, думал я, Кипилу эта затея тоже удовольствия не доставляет, потому-то он так с ней строг. Наверняка он против, но поделать ничего не может. Как-то она появилась за окнами столовой в тот час, когда мы с Кипилом пили чай – он с радостью составлял мне компанию за столом, – и я спросил его, кто эта девочка.

– А, это, – небрежно откликнулся он. – Моя старшая дочь. Ей уже восемь.

Со стороны мы выглядели как старые друзья, но на деле больше не были ими. Мы заново знакомились друг с другом, особенно Кипил – я был для него как белый лист бумаги, чужак с неведомой земли. Он говорил со мной так, как если бы я был для него сегодняшний знакомый и знать не знал всех тайн, что он успел поведать мне в горах; я никак не мог к этому привыкнуть. Наше повторное знакомство обнаруживало, как мало между нами общего. Там, на чужбине мы понимали друг друга с полуслова и говорили ночи напролет, а здесь были словно с разных планет. Я начинал думать, что то, что было в горах, – всего лишь иллюзия, мое воображение, усиленное чрезвычайными обстоятельствами. Такое впечатление, что я говорил тогда сам с собой, а он просто кивал, хотя я-то считал, что мы на пару с ним философствуем. Сейчас он тоже выражался неглупыми фразами, но рассуждал так поверхностно и обще, как будто ничто не задевало его лично. Повторял заезженными словами всем известные факты, и на этом все. Интересовался многим и ничем определенно. У него была дурная привычка, возможно, профессиональная, менять направление мысли, подстраиваясь под собеседника, и в конце концов я смирился с тем, что так никогда и не узнаю, что он в действительности думает, если, конечно, у него вообще имеется свое мнение на тот или иной счет. При всем при этом он относился ко мне с непритворной сердечностью. В его глазах мы были и оставались друзьями, и то, что он совсем меня не знал, его не смущало, для него это было не главным. Мне же он казался другим человеком. И все же я думал, что, случись мне снова пройти через Непал, я опять пошел бы с ним, не раздумывая.

Однажды он повел меня к себе домой. Он приглашал меня с самого начала, но я не проявлял энтузиазма, догадываясь, что знакомство с его родней будет мало похоже на то, что я понимаю под дружеским вечером в кругу семьи. Но он не переставал звать меня, и мне показалось, если я буду уклоняться и дальше, это может его обидеть. Мы пошли. Я собирался прихватить каких-нибудь гостинцев. С собой у меня ничего не было, и я предложил заглянуть куда-нибудь по дороге, купить сладостей к столу. Кипил запретил мне покупать что-либо.

– Нет никакой необходимости в подарках, – твердо заявил он. – Ведь ты уже подарил мне шорты.

Я и правда подарил. На треке, пока позволяла температура, мы шли с ним в одинаковых шортах – вероятно, отоварились в одной и той же покхарской лавке. Обычные шорты ниже колен, на бедре ярко-оранжевой ниткой вышиты силуэты гор и два слова «Annapurna Treck». Как-то утром, поднявшись после ночевки, Кипил не обнаружил их на веревке – ночью кто-то спер его свежевыстиранные штаны. Он сильно расстроился и, сколько мы с ним торчали наверху, все сокрушался об этих шортах. Поклялся, что, если останемся живы, купит их, как только спустится вниз. И так бы и сделал, но когда мы спустились в Покхару, таких же точно найти не удалось. Я никогда не думал, что человек способен так огорчиться из-за пары штанов. Мы вернулись целы и невредимы, ели вкусную еду, мылись в душе, спали в кроватях и наслаждались жизнью, а он думать не мог ни о чем другом. Я до того удивился, что надолго это запомнил. И когда стал собираться в поездку, решил порадовать друга, купил на рынке около дома шорты за пятьсот рублей, добавил еще столько же, и таджичка Гуля там же, в рыночном ателье, настрочила оранжевые горы и буквы Annapurna Treck. Я давно уже отказался от идеи привозить друзьям-иностранцам наши русские сувениры; по моему опыту, Ломоносовские сервизы нужно дарить только тому, кто коллекционирует фарфор, а ушанку с буденовкой везти ценителю оригинальных головных уборов. И в этот раз я тоже не ошибся: Кипил был счастлив как ребенок. Хоть о шортах он не забыл.

Так мы и пришли к нему в гости с пустыми руками. Домишко это был самый обыкновенный, одноэтажный, он арендовал его на время работы в отеле. Окна в нем были сплошь завешаны тряпками, вероятно, от солнца и от посторонних глаз, из-за чего тесные комнатки казались еще теснее. Домочадцев он мне не представил. Когда мы с ним вошли, нас никто не встречал, хотя слышно было, что в доме люди. Он пригласил меня в одну из комнат и усадил на единственный свободный стул, сам скинул с другого какие-то вещи и тоже сел. Под потолком крутил нагретый за день воздух вентилятор, дышать было нечем. Тем не менее, мы о чем-то поговорили. Вскоре к нам вышла дочь; та самая грустная девочка, что встречалась мне в отеле, принесла орешки в пиале. Краем глаза сквозь незакрытую дверь я видел, как мимо комнаты с криками носился мальчонка, его поучала сестра, девочка лет пяти, слышались женские голоса. Кипил держался так, будто кроме нас тут никого не было. Он не отвлекался на шум и пытался вести со мной светскую беседу. Лишь раз только, когда около двери появилась фигура в сари и посмотрела на нас, он прервался; не знаю, была ли это его жена или кто-то другой, на всякий случай я поднялся со стула поприветствовать ее. Кипил сказал ей что-то, указывая на меня, может, велел войти и поздороваться. Она пролепетала что-то в ответ и исчезла. Я ничего не понял. Кипил только рукой махнул. Мы посидели еще немного и вернулись в отель.

Уже неделя, как я гощу у Кипила, а я так и не приступил к главному. Я приехал писать, и как раз это мне удавалось хуже всего. Как и всякий писатель, у которого застопорился текст, я винил в этом то неудобное кресло, то погоду. В отеле было мучительно жарко. «Палас» стоит на пригорке и с рассвета до заката поджаривается солнцем со всех сторон, как курочка на гриле. За день здание нагревается так, что удивляешься, как оно еще не обуглилось и не почернело. После обеда в нем невозможно находиться, и даже когда на дворе уже стемнело, внутри все еще чувствуешь себя как в печке. Ветра нет, и продуть комнату нельзя. Распаренный воздух стоит недвижим, и не то, что писать, дышать не хватает сил. Заснуть в такой духоте удается с большим трудом. Только под утро в комнате свежеет, и только утром получается поспать. У пляжа обстановка значительно лучше, там густые пальмы зонтиком защищают местность от огня, с океана веет влажностью и каким-никаким ветерком, и, если не брать во внимание запахи вокруг, можно наслаждаться свежестью и чувствовать себя вполне счастливым. Другое дело, что здесь некуда приткнуться, чтобы писать. Повсюду галдит народ, и нигде не найти настоящей тени – даже под навесом солнце слепит экран, не давая прочесть то, что ты только что написал. Пожалуй, я сумел бы писать и вслепую, и справился бы и со всем остальным, если бы у меня было главное, сюжет. Я ехал сюда, имея в голове парочку идей, но мои главные надежды были связаны с Кипилом. Все мои замыслы меркли перед историей, которую я предвкушал услышать от него. Именно такой герой, как Кипил, был мне нужен. В своих мечтах я уже набрасывал сценарий, где мой герой, попав в переделку (снежная буря в горах), переосмысливает свою жизнь (скучное существование отельного клерка), осознает свою истинную цель (служение высоким целям) и, чудом уцелев, берется за осуществление планов. Тут его поджидают разнообразные трудности, но он преодолевает их и героическим усилием достигает того, к чему стремился. Вот чего я ждал от Кипила. Первая часть сценария была мне хорошо известна – я жаждал знать развитие, финал. Я готовился к рассказу о том, как он шаг за шагом шел к своей цели. Я хотел знать, каким был этот путь. Пришлось ли ему противостоять родне, испытывать одиночество, непонимание, страдать, случалось ли раскаиваться в своем решении, кто поддерживал его, и что давало ему силы – на эти вопросы мне должен был ответить Кипил. Когда он написал мне, что работает в «Паласе», он только подогрел мой интерес. Я спрашивал себя, что это могло означать. Пошел ли он на попятную, или это часть его плана? Вполне может быть, он не смог отказаться от денег – не так-то легко разом лишить себя всех земных благ. А может, думал я, его удержала любовь? Романтический след в таких историях – обычное дело. Во мне разгоралось любопытство, тот самый интерес к человеческой судьбе, который заставляет меня садиться и писать. Сам факт, что Кипил снова служил в отеле, ничуть не умалял его истории в моих глазах. Так даже лучше, думал я. Если он и не достиг своей цели, он все равно пришел к чему-то новому, и я хотел знать, к чему. Что он понял, в чем изменился? Я готов был к любому повороту в его судьбе. Если вдруг он не стал ничего предпринимать – такое тоже приходило мне в голову, – это также могло стать достойным сюжетом. Изменить свое решение в таком судьбоносном вопросе, я считаю, тоже поступок. И на него есть свои причины. И о них любопытно узнать. Единственное, чего я никак не ожидал, так это того, что Кипил и думать забудет о данном себе обещании. У его поступка не было ни причин, ни объяснений. Да и поступка, в том-то и беда, тоже не было – он попросту забыл о том, как собирался поступить. Стоило тащиться в такую даль, чтобы увидеть, что он ни черта не сделал из того, что наобещал! – ворчал я про себя. И сам понимал, что напрасно, Кипил тут ни причем. В конце концов, не мне же он дал слово, а себе. Я сам насочинял о нем бог знает чего и сам же теперь страдал – настроился на мощную историю о преодолении себя и растерял интерес к другим сюжетам, все они казались мелковатыми, не новыми и не шли. Коротая часы на Палолеме – я проводил здесь вечера в надежде оказаться в отеле как можно позже, – я в который раз прокручивал в голове наши горы. Вспоминал, как тащил его на себе. Как в ту ночь, что мы застряли наверху, мы пережили заново свои коротенькие тридцатилетние жизни. Помню, как мало важного оказалось в этих прожитых годах: два-три человека, две-три встречи, два-три слова, вот и вся жизнь, а дома-то казалось, что каждый день битком набит важными делами и людьми. Помню, как нас одновременно накрыл страх. Как мы больше не могли держать лицо. Как мы вдвоем трусили и подбадривали друг друга глупыми безнадежными словами. Помню как сейчас тот миг, когда с тебя слетает спесь, когда ты признаешь – не можешь не признать, – что только мнил себя сильным, а сам слаб, и жалок, и труслив, и весь зависишь от чего-то или кого-то, кого ты раньше и не замечал. Так, бывало, думал о нем иногда, разглагольствовал, закинув нога на ногу, но никогда не знал наверняка, есть он или нет. А тут ты знал. Не верил, а точно знал. И потому просил, и клялся, и молил. Признавался, что зазнался. Что, дурак, не рассчитал. Обещал, что больше никогда и ни за что не полезешь в горы, даже думать о них забудешь, – пусть только даст тебе дойти. И как забыть потом то чувство, когда ты понимаешь, что дошел, что живой, что все, с чем успел попрощаться, снова с тобой! Опьяненный, ты чувствуешь в себе такую силу, что понимаешь – если ты смог сделать это, ты можешь все. Все! Что бы тебя ни ждало внизу, тебе это по плечу, потому внизу не проблемы, внизу так, мышиная возня по сравнению с тем, что было здесь.