Поезд вне расписания

Я живу по привычке. Ложусь спать и встаю с постели, умываюсь, завтракаю… Иду, спешу, бегу… Читаю, пишу… Думаю, думаю, думаю… Живу по привычке. Так, наверное, живет крестьянин, или, по крайней мере, жил; пахал, сеял зерно, убирал жито, молотил его, молол, выпекал хлеб – насущный хлеб жизни.

Живу по привычке.

Еще бы не привыкнуть к… Нет, не надо. Ко лжи, фальши, лицемерию никогда не привыкну. Буду ждать, киснуть, хандрить, болеть.

А потом сорвусь – и побегу!..

По делам, к друзьям, навстречу женщине, мечте, надежде. Присяду, а то и на ходу достану чистый лист бумаги и…

Пишу стихи. Пишу вообще. Это мое счастье, моя беда, моя жизнь.

И снова спрашиваю себя: неужто только по привычке – живу, люблю, пишу? И можно ли, скажем, любить по привычке? Писать стихи?

А жить?..

Но, слава Богу, жизнь продолжается. И как бы туго не приходилось порой, – жить нужно, жить стоит уже ради того, что можно поделиться своими думами с листом бумаги. В надежде на то, что кто-то когда-нибудь это прочтет и быть может твои рассуждения поддержат его, помогут ему в трудную минуту выстоять и жить дальше, обрести надежду на лучшее.

И жить, верить, надеяться, любить. Радоваться, страдать. Вот он, залог вдохновения – радость! Обретение веры, проблеск надежды, свет любви. Радость жизни. Пусть даже слепая, недолгая, мимолетная радость.

А еще залог вдохновения – страдание. И чем оно тягостней, горше, беспросветнее – тем сильнее вдохновение. Не надо только тонуть в унынии, захлебываться тоской, зеленеть от водки. Страдание – вечный стимул вдохновения. Великое одиночество души – ты говоришь с целым миром, тебя слышит Бог, – открой ему сердце. «Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит, ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит». И ты с ними – один на один. И с самим собою – один на один.

В многомиллионном городе, в пустыне жизни, в огромной многоликой толпе – ты один, ты совершенно один в бесконечно текущей толпе.

Я давно уже научился (и сам не заметил когда) жить в себе даже в гудящей толпе, посреди неугомонного и ночью города – иду, думаю своё. И когда думаю стихи – я один. И мне совершенно не мешают суетно мелькающие передо мной лица и покачивающиеся в такт шагам спины. Я сам по себе. Я в своем мире, а мой мир – во мне.

Идут люди, бегут машины. Звенят голоса и гудят моторы, стучат каблуки и визжат тормоза… Но душа моя поет в ритме вчерашней радости или завтрашней печали. «Выхожу один я на дорогу…”. Я никого не вижу, я никого не слышу. Я вижу солнце – ночью, я вижу звезды – днем, я говорю с Богом. Господь внемлет страждущим. Он слышит обратившихся к Нему и посылает им Радость, Страдание, надо только Верить, Надеяться, Любить.

Выхожу один я на дорогу…

2002

Белые мосты – от сердца к сердцу

Сегодня меня обокрали. Увели из кармана бумажник. Заметил, вернее – почувствовал, когда стал надевать пальто. В кафе в Камергерском переулке, этом фешенебельном месте Москвы нынешнего века. Дорогая брусчатка, чугунные фонари, роскошные витрины, рестораны, кафе, бистро, пицерии, богатые магазины… Здесь знаменитый МХАТ имени Чехова, тот, что на весь мир прославил Олег Ефремов, тот МХАТ, что прославлял Ефремова и не менее знаменитых его актеров. Камергерский переулок – этакий оазис тишины и благолепия, несколько сотен шагов, что идешь без оглядки по сторонам и назад, идешь неспеша, заглядывая в витрины, оглядывая интересные, оригинальные, величавые и экзотические фасады еще тех, имперских, державных особняков, идешь без страха, что собьет тебя лихой шофер или мотоциклист: Камергерский переулок – пешеходная зона. Рядом шумит-гудит Тверская, Большая Дмитровка, Охотный ряд… А тут – тишина, роскошные дамы, солидные господа, молодые богатые франты и их спутницы, шумные студенты, беспечная молодежь…

Я лет пять не заворачивал в Камергерский – не до того было. Проходил мимо по Тверской, идя на станцию метро «Театральная», проходил, не сворачивая в Камергерский, потому что изрядно нагуливался Москвой, выйдя из ЦДЛ и пройдя Большую или Малую Никитскую, Тверской бульвар или Большую Бронную, что выводят пешехода на Пушкинскую площадь и Тверскую улицу. Ну, а пройдешь по Тверской от Пушкинской площади до Камергерского, почувствуешь спиной, не то что ногами, – натоптался достаточно, скорей до Манежной, а там в Охотный ряд и прямиком к метро – нагулялся. А представишь, что в поезде придется ехать стоя в битком набитом вагоне добрых полчаса, – ходить, пусть себе по самому распрекрасному и удобному Камергерскому переулку – калачом не заманишь…

Сегодня же меня повела с Тверской в Камергерский З. – посидеть в кафе. С З. мы познакомились недавно, всего … 16 дней знаем друг друга, но мне уже не хватает ее, когда остаюсь один, а когда встречаемся, кажется, что знаю ее давно, очень и очень давно, что она всегда была рядом, я слышал голос ее, смех, видел ее улыбку… Наверное, дорогие нам люди, независимо от того, когда с ними встречаешься, издавна, с самого- самого начала живут в нашем сердце. И когда, наконец, мы их встречаем – этот уголок расширяется, точнее – этого человека мы впускаем во все свое сердце, и вот уже думаешь, даже не думаешь, а чувствуешь его там, живешь с ним в сердце, словно он и был там всегда…

Так у меня и с З.

Я уже думаю (боюсь, не самонадеянно ли?), это Господь послал мне З. за многие потери последних лет, за утраты, что понес я уже тут, живя в этот свой приезд в Москву. Накануне Нового года, в Великом Новгороде умер Евгений Курдаков, прекрасный поэт и эссеист, добрейший и мудрейший человек. С Женей свела нас судьба на Высших литературных курсах. Евгений Курдаков, Евгений Васильевич, незабвенный Женя, умел жить, радоваться жизни и радовать всех, кто был с ним рядом. Женя в любой, даже большой попойке был не просто выпивающим, он поднимал стакан, мило цокая языком, слегка как бы облизнувшись, обводил окружающих взглядом, при этом обязательно поправлял очки, глаза его неистово сверкали, сияли теплым, добрым светом, он улыбался, что-то говорил, непременно яркое, умное, уместное. Юмор его был неподражаем, в меру циничен, изыскан. Всем этим нынешним записным телеумникам вместе взятым до умницы Жени Курдакова тянуться – не дотянуться, даже выскочив из собственных штанов и шкуры… А как он декламировал стихи!.. Именно декламировал, а не читал… Помню, живя в общежитии Литинститута, а жили мы по соседству, дверь в дверь, я прочитал ему балладу Миколы Купреева на белорусской мове. Спустя неделю или две, будучи навеселе, заглянул ко мне Женя и робко так, с улыбкой, как улыбаются дети, прося что- то, попросил меня: «Валера, пожалуйста, прочитай мне еще раз балладу твоего земляка. В сродном языке, в особенности, если это язык талантливого поэта, есть что-то загадочное, тайное, шаманское, что ли, когда вроде и понимаешь все, чувствуешь нутром и вместе с тем вязь поэтических строк и рифм завораживает, поглощает тебя без остатка…»

С Женей мы переписывались. Пусть не часто, но все же. Еще реже встречались. Последняя наша встреча произошла прошлым летом здесь, в Москве. Женя приехал прощаться с друзьями —навсегда прощаться. Рак его сжигал. Плоть, но не душу. Даже в тот день Женя находил в себе силы шутить, смеяться, читать стихи. Он и меня все просил прочесть что-нибудь. Я же, как это часто со мной бывает, был весь в себе – в своей любви, боли. Да как-то в тот день я и думать не думал, что вижу Женю в последний раз.

Прости, Женя, друг, собрат, старший товарищ, ты был и остаешься для меня примером – поэта, гражданина, человека.

Как тяжко я переживал эту утрату, как мучился, что не смог даже проводить его в последний путь…

Утешал меня, сурово урезонивая мою тоску, Геннадий Дубровин. Я жил у него. Гена приютил меня в бездомной Москве, вытащив из трясины провинциального прозябания. Только поэт мог потесниться и в без того тесной квартире, сказав другому пишущему: «Живи, пиши. В тесноте – зато в столице! Где еще место поэту, как не в Москве?» А когда я заикнулся о плате за жилье, – искренне обиделся…

Сколько мы за эти дни, недели и месяцы переговорили, сколько прочитали стихов, о чем только не спорили, что только не обсуждали!.. И думали, думали, мечтали…

Но – где живет человек, там и смерть его живет. Тем она и не страшна, что сколько мы и во что ни вглядываемся, ее то как раз и не видим. Да что там не видим – замечать не хотим даже!.. Но смерть – вот она, с нами, смерть наша – это та же жизнь, только оборотная сторона ее. Она всегда, от первого дня рождения – с нами…

21 марта днем в Пинске я садился в поезд, чтобы назавтра, приехав в Москву, выйти – прямо с поезда – на работу.

Приехал. Все в порядке. Принимаю дежурство. Открывается дверь, – заходит Федор Черепанов: «На всякий случай приехал подстраховать», —первые слова его после рукопожатия. Федор Черепанов – поэт, аспирант Литинститута, а теперь еще и главный редактор альманаха «Братина». Мы давние друзья, наше связующее звено – Евгений Курдаков, первый учитель и духовный наставник Черепанова, Юрия Савченко, моих друзей, моих собратьев по перу. Это он, Евгений Курдаков, в 1994 году создал при журнале «Наш современник» поэтическую студию, в нее вошел и Геннадий Дубровин. Так связала нас поэзия, русское слово, русская жизнь самых последних, далеко не лучших для культуры (и не только) лет ХХ, уже прошлого века.

Федор привез свежие номера альманаха «Братина». Альманах мы делали вместе, это выпуск посвятили Белоруссии. Он должен был выйти в конце осени, но по разным, разумеется, от нас не зависящим причинам, все не выходил и не выходил. Петр Кошель, один из авторов альманаха, не раз говорил мне: «Махни рукой, дело не новое, пообещать пообещают, а издать не издадут». Альманах ждали и в Белоруссии – в том числе и мои приятели в Пинске – Николай Еленевский и Вячеслав Ильенков. Их произведения мы тоже включили в этот номер. Ждал выхода альманаха и Геннадий Дубровин – автор подборки стихов. Как-то в последнее время складывалось, что его почти не печатали – Дубровин совсем не из пробивных литераторов. Правда, я организовал его на работу над новой книжкой стихов и он ее за несколько недель перед Новым годом подготовил. Мы вместе свезли ее к издателю, книжка вышла, была даже хорошая рецензия в «Литературной России». Геннадий засел за подготовку новой книжки стихов, почти никуда не выходил из дому – просматривал рукописи старых и новых своих стихотворений, помногу советовался со мной – я как мог, помогал. И выход «Братины» с подборкой его стихов был для него как нельзя кстати – моральная поддержка в работе над новой книгой весьма важна.

Звоню ему на квартиру. Раз, другой, третий – молчание, никто не берет трубку.

– Что-то не то, – говорю Черепанову. – В это время Дубровин обычно дома.

– Ну, мало ли что, может, на рынок пошел, в магазин…

– Нет, Федор, нет, чует мое сердце что-то неладное, чует…

– Да брось ты, в самом деле, что может случиться?

Федор ушел, а тревожное чувство осталось. Не проходило оно и когда я перечитывал отдельные места «Братины». Чтение меня несколько успокоило, долгожданный выход альманаха сам по себе был праздником, о самом страшном я все же не подозревал, так, думал, какая-нибудь семейная неурядица, бытовая, пусть и незаурядная проблема. Снова подошел к телефону, набрал номер. На том конце трубку тут же сняли. Меня сразу насторожил голос – совсем незнакомый. Поздоровался, спросил, туда ли попал. Туда. «Позовите Гену». «Гена умер». «Как?! Когда?!» «Вчера утром»…

Ехать на квартиру не было смысла. Тело Геннадия было в морге, похороны – в понедельник, через два дня. Я ходил – взад вперед— по конторе, думая, что предпринять, что делать, кому звонить. Шура, жена Геннадия, наших общих друзей знала, но телефоны их, скорее всего, нет. Да и не до того ей было сейчас, чтобы обзванивать друзей покойного мужа. Мы с ней ни о чем и не поговорили, она все время плакала, повторяя в трубку: «Горе, какое горе…»

Похороны в Москве дело исключительно узкого круга – ближайших родственников, друзей и, так называемого представителя трудового коллектива, если покойный где-нибудь трудился. Исключение – похороны разного рода деятелей, мафиози, известных уголовников и прочих, кого теперь именуют «крутыми». Да это и не похороны вовсе, а скорее некое шоу, без чего просто немыслима сегодняшняя Москва. Куда ни ткнись – всюду представление. Вот и самое трагичное, самое земное, самое святое для человека – похороны здесь тоже зачастую превращают в шоу. И Бог с ними, пусть тешатся-потешаются…

Человек, наверное, вряд ли смог бы прожить без друзей, без дружбы, обычный, так сказать, нормальный человек. А еще – без любви. Представьте себе жизнь без любви – к женщине, к матери, к детям. Без любви к ближнему… В трудную годину мы всегда вспоминаем друзей, любимых. Идем к ним, как к спасительному огню.

Похоронили Геннадия Дубровина на Щербинском южном кладбище. Сюда мы приезжали с ним минувшим летом – на могилу его тещи. Кладбище огромное, заселяющееся так быстро, как и Москва, совсем без деревьев – и потому еще более угрюмое и печальное. Правда, кладбище само вроде бы в лесу, но лес этот совсем невеселый, лес пригорода. Словом, не хотелось бы упокоиться в подобном месте.

С кладбища ехали в четырех машинах, автобус отпустили – народу на похороны собралось совсем немного. Ехать со Щербинки до Москвы что-то с полчаса. За эти полчаса много чего вспомнил, передумал. Да и думы мои московские кружатся обычно вокруг одного и того же: оставаться здесь в Москве, или все-таки доживать век свой на родине, в Пинске?.. Москва, понятно, привлекает многим, жизнь в Москве, в особенности человеку творческому дает такие возможности, что в провинции об этом можно только мечтать. Но Москва, она и выматывает, особенно провинциала, не имеющего здесь постоянного угла, так что я до сих пор не перестаю удивляться себе – как я еще не махнул на все рукой и не двинул отсюда на родные берега?.. Но следует признать и то, что без Москвы, без ее сутолоки, без журналов, ЦДЛа, друзей-товарищей по литературному цеху я уже и не мыслю жизни своей…

Жаль вот только, все больше и больше я теряю друзей-поэтов, прозаиков, журналистов… В Москве и в Пинске, в Минске и Бресте… Едва минул месяц, как узнал я о смерти Василя Сахарчука, глупой, нелепой, такой неестественной как мне тогда казалось. Тот же Дубровин меня урезонивал: значит, так надо. И вот…

Не стало у меня еще одного друга, замечательного человека, русского поэта Геннадия Дубровина. Снова опустились было руки, снова показалось, что мир сузился до горловины стакана и в эту пустоту погружается сердце, вот-вот и опустится. Еще по дороге с кладбища домой захотелось собрать в сумку небогатые пожитки и …вспомнил того же Геннадия Дубровина, его уроки, простые и суровые: держаться! Судьба неласкова была к нему, судьба круто обошлась с человеком и поэтом Геннадием Дубровиным. По молодости лет узнал даже камеру смертников, но в последний момент переиграли приговор и десять лет свой жизни намотал он на колючую проволоку тюрем и колоний строгого режима. Но и в тюрьмах, и в колониях Геннадий Дубровин, недавний выпускник биологического факультета, оставался человеком и поэтом. Писал стихи, вел дневник, куда вносил свои мысли о русской поэзии, литературе, рассуждал о Человеке и Мире, о месте человека в мире… И почти ни строчки о тюремном и лагерном быте, о чем сегодня, завывают, пощипывая струны, шабашники от поэзии и культуры с эстрады, с экранов телевизоров. Дубровин, бывало, услышит подобное и как бы вскользь обронит: «Вот бы его (этого самого исполнителя песенок о тюремной романтике) туда, чтобы он запел?..» И усмехнется, и ничего больше не скажет.

Помню я и суждение его, Геннадия Дубровина, обо мне, о моем творчестве. Мне оно, суждение его, очень дорого, особенно теперь, когда не стало его самого. Это во многом и обусловило нашу дружбу, то, что и приехал в Москву, поселился к нему, это его суждение не раз помогало мне не сорваться, не кинуть все и вся и снова бежать в Пинск. От себя самого, как известно, не убежишь.

«Ты должен писать…»

– Но меня не издают, уже больше десяти лет у меня не выходят книги, мои рукописи одобряют, хвалят, мне обещают…

Первым, кто проявил инициативу издания моей новой книги – Федор Сытин, журналист, литератор, мой давний товарищ. Я тогда только приехал в Пинск и, как полагал, надолго. Об этом и сказал Федору, заглянув к нему на работу в редакцию газеты «Живая вода». Была и такая в Пинске. Сытин, лишь только услышал, что я нынче задержусь на родных берегах, тут же и предложил: «Чего время даром терять – подготовь книжку стихов, найдем спонсоров, издадим. Глядишь, память будет, да и книга у тебя давно не выходила…»

Да, книги у меня к тому времени, а было это в конце февраля 2000 года, не выходили уже десятый год. Хотя в мыслях моих не однажды зрели планы создания очередного сборника, уже и названия были, и прикидка объема, и примерное содержание. Накануне и тогда я опубликовал больше десятка своих эссе, они многим, кому я их давал читать, глянулись, многое у меня было написано еще, кое-что, так сказать, висело на пере. Я и решил тогда издавать не книгу стихов, а книгу прозы – эссе, статьи о литературе, рецензии на книги. Были у меня и дневники, и заметки – моя давняя тайная страсть и любовь…

А однажды в Москве в Правлении Союза писателей России я даже оставил заявку в расчете, что мне дадут стипендию. Такие давали одно время российским писателям. Так вот, в той заявке я даже указал, что работаю над новой книгой «Белые мосты» (название придумалось тут же, над листом бумаги, на которой писал заявление). Было у меня в юности стихотворение: «Золотые клены, белые мосты, – от села до вёски ровно три версты…» Придумалось как-то, проезжая Любанский мост в золотую пору ранней осени. Ехали в сторону Украины: вот и связь: село-вёска…

Так что, уходя от Сытина, я примерно знал, что будет представлять моя новая книга. Было и название – это запало мне в душу тогда, когда писал ту самую заявку. Хотя, разумеется, ни над какой книгой я в то время не работал. Но книга такая, судя по всему, жила во мне, сидела, так сказать, внутри. И вот…

Федор Сытин обзвонил директоров ведущих предприятий Пинска, все они его, недавнего редактора городской газеты, хорошо знали. И кроме одного, тогдашнего гендиректора крупнейшего пинского ППТО, дали согласие внести небольшой вклад в дело издания книги. Да и надо было всего ничего, так думал я, недавно приехавший из богатой Москвы, тысячу-полторы долларов. Ну а с каждого сотню-другую долларов – для предприятия деньги не ахти какие, если учесть, сколько всего у нас идет «мимо кассы» – на потопы-пожары, на встречи-проводы «гостей», разных там проверяющих и прочих всяких. Нужна была только какая-нибудь «бумага» от Союза писателей, или там редакции, что деньги, мол, не абы куда перечисляют.

Бумагу соответствующую я тут же взял в областном отделении Союза белорусских писателей. Мало того, открыл так называемый благотворительный счет в банке и… пошла писать губерния…

Кто только не обещал помощь в издании книги!.. Деньги же – 100 тысяч, что соответствовало 100 долларам – перечислил единственный человек. И совсем не из тех, кто обещал, – директор ПТО «Медтехника» Наривончик С. М. К слову, произошло это как бы между прочим. Игорь Иванович Романчук, царствие ему Небесное, работавший в то время в «Пінскім весніку», знал о моих потугах собрать деньги на издание книги и при случае обмолвился об этом.

Денег тех как раз и хватило на набор. Рукопись набрали в Бресте и вручили мне два экземпляра. Один я тут же отправил в Москву Федору Черепанову. Он тогда собирал белорусский материал для альманаха «Братина». Второй экземпляр, несколько посомневавшись, послал в издательство «Мастацкая літаратура» – где наша не пропадала!..

Но прежде был год поисков – не путей жизненных, не тем для стихов и эссе – год поисков денег на издание книги. Если бы кто мне сказал прежде, что столкнусь с подобными унижениями (мелочностью, бездушием, криводушием и лицемерием всяких-разных начальников, начальничков и чиновников), плюнул бы как водится, через левое плечо, перекрестился и заказал всякому ввязываться в такую «авантюру».

И происходило все это весной-летом 2000 года. К тому времени я уже имел опыт работы над книгой, что издавалась по частной инициативе: в Москве не однажды по просьбе коллег просматривал их рукописи, даже редактировал, а вот о своей книге я почему-то серьезно не думал, пока не столкнулся с предложением Сытина. Мы и раньше, еще когда я жил в Москве, как-то об этом говорили, но так, вскользь. А тут – куча обещаний. Я тут же подготовил, вернее – прикинул содержание книги. Дело оставалось за малым – достать денег, подготовить рукопись (это я бы сделал за неделю-другую) и сдать в издательство.

Тут на моем пути вырисовалась нечаянная подруга И. В. Она жила в Бресте, считала себя самой красивой и талантливой тамошней женщиной и вот, добивая третий десяток своей заковыристой жизни, решила посвятить себя творчеству. Человек не без таланта, изрядно амбициозная и самонадеянная, как и большинство женщин, взявших в руки перо, И.В. через ответсекретаря областной писательской организации запросто узнала мой адрес, телефон, а потом, разумеется, и меня. Мои стихи она знала давно, и вот… Женщин подобного типа я достаточно встречал в Москве, учась на Высших литературных курсах и живя в общежитии Литинститута. В отличие от московских барышень подобного типа, с головой кинувшихся в омут творческой жизни, И.В., по всему было видать, только подступалась к этому самому омуту. Выглядела ухоженной, непотрепанной вдохновенными ночами и голодными поисками удачи и успеха. Первое, что я ей порекомендовал, как только мы перешли на «ты», бросить все эти ни к чему хорошему не ведущие творческие метания, выйти замуж, ухаживать за мужем и растить детей. И.В., как оказалось, это поняла по-своему и тут же взялась за составление рукописи моей книги. Нелишенная литературного вкуса, И.В. заявила, что книгу должен открывать поэтический цикл, чего поначалу я совсем не хотел, думая, что мои стихи и так хорошо известны читателю по многочисленным публикациям в газетах и журналах. Тем не менее, И.В. отобрала именно из газет и журналов лучшие на ее взгляд стихи и поставила их в рукопись. Более того, она открыла книгу стихами. И как показало время, сделала это весьма удачно, за что я ей глубоко благодарен.

Не знаю, благодарна ли она мне за те уроки, нет, не поэтического мастерства, а простой житейской мудрости, что я пытался преподать ей. Творчество, особенно стихотворчество, такая зараза (не побоюсь этого слова), от которой так просто не отделаешься. И не беда, если ты мечен талантом – тут, как говорится, сам Бог велел: взвалил себе этот груз на плечи – хочешь не хочешь – неси! А когда таланта нет, так, каприз, желание быть НЕ КАК ВСЕ, – тогда беда! Угробишь и свою жизнь, и жизнь других, в первую очередь, кто рядом, истреплешь так, что свету Божьему будут не рады. Да и сам, не дождавшись, как полагаешь, должного признания, а затем – успеха и славы, сперва возненавидишь, как тебе покажется, более успешных товарищей по перу, затем дальних и ближних родственников, потом затаишь обиду на всех, кто не желает обращать на тебя внимание, и, в конце концов, возненавидишь весь мир и себя в этом мире, так, что небо и в самом деле покажется в овчинку…

Встречал я таких, и немало на своем пути. И что ни говори, а непризнанные, так сказать, поэтессы – это нечто страшное. Хуже того. Особенно – вблизи. Это даже и не женщины вовсе… Таких в храмах отчитывают – изгоняют из них бесов. Разумеется, таковыми становятся не только неудавшиеся поэты и поэтессы, но я-то веду речь о нашем, так сказать, брате.

У моей знакомой И.В. как раз была на подходе первая книга стихов. Вскоре она и вышла. Книга получилась довольно неплохой. Так что я радовался вместе с автором. Надеюсь, у нее и теперь в творческом (да и прочем) плане все так же хорошо. По крайней мере, я искренне желаю этого И. В. Потому и был с ней, как коллега, жестким, требовательным, не разводил, грубо говоря, сопли. Жаль, И.В. меня не поняла. А может… Как бы там ни было, я ей признателен за помощь в подготовке и составлении рукописи моей (пока так и не изданной) книги «Белые мосты».

Это что касается пинско-брестского этапа моей попытки издания книги. Впереди предстоял пинско-минский этап.

Узнав, что мою рукопись в издательстве «Мастацкая літаратура» получили, прочитали и более того – она им понравилась, двинул в родную столицу. Директор издательства, писатель, земляк, и мой хороший знакомый Григорий Марчук посоветовал мне выйти на кого-нибудь из видных земляков – пусть пробьют финансирование издания книги, денег в издательстве давным-давно нет, никак не рассчитаются с типографией за книги, изданные под честное слово.

Тут сам Господь Бог послал мне Ивана Алексеевича Кибака – нашего известного своей активностью и широкой натурой депутат Национального собрания. В его родной деревне Новый Двор как раз проводился районный Блоковский праздник поэзии, и неугомонный Иван Алексеевич принял в нем горячее участие, – выступил перед сельчанами с речью, литераторам и всем участникам праздника вручил подарки, устроил банкет. Короче говоря, на правах доброго хозяина сделал все возможное, чтобы поэтический праздник прошел с размахом, как в лучшие времена. И праздник вышел на славу – был теплый августовский день, воскресенье – все было просто, от души – таким и должен быть праздник поэзии.