Матильда танцует для N…

– «Неплохо, – рассеянно и словно бы невзначай в очередной раз обронил Иогансон, проходя мимо; – кстати, госпожа Кшесинская, после звонка попрошу вас задержаться в классе. Потрудитесь подойти ко мне для некоторых замечаний».

Удивленно на него взглянув, она послушно кивнула.

– «Если есть замечания, почему не скажет сейчас? Все это время был доволен мною, хвалил… вот и нынче тоже». – При всегдашней своей требовательности Иогансон был справедлив и не лишен был доброты, – она не ожидала от него неприятностей для себя. И потом, Иогансон всегда ценил ее упрямое трудолюбие. Маля Кшесинская умела и любила работать, она часами могла стоять у палки, добиваясь идеальной чистоты комбинации. Но сегодня…

Во-первых, с самого утра это странное беспокойство – раньше она за собой такого не замечала. Непонятное волнение не оставляло от начала и до конца класса (опасение не оправдать доверия?) Что ни говори, – а от тех, кто публично признан успешным, впредь ждут одного лишь успеха. Причем успеха все большего, в разы превосходящего первый. Нужно готовиться к тому, что неуспеха тебе теперь не простят никогда. Вообще, довольно неприятно разочаровывать. Что ж – придется всегда быть впереди, быть лучше всех. Конечно это нелегко, но зато как весело!

– «Я и буду первой, – клянусь! Буду непременно, чего бы мне это ни стоило.

Вирджиния Цукки как сияющая путеводная звезда, маячила перед ее мысленным взором, накручивая бесчисленные фуэте и поощрительно улыбаясь. – Я буду, буду как Вирджиния. Обязательно стану знаменитой!»

– «Не выдаешь ли ты желаемое за действительное, душа моя?» – посмеивалась старшая сестра, выслушивая рассказы младшей о ежедневных балетных успехах. Отец любил вспоминать, как трехлетняя Малечка, мило взмахивая ручками, косясь в зеркало, вдохновенно танцевала перед гостями. Если кто-то из гостей, поощряя порыв маленькой танцовщицы, садился за рояль, – малышка кружилась ровно столько, сколько звучала музыка. Личико ее при этом выражало забавное блаженство и совсем не детскую, вполне осмысленную сосредоточенность.

– «Даже гадать не стоит, – непременно станет балериной», – умилено заключали гости и награждали маленькую танцовщицу шоколадкой или мандарином.

По окончании урока Матильда вытерла вспотевшее розовое лицо таким же розовым насквозь промокшим полотенцем, пригладила мокрые волосы – и ощущая приятную развинченность во всех суставах и вообще райскую легкость в теле, не касаясь ногами пола, полетела к Иогансону. После напряженного занятия она всегда пребывала в такой вот блаженной невесомости и ужасно любила эти свои бестелесные ощущения.

Христиан сидел в противоположном конце класса за узким столом-конторкой у большого окна с мутноватыми, еще не мытыми после зимы стеклами и спустив очки на кончик носа, со стуком обмакивая ручку в чернильницу, быстро писал что-то в классном журнале. Матильда обозначила свое присутствие решительным бойким реверансом и, мельком взглянув на Христиана, пыталась угадать его настроение; она понятия не имела, к какому разговору ей надлежит готовиться.

Иогансон, не поднимая глаз, подвинул к ней опустевший стул концертмейстера и подбородком показал, что можно сесть. Легко вздохнув, она опустилась на стул, сдвинулась на краешек сиденья. Выпрямив спину, скрестив и вытянув ноги (серые носочки истертых розовых туфель уперты в пол, руки сложены на коленях), она сидела чрезвычайно стройно и мило, глядя прямо пере собой, – именно так и сидят балетные девочки. Иогансон продолжал писать; Матильда зажала сцепленные покрасневшие кисти рук между коленками и в ожидании бегала глазами по стенам. Из коридора слышался заманчивый и беспечный шум перерыва. Окончив наконец свои записи, Христиан захлопнул журнал, отложил перо и поверх очков пристально на нее взглянул. Некоторое время он молчал, постукивая ладонью по столу. Наконец, прищурившись, с присущей ему иронической интонацией произнес: «Ну-с… и что же вы теперь о себе думаете? Небось, рады? вчера одной из первых вы были отмечены Государем… – кажется, вам это было приятно, не так ли?»

Матильда не вполне понимала куда клонит преподаватель. Слегка заикаясь, напряженным голосом она отвечала: «Д-да». Не поднимая глаз, вновь вздохнула, – просто так, на всякий случай. Ученики в балетном классе предпочитают не торопиться с ответом – даже если это прямой вопрос. Мало ли что… Здесь принято молча выслушивать распоряжения наставника – и потом без лишних разговоров выполнять. Матильда молчала.

– «Тогда скажу я. Так вот, mademoiselle Кшесинская… не сочтите мои слова за наставление или, упаси Господь, за выговор, – да и зачем я стану выговаривать без пяти минут артистке? Однако есть у меня для вас некоторые… э-э-э… рекомендации. И этот совет, который я собираюсь вам дать, он скорее дружеский, нежели менторский, – скрестив на груди руки, Христиан, откинулся на спинку стула и насмешливо оглядел ученицу. Та, не понимая, по-прежнему молчала.

– Может быть, мои слова покажутся странными, но вот что сбираюсь я… – не договорив, он раздумчиво поднял бровь и молча барабанил пальцами по столешнице, – вот что сбираюсь я предложить вам теперь. Попробуйте забыть раз и навсегда вчерашние похвалы Государя. Скажите себе: ничего такого не было, – Государь ничего не говорил мне вчера».

По своему обыкновению, не разжимая тонких губ, Иогансон изобразил подобие улыбки и устремил на нее свои водянистые скандинавские глаза.

Матильда недоуменно улыбнулась и поерзала на стуле. Повисла пауза.

– «Я никогда не смогу забыть тех слов, что сказал мне вчера Государь. Всю жизнь буду помнить», – негромко проговорила ученица. По-прежнему, не глядя на Иогансона, она села еще прямее и безмолвно теребила пальцы.

За несколько секунд глаза Христиана проделали тот путь, который солнце обычно проходит за день, – от восхода на востоке, к короткому стоянию в зените – и затем к закату у линии горизонта.

– «Я вижу, вы не совсем… не до конца поняли мою мысль. Я тогда поясню. Вы прилично отработали сегодняшний урок, да. Однако я заметил, что нынче вы особенно себе нравились. Раньше я не замечал за вами столь явного самолюбования. (Матильда слегка порозовела). Может быть и неплохо восхищаться собственной персоной. Однако, не стоит делать этого напоказ, – слиш-ком откровенно, слиш-ком», – повторил Иогансон, поставив ударение скорее на последний, нежели на первый слог. Он закашлялся и потом продолжал, в упор на нее глядя: «Давайте рассуждать вместе. Государь, его императорское величество, есть правитель великой большой страны России… согласны ли вы со мною?

Она неуверенно кивнула. Иогансон ладонью разгладил страницы раскрытого журнала.

– То есть, среди огромного количества своих наиважнейших дел Государь, я полагаю, вряд ли много интересуется балетом, не так ли? – он вновь косо на нее взглянул. – В высочайшей своей доброте и в хорошем расположении духа правитель волен кого-то похвалить, да. В нашем отдельном случае объектом похвал стала выпускница Кшесинская. Замечу, что и для вас, и для нас, преподавателей, это есть чрезвычайно вдохновительно. Соглашусь, – приятно услышать добрые слова о себе из уст императора. Но послушайте… гордитесь в том случае, когда похвалит вас учитель, – он хорошо знает ваши слабости и всегда оценит ваши достижения. Немного погордитесь, когда сами себя похвалите, – кто как не вы лучше других замечает собственные недостатки и промахи? Но, притом, хвалите себя немножко – чуть-чуть. Есть в русском языке хорошее слово «бегло» (он улыбнулся, и ударение у него вновь вышло скорее на последнем, чем на первом слоге). – Вы должны сказать себе: да! сегодня я работала неплохо. Но до меня в балетном искусстве трудились Телешова, Истомина, Тальони… но мои современницы, в одно время со мною танцующие на знаменитых сценах – это Брианца, и Леньяни… и замечательно техничная Цукки, наконец! (он быстро взглянул на Матильду, зная, что Вирджиния Цукки главный кумир его ученицы). Могу ли я быть уверена, что приблизилась к ним по уровню мастерства?.. – Христиан развел руками и посмотрел в потолок; – не говоря уж о том, чтобы превзойти. Вот о чем вы должны постоянно себя спрашивать! И всегда помнить о некотором своем несовершенстве. О значительном несовершенстве – особенно в сравнении с великими балеринами. Почаще себя критикуйте, но и равняйтесь на великих. Только так вы получите успех». – Иогансон многозначительно приспустил веки и замолчал. Молчала и Матильда. Из-за дверей по-прежнему слышалась суета перерыва; звенел в коридоре девический смех, с улицы доносились детские крики и скрип плохо смазанных тележных колес.

– «Надеюсь, вы правильно меня поняли и примете к сведению мой совет, – ибо он есть не что иное, как дружеское замечание, высказанное мною моей способной ученице, нынче уж выпускнице. Впереди у вас много работы: артистическая карьера, выступления на большой сцене. Все будет зависеть лишь от ваших усилий. Не слушайте ничьих похвал… – работа и только работа, ничего более. Теперь идите, Амалия и думайте, – я сказал вам все, что имел сказать». (Иногда он называл ее «Амалия», по-своему переиначивая имя «Маля», которым ее звали подруги, и которое, очевидно, ему не нравилось).

Она вскочила.

– «Спасибо, Христиан Петрович! Я благодарна вам за ваши советы, за постоянное внимание ко мне, – она спешила и слегка запиналась. – Я все поняла, и… я обещаю подумать. Я ценю любое ваше замечание. И еще я хотела бы брать у вас класс в театре… когда стану работать». – Иогансон, подняв бровь, улыбнулся, наклонил голову и ничего не ответил. Она сделала ему два коротких реверанса: вправо и влево. Секунду помедлив, присела в еще одном широком реверансе, к которому на всякий случай добавила слегка виноватую улыбку. (Не зря предмет «Драматическое мастерство актера» был сдан ученицей Кшесинской на отлично еще перед Рождеством). Иогансон кивнул и, отпуская, махнул рукой по направлению к двери. Облегченно вздохнув, она вылетела из класса.

– «Ф-фу-у!.. Слава Богу, – ничего серьезного не сказал, придирался к каким-то пустякам. У меня и в мыслях не было заноситься… но неужели было заметно со стороны? Если так – то, конечно, стыдно перед Христианом. Или просто хотел преподать урок на будущее?.. И вовсе не собираюсь я себя недооценивать… и тем более принижать собственные успехи. Все-таки именноменя – одну из всех – первой отметил Государь! Вот увидите: я буду танцевать не хуже, чем ваша „замечательно техничная“ Цукки. А почему бы и не лучше, собственно говоря?..»

После вчерашнего успеха она чувствовала, что может все. Улыбаясь, быстро шла по опустевшему притихшему в ожидании звонка коридору. Воображение рисовало картины будущего ошеломительного триумфа, – и он в точности был похож на тот, какой бывал обычно у Цукки. Овации, крики «браво», – и вот уж публика срывается со своих мест, бежит к сцене, выкрикивая: «Кше-си-и-нская!» Цветы летят ей под ноги – она с достоинством кланяется, на губах играет загадочная улыбка… И главное, он, наследник аплодирует вместе со всеми и его чудные голубые глаза выражают одобрение… нет, восхищение! (И что же теперь – забыть о том что именно ей, Мале Кшесинской, Государь велел продолжить и приумножить славу русского балета? – Ну уж нет!)

Проходя мимо большого окна, она огляделась; подышав на холодное стекло, подобно Пушкинской Татьяне пальчиком написала: «NR». Оглянувшись по сторонам, украдкой прибавила: «+ MK». Загородив собою, полюбовалась волнующей любовной формулой. Она позабыла теперь обо всем, в который уже раз задумчиво обводя пальцем заветный вензель. В жемчужном тумане стекла сквозь прозрачно подтекающие буквы виделось ей что-то томительное, прекрасное… и вновь сладко замирало сердце. Спохватившись, она стерла расплывшиеся буквы, недовольно осмотрела испачканную пыльно-серой влагой ладонь и медленно побрела по коридору. Необъяснимые страхи наполняли душу. Вместе с тем, она знала точно: грядут неведомые веселые перемены. Воспоминания о вчерашнем вечере навевали легкую прохладу в области сердца. О, это болезнь! Она больна – точно ведь больна! Налицо целый список симптомов. Постоянное желание его видеть. Тянущая сладкая тоска. Мучительная навязчивость образа.

– «Да что же это? Боже мой, Боже мой… – без выражения говорила она, не замечая ничего вокруг. Да уж, совсем не ту мораль прочел ей так ратующий за скромность Иогансон. И вовсе не горделивая заносчивость угрожала прилежанию выпускницы Кшесинской. Совсем другая, сродни одержимости хворь сразила будущую артистку Императорского балета. Приятный недуг теперь прогрессировал, угрожая перейти в стадию острой всепоглощающей страсти. И эта весьма распространенная болезнь называлась любовью с первого взгляда. (Заражение ею происходит обычно через мысли, через взгляды… особенно через прикосновения).

– «Малька, бегом, – опаздываем!» – обдав ее на бегу быстрым теплым ветром, мимо промчались Любаша и Ася. Она не услышала разумных призывов. Рассеянно глядя перед собой, молча улыбалась. Впереди, как недосягаемая горная вершина, сияла мечта.

И это при том, что с самого раннего детства, как в семье так и в балетном классе ей постоянно внушали одну и ту же мысль: недосягаемых вершин не бывает вовсе…

10

На другой день, исполняя свой тайный замысел, Матильда решила слегка изменить постоянный маршрут; она решила проехаться по Невскому мимо его дома, – то есть мимо Аничкова дворца. Когда приблизились они к Фонтанке, Матильда решительным голосом велела Василию остановиться. Не доезжая Клодтовских коней, развернулись и встали неподалеку от решетчатых дворцовых ворот.

Высокий худой дворник в длинном белом фартуке с блестящей бляхой на груди, размашисто мел черные булыжники перед высокой оградой Аничкова. Свою ежеутреннюю работу дворник исполнял с привычной и спорой машинальностью – при этом он бормотал что-то себе под нос. Возле охранной полосатой будки скучал рыжеусый городовой с шашкой у пояса. Подбоченившись, широко расставив ноги, тот следил пустыми сонными глазами за размеренными движениями дворницкой метлы. Не поднимая глаз, городовой что-то сказал дворнику, и тот, усмехнувшись, продолжая мести, с ленцой ему отвечал.

Дворец безмолвствовал. Ярким золотом горела увенчанная крестом церковная главка, маленькие блестящие колокола покачивались на легком утреннем ветру.

– «Что он делает сейчас? Пьет чай? Читает молитву, стоя перед образами дворцовой церкви? Уж я-то знаю, о чем бы просила Господа и Пречистую. А что может просить он, – тот, у которого есть все? Хочет ли он чего? мечтает ли о чем? И может ли он, например, быть влюблен? А вдруг наследник любит какую-то барышню, – и эта барышня вовсе не я…»

Но отчего-то ей показалась это невозможным.

– «Трогай… – рассеянно велела она Василию, и тот привычно покатил по направлению к Театральной улице. Свернули за угол павильона Росси. Когда проезжали мимо склонившегося меж колоннами черного воина, Малечка вдруг вскрикнула: Стой! Стой! Остановись!»

Ей показалось, что невысокая фигура наследника мелькнула за дворцовой оградой (Он! точно он!) Вновь остановились, – теперь уж напротив дворцового парка. Сердце у нашей барышни на секунду запнулось – и забилось вдруг с ужасной быстротой. Кровь бросилась в лицо и тут же отхлынула, – так что мгновенно застыли щеки. Она выбралась из коляски и быстрым шагом пошла, а потом уж и побежала вдоль высокой, увенчанной поверху золочеными двуглавыми орлами садовой решетки. Пристально, до двоения в глазах вглядывалась она сквозь чугунные прутья в глубину сада.

– «Ну, пожалуйста, пожалуйста, пусть случится чудо, – пусть это будет он!

Своими дальнозоркими глазами она уже видела молодого человека, неспешно идущего ей навстречу по садовой дорожке.

– Он, он!» – сердце отчаянно заколотилось. Увы, – то был всего лишь призрак, мираж, навязанный пылким воображением. Никто из царственных обитателей Аничкова даже не помышлял бродить по дворцовому саду в столь ранний час. Одинокая фигура работника в сером длинном фартуке маячила вдалеке. Тот недолго постоял на тропинке и нехотя побрел по своим делам. И теперь лишь ветер единолично хозяйничал в пустынном голом парке: гнал по дорожкам сухие черные листья, качал черные ветки деревьев, не очнувшихся еще после зимней летаргии.

Матильда разочарованно вздохнула и, развернувшись, уныло побрела к коляске. На полпути она оглянулась. Маленькие двуглавые орлы, сверкая на солнце золотым оперением, многократно повторялись по верху садовой ограды. Клювастые головки с демонстративной надменностью глядели в разные стороны. Забираясь в коляску, она мысленно заставила их посмотреть друг на друга, – вышло забавно.

– «Поехали, поехали быстрее… не опоздать бы в училище», – с озабоченным вздохом в последний раз она оглянулась на широкие створки. По сторонам ворот два больших золотых орла, хищно вглядываясь, приготовлялись терзать золотыми острыми клювами ее влюбленное сердце…

С этого дня забота о том, как встретиться с наследником держала ее в постоянном беспокойном напряжении. Это было как голод, как неутолимая жажда, – но кормить и поить при этом никто не собирался. И если такова любовь, то жить с этим решительно невозможно. Это сумасшествие, мания, idee fixe… 9

– «Хочу его видеть! Хочу! Хочу! – твердила она – и так крепко сжимала при этом кулаки, что от впившихся ногтей оставались на ладонях синеватые лунки-отметины. Любовь мучила, не давала покоя, – но променять нынешнее болезненное состояние на прежнюю безмятежность было немыслимо. Каждый следующий день проживался в лихорадочном нетерпении.

– «Любовная тоска меня изводит… – покусывая кончик ручки, Матильда машинально блуждала взглядом по коричневатым полушариям висевшей над столом географической карты. – Но почему-то я знаю, что счастье мое близко, совсем рядом. – Поискав глазами на карте, она обвела пером кружок, под которым написано было „Санкт-Петербург“. – Мое счастье здесь, на берегу Невы, в столице Российской империи…» В душе у нее при этом что-то радостно трепетало.

11

После выпускного концерта прошло уже три с половиной дня. Любовную болезнь тяжело переживать в одиночестве, – требовалась сиделка: кто-то должен был успокаивать, ухаживать, убеждать. И все-таки, при всей их мучительности, новые ощущения были приятны. Простейший анализ предрекал логический прогноз: любовное будущее виделось как тяжкая долгая работа, которая совсем необязательно увенчается успехом. Ясно было одно: необходимо действовать. Прямо сейчас нужно было куда-то бежать, что-то делать. Главное, не сидеть на месте.

– «Нет, долго я так не выдержу. Это пытка, мучение… это просто наказание какое-то».

Лишь на пятый день, вечером, после ужина, она подошла к сестре.

– «Юля, помнишь ли тот давний наш разговор? Мне надо кое-что тебе рассказать. Хочу посоветоваться», – не обращая внимания на скептическую усмешку сестры, она за руку тянула ее к дверям спальни. С недоуменно поднятой бровью та послушно шла следом. Усадив сестру в кресло, Матильда села перед ней на пол.

– «Ну и?.. – выжидательно улыбаясь, сестра склонила голову набок, – я внимательно слушаю».

Младшая шумно выдохнула и, опустив глаза, без выражения произнесла заранее приготовленную фразу: «Вот что… вот что я хочу сказать тебе, Юля… мне конечно очень стыдно, но я ничего не могу с собой поделать. И кому-то ведь я должна открыться…»

– «Кому-то должна, – легко согласилась сестра; притопывая ногой, она улыбалась, – вот мне и откройся… пока соглашаюсь выслушивать твои откровения».

Младшая кашлянула.

– «Да! я расскажу… понимаешь ли, я хотела оставить все в тайне, – но потом решила, что доверюсь тебе. Только заранее прошу, не смейся. Для меня это слишком серьезно – в первый раз все так серьезно, – она зажала руки между коленями и, усаживаясь, поерзала. – И еще: пожалуйста, не говори со мной, как с ребенком, – уж я знаю эту твою привычку».

Сестра подняла брови и, взяв со стола книжку, рассеянно ее листала.

– «Пожалуйста, Юля!» – Матильда сделала страшные глаза.

– «Я вся внимание, говори. Сама ведь тянешь время», – Сестра сунула книжку за спину, скрестила на груди руки.

– «Ладно, я предупредила, – теперь слушай. Со мной случилось… ах, я и сама еще толком не разобралась. В общем, я сильно влюбилась, – и ты даже представить себе не можешь в кого…»

Юля усмехнулась.

– «Вот уж новость так новость! Поди десятая по счету из таких новостей… и пари могу держать, не последняя. И отчего вдруг такой драматизм в голосе? Будто уж я тебя не знаю. Кто там у нас был? Как сейчас помню, – она принялась загибать пальцы. – Онегин, Печорин. Да, потом еще Андрей Болконский, Алексей Вронский… Пьер Безухов… – нет Пьера, слава Богу, чаша сия миновала».

Матильда фыркнула. – «Какой еще Пьер! Он толстый и в очках! Кто такого полюбит».

– «Ну, хорошо, – так в кого же теперь? Не томи. И ведь ровно через неделю разочаруешься, скажешь, что ошиблась. – Сдерживая улыбку, сестра покосилась в зеркало. – Постой, я забыла, а ведь были еще балетные. Как сейчас помню: сначала ты страдала по Феликсу, потом Вацлав, дальше Коля…» – она загибала пальцы.

– «Юля, ну, правда! мне не до шуток теперь. То была литература или совсем уж детское. На этот раз все серьезно! В том-то и дело, что я влюбилась по-настоящему, – и не просто в партнера, а… в наследника цесаревича, – скороговоркой пробормотала она и быстро взглянула на сестру, – в его императорское высочество… в Николая Александровича».

– «Ах, даже та-ак? – Юля откинулась на спинку кресла и, обняв мягкие поручни, задумчиво их погладила, словно бы приласкала. – Послушай, да отчего уж сразу не в Государя императора?» – она пожала плечами.

– «Нет, зачем глупости-то говорить? Так я и знала! – Матильда ударила себя кулаком по колену, – и вот вечно ты насмехаешься! Как можно смеяться над всем подряд?»

– «Конечно, грех ведь смеяться над детскими фантазиями вполне уже взрослой девицы», – с серьезным видом подтвердила сестра.

– «Почему, собственно, фантазии? Да! Ты не ослышалась. Я. Влюбилась. В наследника… – она с особым удовольствием выговорила это красивое слово, прислушиваясь к тому как звучит. Скосив глаза, с ожесточением покусала ноготь. – В его императорское высочество!» – запальчиво уточнила она и вновь уставилась на сестру немигающим пристальным взглядом. Она нуждалась в оценке события. Как оно на посторонний взгляд – это чувство, что мучит ее в последние дни? Чувство, похожее на восторг и горе одновременно. Которое не проходит, – напротив, все усиливается. Вовсе ли оно абсурдно – или есть какой-то призрачный шанс? и тогда… о, тогда уж она преодолеет все преграды!..

Сестра наморщила гладкий лоб, еще раз оценивая новость. Юля была семью годами старше, давно танцевала в кордебалете Императорского театра и при этом не одного уже поклонника покорила своей выдающейся красотой.

– «Маля, да помилуй, голубушка моя! если ты ждешь серьезного и честного ответа, то… право не знаешь даже, что тебе и отвечать. Ведь взрослая уже девица! В наследника… – повторила сестра, качая головой. – Ну, это как барышни поголовно влюбляются в модного оперного певца или в драматического актера. Только поверь, душа моя, ему от твоей любви ни жарко, ни холодно. И я не сомневаюсь, что точно так же в него влюбились все девочки, – весь ваш выпуск. Положим, что вместе вы пили чай, сидели рядом… – прищурившись, она пожала узкими плечиками, переходившими в пышные рукава, – только при чем здесь любовь? И если ты думаешь, что последует что-то большее, тогда не обижайся мой друг, но ты просто наивная третьеклассница. Он верно ради приличия сказал тебе несколько формальных фраз – так, ни о чем, а ты уж и Бог знает, что себе напридумывала. Уверяю тебя, он забыл о твоем существовании ровно через пять минут после того как отъехал от училищного крыльца.

Матильда открыла рот, чтобы возразить, но сестра, опередив ее, помахала в воздухе пальцем.

– Твои фантазии останутся лишь фантазиями, – из них ровным счетом ничего не последует. Ни теперь, ни в дальнейшем. Ни-че-го, пойми! – каждый слог Юля отмечала ударом ладони по поручню кресла. (Заодно уж полюбовалась своими блестящими острыми ноготками). – Увидишь потом, как я была права».

Матильда, сдвинув брови, угрюмо смотрела в пол. Некоторое время она молчала, потом сверкнула глазами.

– «Посмотрим. А впрочем, знаешь, что последует из этих, как ты говоришь, моих фантазий? А последует из них то что (обкусывая ноготь, она расставляла точки после каждого слова) он. будет. моим. Рано или поздно будет моим. Я тебе обещаю… я себеобещаю». – Она слегка задохнулась и с выражением ожесточенного упрямства нервно дергала себя за пальцы. Юля рассмеялась.

– «Ну, если уж так основательно ты все решила, если уверена, что он будет твоим, – зачем со мною советоваться? Я, однако, не понимаю, откуда такая уверенность. Он делал тебе авансы? Может быть дал понять, что ты ему нравишься? Какие вообще у тебя могут быть виды на… его императорское высочество? Я повторю тебе десять и если хочешь сто раз, – он давно забыл о твоем существовании! Дело вполне безнадежное и не надо сходить с ума».