Политика (сборник)

Все эти события жизни Аристотеля признаются всеми за истинные; сомнения возбуждает одна только хронология, да и то в известных пределах, не имеющих для нас большой важности.

Ксенократ, имея много учеников, завел между ними некоторую дисциплину, назначал из них по очереди архонтов и давал им банкеты. Это понравилось Аристотелю, и он завел то же самое в своей школе, присоединив, однако, новое правило, чтобы на банкеты ученики являлись не иначе как в чистой одежде. Это характеризует Аристотеля и выдает неряшливость других философов его времени.

В те годы, когда Аристотель одно за другим писал свои сочинения и терпеливо разъяснял своим ученикам особенности своей философии, Афины представляли собой настоящий вулкан, готовый к извержению. Ненависть к македонянам клокотала в груди афинян; страсти готовы были вспыхнуть и произвести разрушительное опустошение.

Хотя Аристотель держался в стороне и вел себя как истинный мудрец, положение его с каждым днем ухудшалось, становясь не только неприятным, но прямо опасным. После же смерти Александра ему невозможно было оставаться в Афинах. Не имея никаких причин к его удалению, афиняне обвинили его в неуважении к богам, потому что он чтил память друга своего Гермия и жены Пифиады и воздавал им почести, приличные только богам. Обвинителями Аристотеля явились двое подставных свидетелей. Аристотель оставил Афины, чтобы афиняне вторично не совершили преступления против философии; он имел в виду смерть Сократа. Из Афин Аристотель уехал в Халкиду, где вскоре и умер (322 год до Р. X.) от болезни желудка; он страдал ею более или менее постоянно, и она в семье его была наследственной болезнью. Клевета преследовала Аристотеля всю жизнь; когда он умер естественною смертью, то распустили слух, что Аристотель убил себя, не желая предстать на суд перед ареопагом. Но Аристотель был всегда против самоубийства. Поступки же его никогда не шли вразрез с убеждениями.

Некоторые Отцы Церкви впоследствии утверждали, что Аристотель утонул, бросившись в пролив, отделяющий остров Эвбею от континентальной Греции. Это приписывают отчаянию философа от невозможности объяснить в то время явление прилива и отлива. Такой вымысел заслуживает, однако, внимания, потому что свидетельствует о страстной любознательности Аристотеля, память о которой переходила из рода в род. Упомянутый же пролив Эврип представляет действительно одно из немногих мест Средиземного моря, в которых явление прилива и отлива особенно заметно.

Диоген Лаэртский сохранил нам завещание Аристотеля, в подлинности которого мы не имеем оснований сомневаться: таково мнение о нем многих авторитетов. Исполнителем своей последней воли Аристотель назначил Антипатра, полководца Александра Македонского. Мы приведем содержание этого завещания: «В случае моей смерти, – говорит Аристотель, – пусть Антипатр возьмет на себя исполнение моей последней воли. До тех пор, пока Никанор в состоянии будет принять управление моим имуществом, пусть о нем пекутся: Аристомен, Тимарх, Гиппарх и Теофраст; то же самое относится к моим детям и к Герпилис. Когда моя дочь вырастет, пусть ее отдадут Никанору; если она умрет до замужества или не оставит детей, Никанор наследует все мои богатства и делается властелином всех моих рабов. Никанор обязан заботиться о моей дочери и моем сыне Никомахе, чтобы они ни в чем не терпели недостатка; он должен заменить им отца и брата. Если Никанор умрет до женитьбы или не оставит детей, распоряжения его надлежит исполнить. В таком случае, если Теофраст захочет взять к себе мою дочь, то ему будут принадлежать и все права, предоставленные мной Никанору; если же Теофраст не пожелает жениться на моей дочери, тогда судьбою детей моих пусть распорядятся опекуны с Антипатром. Я прошу опекунов и Никанора помнить меня и не забывать, какую привязанность питала ко мне Герпилис. Если она после смерти моей захочет выйти замуж, опекуны должны позаботиться о том, чтобы она не выбрала человека, стоящего ниже меня по рождению. В случае замужества дать ей сверх всего, что она от меня получила, талант серебра и три служанки, если она пожелает взять последних. Если захочет она жить в Халкиде, то дать ей помещение, смежное с садом; если же предпочтет Стагиру, пусть занимает дом моих предков… Я даю свободу Амбрацис и назначаю ей в приданое пятьсот драхм и одну рабу, а Тале, сверх того участка земли, который я ей купил, одну молодую рабу и тысячу драхм… Тахо получит свободу после замужества моей дочери. Тогда же освободить Филона и Олимпию с ее сыном. Детей моих слуг не продавать, но отдать их в услужение моим наследникам до их совершеннолетия, а затем, если окажутся достойными, освободить. Я прошу также окончить и поставить на место заказанные мной статуи (в честь Проксена и его жены). В мою могилу положить кости Пифиады, как она сама того желала. Завещаю также выполнить обет, данный мной за сохранение жизни Никанора, – поставить в Стагире статуи животных из камня в честь Юпитера и Минервы спасителей». Тело Аристотеля было перевезено из Халкиды в Стагиру, где его сограждане воздвигли ему роскошный мавзолей, носивший его имя; он существовал довольно долгое время, наконец, исчез с лица земли, как ни был он прочно построен. Нерукотворный памятник, как всегда, пережил мавзолей; имя Аристотеля сделалось бессмертным. В данном, впрочем, случае нас интересует главным образом то, что было в Аристотеле от простого смертного. В этом отношении завещание является для нас весьма ценным документом; оно освещает нам личность философа и те условия жизни, в которых он находился. По всей вероятности, то, что мы привели здесь, представляло только часть завещания; мы не находим в нем никаких распоряжений относительно библиотеки, которая, как известно, отказана была Теофрасту, ученику и преемнику Аристотеля.

Несмотря на все это, повторяем, приведенное нами завещание имеет большое значение. Философа принято считать человеком не от мира сего, равнодушным ко всему житейскому, взирающим с высоты своего величия на мелочи жизни. Не таким является нам Аристотель в своем завещании. Заботливость его о близких к нему людях отличается теми подробностями, которые характеризуют истинную привязанность. В нем сквозит та нежность, которую сам Аристотель считал украшением мужчины; он говорит: если мужчина желает быть пленительным, он должен занять у женщин грации и нежности, и если женщина желает покорять сердца, она должна обладать известною долей мужества.

Следует также обратить внимание на отношение Аристотеля к своим рабам. Аристотеля принято считать ревностным защитником рабства. Из завещания же его видно, что в сердце своем он не мог не признавать в них тех же людей: он заботился об их участи после своей смерти так же, как о членах собственной семьи. Нас поражают все житейские подробности, в которые входит этот великий человек, успевший сделать так изумительно много для отдаленных времен. Это тесное общение с действительностью и внимательное отношение ко всему окружающему составляли особенность Аристотеля, резко отличающую его от всех других философов. Что касается его отношения к рабам, то лучшим доказательством тому, что он не считал их низшими существами, служит то, что сам он женат был на рабыне, а лучший друг его Гермий был раб по происхождению. Когда мы будем говорить о «Политике» Аристотеля, мы приведем его мнение о рабстве, и читатель увидит, что считать Аристотеля защитником рабства – тоже клевета…

Нам остается сказать несколько слов об отношении Аристотеля к своим современникам, к той партии демагогов, которая заставила его удалиться из Афин. Он мало высказывался об этом при жизни; говорить и даже писать было для него небезопасно; он наблюдал проявления страстей с тем спокойствием, с каким отмечал явления бурь и направления ветров.

Один из древнейших писателей говорит по этому поводу: «Во дни Соломона мудрость подняла голос на площадях, но не была услышана. Так продолжается и до сих пор. На площадях нет места для мудрости. Мудрость требует спокойного размышления; на площадях же всегда шум и суматоха. Аристотель проникнут презрением к толпе, а толпа в свою очередь питает инстинктивное презрение к Аристотелю. Крайние мнения, выраженные резким языком, имеют в толпе наибольшую популярность».

В неограниченную демократию вообще, и особенно в крайнюю демократию того времени, Аристотель не имел никакой веры, замечая саркастически, что хотя афиняне и открыли две полезные вещи: пшеницу и свободу, но умели пользоваться только первою, а другою пользовались короткое лишь время, и то для того только, чтоб злоупотреблять ею.

Касаясь отношения Аристотеля к Платону, мы уже говорили, что первый ни в одежде, ни в образе жизни не подчинялся, так сказать, философскому уставу. Любовь к свободному проявлению своих склонностей была также особенностью Аристотеля, оказавшей благотворное влияние на сохранение его сил; ей, может быть, философия его обязана своей жизненной мощью.

Аристотель прожил честно, свободно и просто на земле шестьдесят три года. В этой жизни нет никаких нравственных подвигов, никаких особенных событий, на которые мог бы, широко раскрыв глаза, воззриться всякий простой смертный. Но мы берем на себя смелость сказать, что такою должна быть жизнь человека, умственная деятельность которого предназначена служить потомству и отдаленным векам. Такая жизнь должна быть достойна своей великой участи, но нравственные подвиги, которыми человечество восторгается, необязательны для истинного ученого: они требуют большой затраты сил и времени. Мы будем говорить об этом подробнее, разбирая этику Аристотеля. Теперь же ограничимся замечанием, что жизнь Аристотеля служит живым выражением нравственного идеала, заключающегося в его этике. Аристотель жил среди людей прекрасно их знал и понимать, но он не вмешивался в дела толпы, не заражался мелкими интересами дня, а стоял в стороне, почему и мог спокойно заниматься умственным трудом, который всегда плодотворен в тиши. Такой мирный труд требует, может быть, больше, чем всякий другой, чистой совести, поэтому жизнь ученого должна быть свободна от всего, что влечет за собой ее упреки. В этом отношении Аристотель был безупречен. Мы видели, что его непрерывный, напряженный умственный труд не мешал ему отдать должное жизни. Он был верный, нежный и постоянный друг, хороший семьянин и вообще любил людей и желал им добра, несмотря на то что клевета преследовала его постоянно. В юности его обвиняли в черной неблагодарности к учителю, затем ему приписывали выдачу персам друга его Гермия и наконец отравление Александра Македонского. Мы останавливаемся здесь на самых крупных обвинениях, а сколько было еще мелких, которые всю жизнь преследовали его! Но мелкие клеветы всеми забыты, крупные клеветы были настолько неправдоподобны, что с течением времени они неминуемо должны были отделиться от светлой личности Аристотеля и кануть в Лету. Теперь личность Аристотеля является перед нами вполне чистою, точно высеченною рукой искусного художника из куска цельного белого мрамора.

Глава II

Аристотель и Платон. – Аристотель и Демосфен. – Аристотель и Каллисфен. – Аристотель и Александр Великий. – Два рода бессмертия. – Бессмертная жизнь и бессмертные мысли

Мы дали краткий очерк достоверно известного из жизни Аристотеля. Мы отметили немногие, но резкие черты, которые рисуют нам личность великого Стагирита в истинном свете, хотя, может быть, и не полно. Для того чтобы осветить главные ее способности, мы сравним Аристотеля с другими известными нам личностями его времени: с Платоном, с Демосфеном, с Александром Македонским и с Каллисфеном. Платон, потомок Кодра и Солона, уже по одному своему происхождению был как бы предназначен сделаться автором аристократической «Республики», стать тем идеалистом-философом, для которого идея – все, а вещество есть нечто суживающее, ограничивающее идею, даже оскверняющее ее. Он смотрел на мир вдохновенным взором. Его можно назвать поэтом-философом, который тяготился действительностью и только в области вечного и идеального чувствовал себя как дома. Вся умственная деятельность Платона проникнута благородною и рыцарскою смелостью; он ищет приключений и любит таинственное. Историк Вебер говорит: мысль Платона это не мещанка, жизнь которой проходит на рынке и в мастерской и которая видит целый мир в своем родном уголке; нет, это аристократка, познавшая свет и удалившаяся в свой уединенный замок; она любит с высоты своего величия смотреть в туманную даль; держась в стороне от всего, что волнует площадь, она имеет сношение только с избранными и с ними она говорит благородным, изящным языком, каким едва ли когда говорили в отечестве Граций. Аристотель во многих отношениях представлял резкую противоположность Платону; нельзя сказать, чтобы он любил людей толпы, как Сократ, происходивший из семьи ремесленников, но он не чувствовал к ним брезгливости, отличавшей Платона. Ремесло отца и свои собственные занятия медициной не дали развиться этому красивому, но вредному чувству брезгливости. Аристотель хотя и рос при македонском дворе, но не видел примеров высокомерного обращения с людьми, потому что в то время отношение македонских государей к придворным было простое, дружеское, патриархальное. Это видно из того, как возмущались македоняне, когда Александр, плененный персидским придворным церемониалом, вздумал вводить его при своем дворе. Мы видели, что Аристотель пришел к Платону уже со сложившимся характером и привычками, поэтому никогда не мог вполне проникнуться его влиянием. Платон был на сорок пять лет старше Аристотеля. В то время как явился к нему Аристотель, он уже приобрел привычку иметь дело с учениками, безусловно принимавшими его идеи. В Аристотеле для него было нечто совершенно новое, что его неотразимо влекло и в то же время глубоко отталкивало. Пытливый и в высшей степени живой ум Аристотеля приводил его в восторг своею обширностью, но ему не нравилось, что он направлен был на изучение действительности. В то же время он чувствовал себя бессильным изменить ненавистное ему направление ума своего ученика.

Греки были люди несравненно более цельные чем мы; их поступки и все мелочи жизни совершенно отвечали их убеждениям, особенностям их умственной деятельности. Форма выражения у них являлась характеристическим признаком содержания. Избрав форму диалога, Платон знакомит нас одновременно и со своею философскою системою, и с историей ее образования, открывая тот путь, каким она возникла в кружке Сократа. Эта форма, наводящая скуку в других сочинениях, отличается у него живостью, естественностью и правдой. Перед вами открывается драма умственной жизни. В отношениях Платона и Аристотеля было также много драматического. Платон называл Аристотеля душой своей школы и в то же время не мог равнодушно смотреть на его тщательно и даже щегольски обутые ноги. Ему казалось, что дерзкий, независимый ученик этими самыми ногами попирает то глубокое презрение ко всему житейскому, которое он воспитал и вскормил в своей горделивой душе. И это, в сущности, так и было. Аристотель был убежден, что в жизни человека все заслуживает внимания и изучения; презрительное отношение Платона к мелочам жизни его также возмущало. Мор в своей «Moral Philosophy» говорит справедливо: читатель, переходящий от сочинений Платона к сочинениям Аристотеля, прежде всего поражен полным отсутствием той драматической формы и того драматического чувства, с которыми он так свыкся. Он уже не видит живых людей, с которыми он беседовал. Он уже не живет среди Протагора, Продика и Гиппия, возлежащих на ложе и окруженных толпой почтительно им внимающих учеников; нет более прогулок вдоль городских стен и чтений у берегов Илисса; нет более оживленных пиров, дающих повод к красноречивым беседам о любви, нет Крития, рассказывающего о том, что слышал он во дни своей юности, когда еще не был тираном древней и славной республики. Но главным образом читателю не хватает Сократа, фигурирующего неизменно во всех группах и выделявшегося своей мощной фигурой, своей индивидуальностью, того Сократа, смотря на которого можно было убедиться в совместимости диалектической тонкости с величайшим юмором и чистосердечием и любовью к людям. Быть может, всякий, принимаясь за чтение Аристотеля, ощутил светлую грусть, не видя более перед собою прекрасных и ясных образов, но глубокий читатель все-таки сознает, что, расставшись с платоновскими диалогами, он в значительной степени вознагражден ясностью мысли и слога. Читая Аристотеля, чувствуешь, что имеешь дело с глубокомысленным и строгим судьей.

Характеризуя слог Платона, Аристотель говорит, что он составляет нечто среднее между стихами и прозой. Сохранились некоторые изречения Платона, замечательные по своей красоте, например, следующее: «Ты смотришь на звезды, жизнь моя! О как хотел бы я быть этим звездным тысячеоким небом, чтобы глядеть на тебя». Платону, мы знаем, не нравились ни образ жизни Аристотеля, ни его манера держать себя и одеваться. Аристотель одевался изысканно и несколько причудливо; его обувь отличалась особенной опрятностью; волосы его были щегольски подстрижены, и это было также не во вкусе Платона. Тонкие, гибкие пальцы Аристотеля были украшены множеством колец. Его небольшой, хорошо очерченный рот неизменно сохранял саркастическое выражение в то время, как он говорил с замечательною легкостью. Все это казалось Платону несовместимым с характером философа и было причиной того, что Платон оказывал предпочтение Ксенократу, который впоследствии занял место Платона в Академии. Однако Платон отдавал должное и Аристотелю: его дом он называл «домом чтеца»; в этом заключался намек на необыкновенную начитанность Аристотеля. Сравнивая Аристотеля с Ксенократом, Платон говорил, что для первого необходимы вожжи, для второго кнут, очевидно, разумея необыкновенную живость Аристотеля, которую, как мы говорили, ему приходилось сдерживать.

Склонный к анализу и исследованию действительности, Аристотель резко отличался от своего учителя. Греки были восторженные любители пламенного, цветистого красноречия. Изложение Платона отвечало их вкусу; скупой на слова Аристотель долгое время мало их привлекал. Аристотель нисколько не стремился нравиться афинянам, оставаясь при своем убеждении, что язык должен соответствовать предмету, и сознавая, что его изложение отвечало самому духу его философии. Аристотель относился к Платону как-то двойственно. Сознательно Аристотель был проникнут глубоким уважением к Платону, а инстинктивно он не мог не раздражаться этим вечно вдохновенным взором, не замечавшим ничего земного. Диалектические тонкости Платона казались Аристотелю пустою тратою времени. Платон представлял собой тип ума дедуктивного, математического; Аристотель же, по природе своей, склонен был к индукции. Существует мнение, что Платон и Аристотель олицетворяли собою всю греческую философию. Можно сказать больше: они вместе воплощают в себе все свойства человеческого ума со всеми их различными оттенками. Платон любил находить всюду сходство между вещами, Аристотель же с любовью останавливается на их различии. И у Платона, и у Аристотеля умственная деятельность преобладала, ею совершенно определялся нравственный характер того и другого; этот характер проявлялся во всех мелочах, которыми Платон и Аристотель постоянно кололи друг другу глаза. Здесь не место пускаться в рассуждение о причине антагонизма двух различных типов человеческого ума, потому что и в настоящее время существуют эти два типа ума и между ними всегда замечается антагонизм, выражающийся в более или менее резкой форме. Мы не имеем возможности проводить далее параллель между Платоном и Аристотелем, но думаем, что она ведет к изучению этих двух типов ума.

Если параллель с Платоном характеризует Аристотеля главным образом со стороны умственной, то сравнение с современником его Демосфеном оттеняет личность Аристотеля в отношении ее к действительности того времени. Жизнь Демосфена рисует нам самыми яркими красками то, что переживал в то время в Афинах человек не пришлый, каким был Аристотель, а кровно с ними связанный. Афины гибли, и чтобы спасти их, надо было прежде всего победить их беспечность и раскрыть им замыслы Филиппа. Но для этого надо было хорошо говорить, и вот мы видим, что косноязычный Демосфен подвергает себя всяким лишениям, труду и испытаниям и наконец достигает красноречия, которое афинянам было в то время необходимо как воздух. Но все это только начало страданий человека, который в то время воплощал собою истерзанное сердце Афин. Это была лихорадочная жизнь: надежда сменяла отчаяние и отчаяние заступало место надежды. Любовь к погибающей отчизне брала верх у этого настоящего патриота над всеми остальными чувствами. Когда разнеслась весть о смерти Филиппа, Демосфен, предаваясь неистовой радости, расхаживал по улицам Афин с пестрым венком на голове, несмотря на то что это было через несколько дней после смерти его нежно любимой дочери. В первой главе мы уже говорили, насколько отличался своею внешностью Демосфен от Аристотеля. А у греков внешность имела большее значение, чем у нас. Сознавая, что отечество в опасности, Демосфен вместе с другими демагогами бесцеремонно хватал всякого за шиворот, заставляя почувствовать эту опасность и спасать родину. Как ненавистен был ему в это время Аристотель, спокойно наблюдавший своими зоркими глазами симптомы этой агонии! Подобное еще можно было простить Платону, ум которого вечно витал в облаках, но не Аристотелю, этому земному богу. Объективность Аристотеля обусловливалась не одной любознательностью, заглушившей все остальные чувства. Мы видели, с какою страстною ненавистью относился он к Персии, как живо чувствовал семейное горе и радости; безучастность его к тому, что волновало в то время афинян, имела другие причины. Он был, как мы видели, полугрек, полумакедонянин и поэтому не мог разделять увлечений демагогов, а смотрел на них со стороны; последнее же было очень невыгодно для них. Они на каждом шагу творили безобразия, которых не мог не замечать этот вечно размышлявший наблюдатель. Демосфен был палачом всего свободного, индивидуального в человеке; Аристотель же, как нам известно, стоял за неприкосновенность индивидуальности.

Демосфен и Аристотель оба умерли в один год. Таким образом Греция почти одновременно лишилась и своего сердца, и своей головы. Аристотель, как мы видели, умер от болезни, с которой всю жизнь упорно боролся. Он не был и не мог быть великим патриотом. Демосфен же сам лишил себя жизни, доказав, что не робкое сердце в нем билось, что умел он любить и страдать.

От Демосфена мы перейдем к философу Каллисфену, родственнику и воспитаннику Аристотеля, которого последний, как говорят, оставил вместо себя при Александре Македонском. Эта своеобразная, нравственно красивая личность интересна и сама по себе, и в связи с Аристотелем, потому что через нее выразились взгляды Стагирита на житейские отношения.

Мать Каллисфена, Геро, была племянницей Аристотеля. Аристотель послал Каллисфена к своему ученику как представителя науки и философии; Каллисфен сопровождал македонского царя в отдаленных путешествиях и походах. Зная характер Александра, не выносившего противоречий, Аристотель советовал Каллисфену не выражать резко своих мнений, чтобы не раздражить македонского царя, избалованного победами и привыкшего к лести царедворцев и к глубокой покорности.

Гордый и независимый Каллисфен не хотел или не мог следовать внушениям своего родственника. Александр, опьяненный своей славой, становился все заносчивее: он утверждал, что происходит от богов, и не знал предела своему ненасытному честолюбию. В это время ему очень пришлись по сердцу придворные обычаи персов, заключавшие в себе много унизительного для подданных. Македоняне, привыкшие к благородной простоте своих монархов, возмущались такой переменой, и Каллисфен открыто принимал их сторону; он явился перед царем выразителем того чувства, которое питал каждый неиспорченный македонянин. Смелость его была вызвана не одной только природной гордостью, но также большой привязанностью к Александру или, вернее, ко всему, что в нем было сильного, прекрасного. Воспевать славу Великого Александра было потребностью его пылкой души, но для этого ему было необходимо, чтобы жизнь героя не омрачалась недостойными действиями; отсюда то страстное, двойственное отношение к Александру, которое в конце концов привело к роковой развязке. Каллисфен был первым историком царствования Александра, от руки которого он, однако, и погиб. Об основных причинах раздора между Александром и Каллисфеном мы уже говорили; поводом же к нему послужил, как утверждает Плутарх, спор Каллисфена с Анаксаргом, происходивший в присутствии Александра. Шла речь о климате и температуре; Каллисфен говорил, что климат местности, в которой они находились в то время, суровее климата Греции. Анаксарг поддерживал противоположное мнение. Каллисфен, возражая ему, заметил между прочим: «Согласитесь же сами, что в Греции вам приходилось спать ночь под одним легким одеянием, а здесь вам мало и трех толстых ковров». Противник обиделся, приняв это за намек на свое прошлое бедственное состояние, и начал против Каллисфена козни вместе с другими софистами. Последние были люди мстительные и лживые, стремившиеся опровергать самые очевидные истины.