Хангаслахденваара

И чудо произошло. Он вернулся живым и невредимым, несмотря на то, что большинство людей, попавших вместе с ним в эту кровавую мясорубку, уже не могли похвастать тем же. Он вернулся и спустя какое-то время подзабыл свой страх, забыл слова молитвы, которую, испуганно захлёбываясь, бормотал (или кричал?) в пахнущую отработавшим тротилом и смертным ужасом землю.

Теперь Саша удивлялся, как мог он так страстно желать жить, любить жизнь и цепляться за неё? Каким нужно было быть идиотом, чтобы молить о несчастье и боли? Молить Бога о ниспослании постоянных мучений?

Уж лучше бы снайпер прицельно щёлкнул прямо в голову один раз, наповал, или разбросало бы точным попаданием снаряда рваные куски тела по всему переулку, – окровавленные руки, ноги, голова, задница, – и наступил бы конец неудачной повести под названием «Житие мое». Всё лучше, чем вот так маяться, не понимая для чего и ради кого…

Такое состояние и мысли не появились внезапно.

После возвращения ОТТУДА жизнь у Саши складывалась вполне нормально и даже почти счастливо. В первое время он заметил в себе удивительную способность радоваться простым и, на первый взгляд, ненужным мелочам – тому, чего раньше вообще не замечал. На душе становилось хорошо и радостно от весёлого лая дворняги у подъезда, от вида голубя, севшего на подоконник, от звучащей из проезжающего автомобиля знакомой песни. Он каждой клеткой своего организма наконец-то осознал смысл стихов Виктора Цоя: «если есть в кармане пачка сигарет, значит – всё не так уж плохо на сегодняшний день» – всё верно, даже пачка сигарет в кармане в то время могла сделать его счастливым.

Он радовался тому, что остался жив. Он радовался окружающему МИРУ, – сразу в двух значениях этого слова, – потому что свежи были воспоминания о том, что окружало его тогда, когда он молился под ураганным огнём, прося чуда. Ему было с чем сравнивать – он видел два мира, существующих параллельно и независимо друг от друга. Они, эти миры, были абсолютно разными во всём – в пейзажах, в запахах, в ощущениях, в эмоциях. Люди в них тоже были разными, как любовь и ненависть, как небо и земля.

Как жизнь и смерть.

Как мир и война.

Александр наслаждался жизнью, удивлялся ей, словно заново родившись на свет.

Вскоре он влюбился. Далее – всё по обычному плану: свадьба, дети, работа, домашние хлопоты. Будни, рутина.

Чаще и чаще он замечал, что начинает действовать в жизни, словно на войне, будто ведя бой с каким-то неведомым противником. Ответственность за семью, за благополучие родных и любимых людей привела в движение, начавшие было ржаветь, инстинкты и навыки. За любое дело, касающееся благополучия семьи, Саша брался как за выполнение боевой задачи, как будто вопрос стоял – сделать или умереть.

Ловя себя на этом, Саша в первое время улыбался и качал головой: надо же, никак не удаётся избавиться от старых привычек!

Но спустя несколько лет снизошло озарение – это не старые привычки, это новая, казавшаяся счастливой и безмятежной жизнь включает позабытую боевую программу в мозгу! Почему она срабатывает? Значит, как говаривал незабвенный Гамлет, «не всё ладно в Королевстве Датском»?

Не всё. Озарение есть понимание, и Саша с ужасом и болью понял, что он снова оказался брошенным в бой. Он вновь находился под шквальным огнём, пытаясь пробраться к намеченной точке, глотая слёзы и обливаясь потом, напрягая онемевшие от напряжения мышцы.

Всё чаще и чаще, возвращаясь домой, он замечал, что губы его искусаны до крови. Когда он искусал их? Он не помнил. Он помнил лишь, что вкус крови на губах постоянно сопровождал его в те давние дни, когда утром он не мог гарантировать, что будет жив вечером.

На этот раз его грудью прикрылась семья. Они не осознавали того, что сделали, но они это сделали. Это они ненавязчиво обозначили на карте жизни маршрут, это они строго и взволнованно смотрят в глаза, ожидая решений и результатов, это они взвалили на его плечи всю ответственность за своё будущее.

Не хватает денег – найди вторую работу, добейся повышения.

Тесновата квартира? Продай эту, купи новую, побольше. Неужели на выплату разницы ты не сможешь заработать? Ведь ты можешь всё!

Воюй, Сашенька, ты сильный, ты сможешь…

И он воевал, он напрягался до тихого злого воя, до скрежета зубов, до яростного мата, застревающего в обессилевшей глотке. Они очень верили в него, и он не мог обмануть их веру, но нельзя надрываться до бесконечности – ведь он не бог!

Заодно они лишили его всех личных радостей и увлечений. Как избавляют от лишних вещей перед отправкой на разведку: «Попрыгай! Эй, что у тебя там гремит? Увлечения дурацкие? Немедленно все выложить! Получишь после задания. Если вернёшься…»

Чем больше Саша думал обо всём этом, тем сильнее начинал ненавидеть тех, в ком совсем недавно не чаял души. Он становился другим, и сам удивлялся этому. Правда, чем больше проходило времени, тем всё реже и реже он удивлялся – он начинал считать своё новое состояние вполне естественным.

И всё начало рушиться.

Только не думал он тогда, да и не хотел думать, что никто, кроме него, не был виноват в случившемся. На самом деле никто не отдавал приказа действовать именно так, а не иначе. Никто не прокладывал маршрутов на планшете – он сам чертил их в своей голове, сам ставил задачи и продумывал порядок их выполнения.

Он не мог признать свою вину. Он не мог быть виноватым.

Его обманули, его использовали – только такая правда устраивала Александра.

Потому что такая правда была похожа на его привычно знакомую правду о прошлой войне. И она, эта правда была удобна – он уже знал, как она ощущается, как она сидит на нём. Он словно снова надел старую, хорошо подогнанную куртку, которую когда-то носил, а потом почему-то бросил в кладовку и позабыл, завалив всяким хламом. Привычно и удобно. Немного затёрто – придётся постирать-почистить, но на какое-то время сойдёт…

Например, на то время, пока строишь из себя обиженного и обманутого.

Пока он жалел себя, пока наслаждался собственными страданиями, растравляя раны и упиваясь болью, жена и дети покинули его. Просто собрали вещи и ушли. А потом пришло письмо – копия искового заявления к мировому судье с просьбой о разводе. Его поставили в известность о том, что созданное им подразделение скоро прекратит существование, будет расформировано.

Прочитав, он усмехнулся и смял бумагу в кулаке – предатели выстрелили в спину! Но просто так меня теперь не завалить, сука ты дешёвая!

В тот день, вечером, он достал из холодильника едва начатую бутылку водки и выпил её в полном одиночестве. В тот момент ему и не требовался собеседник, Саша не хотел разговаривать, не хотел думать. Он тупо смотрел в телевизор, стоящий перед ним, но происходящее на экране не интересовало – мозг был выключен. Алкоголь перевёл его в «режим ожидания», давая время отдохнуть и оправиться от неприятностей.

Той ночью он спал спокойно и без волнующих сновидений.

Наутро болела голова, но к обеду боль утихла, и Саша понял, что у него появился новый действенный способ глушить вопли воспоминаний и всхлипы совести.

Со временем он научил свою душу переносить боль потерь с относительной лёгкостью. Если представить причину душевных страданий куском радиоактивного материала, разрушающим структуру тканей души, то Александр создал внутри себя свинцовый ящик, в который убирался «источник излучения», прекращая представлять смертельную угрозу. Само по себе воображаемое хранилище весило много, но оно избавляло от боли, а его собственная тупая тяжесть вскоре стала хоть и постоянной, но привычной.

Избыток появившегося свободного времени позволил ему вновь вернуться ко многим любимым занятиям. В его голове всегда имелось несколько готовых сюжетов, историй, которые следовало занести на бумагу, и Александр, до того относившийся к факту своего сочинительства со снисходительной улыбкой, как к глупому увлечению, теперь взялся за дело серьёзно, со своей обычной напористостью и злостью.

Результаты удивили его самого – первый же написанный и отправленный в один из журналов рассказ был принят и вскоре напечатан. Сидя на кухне, он вертел в руках свежий номер журнала, со своим именем и фамилией на странице, с его детищем – рассказом о человеке, погибшем на войне и воскресшем вновь благодаря любви к нему одной женщины. Сюжетец так себе, но те, кто начинал читать, сразу попадали под воздействие Сашиной энергетики, талантливо вплетённой автором в простые и понятные для всех слова и фразы. Начинавшие чтение всегда дочитывали до конца.

«Захватывающе!» – говорили читатели, не задумываясь: а что, собственно, их захватило? Один Александр знал ответ на этот вопрос: энергия, сочащаяся из его произведений и имеющая вполне конкретное имя – Злоба. Он писал о любви, о Любви с большой буквы, и при этом – со Злобой!

Впоследствии на свет появилась большая повесть, и о ней заговорили, но опять никто не догадался определить форму бьющей через край энергии. А в этой повести правила бал уже не Злость, читателей завораживала Ненависть.

«Жизнь – это война. Каждый из нас – солдат на этой войне. Моя семья – моё подразделение, мои друзья – мои союзники. Те, кто не с нами – те против нас, с ними можно не считаться ни в чём. Если кто-то попытается помешать мне при выполнении боевой задачи, в достижении цели – будет уничтожен. Для их ликвидации подойдут любые средства, и не стоит стесняться в выборе этих средств, не стоит затруднять себя соблюдением приличий, мучиться угрызениями совести! Главное, чтобы препятствия были устранены. Главное, чтобы твоё подразделение выдвинулось, заняло новые позиции и, по возможности, не понесло потерь.

А как же любовь, говорите вы? Когда говорят о ней, я вспоминаю старую сказку о драконе, повадившемся в деревню и не дающем людям спокойно жить. Он прилетал и требовал от них жертв – самых красивых девушек этого селения. Непонятно, почему именно красивых – ведь он их попросту тупо жрал, этот эстет. Любовь напоминает мне этого дракона – она так же требует пожертвований, она питается ими, она требует самого красивого, что есть в вашей душе, самого прекрасного, хоть и не понятно для чего – ведь всё будет просто сожрано ей и забыто! Любовь мешает жить, мешает строить. Она мешает осуществлять планы. Забудьте о ней, если хотите прожить долгую и счастливую жизнь».

Главная мысль повести отдавала чем-то до жути знакомым. Кто-то уже высказывал подобное в прошлом и, кажется, это приводило к страшным результатам. Но люди устроены так, что вспоминать любят только хорошее, плохое быстро забывается ими. Большинство знакомых Александра, читавших повесть, полностью разделяли взгляды главного героя. И всем без исключения он был симпатичен за свою веру, решительность, прямоту, способность к самопожертвованию ради близких людей и достижения цели.

Новый герой оказался востребован редакторами и читателями, его появления ждали – вот он и пришёл.

Восторг и любовь публики, предназначенные придуманному герою, за отсутствием оного с избытком изливались на Сашу. Женщины, которым он, как автор нашумевшей книги, внезапно стал интересен, порой забывались и в интимных обстоятельствах зачастую называли его выдуманным для литературного персонажа именем. Он не поправлял глупых красоток – герой повести по описанию был похож на него внешне, высказывал его сокровенные мысли, совершал поступки, которые он тоже мог бы совершить в том, ненастоящем мире. Александр написал книгу о себе, о своих взглядах на окружающий мир, а потому все рукоплескания поклонников искренне принимал на свой счёт.

Будучи умным человеком, Саша прекрасно понимал, что созданного им человека любят только потому, что он литературный персонаж. В настоящей жизни подобная личность внушала бы отвращение и страх, у такого парня не было бы друзей, окружающие не понимали бы его и, скорее всего, презирали бы и сторонились. Легко любить и восхищаться кем-то или чем-то издалека. При ближайшем рассмотрении всё оказывается намного сложнее и зачастую непригляднее.

Именно поэтому Саша не мог позволить себе быть самим собой.

Он не хотел остаться совсем один. Пока не хотел.

– Прости, Володя, – сказал он тихо. – А тебе какая выгода от того, что я брошу пить? Я ведь уже не маленький мальчик, читать морали и бить ремнём по попе поздно. Вот я тут говорил, что «хочу – пью, хочу – не пью». Это я неправильно говорил. Правильнее сказать так: «пью, потому что хочу». Пью, потому что радостей в жизни, кроме этой, у меня не осталось. Всё какое-то одинаковое стало вокруг, Володька, какое-то безликое, бесцветное. И тоска постоянная достала, житья от неё нет никакого. Поэтому за жизнь я особо не цепляюсь – нет у меня жизни, дружище, и впереди не предвидится. Сможешь ты помочь мне вырваться из этого состояния – тогда зашивай глотку суровыми нитками, я ещё специально пошире рот разину. А если не можешь – тогда не мешай, я сам свою жизнь доживу как-нибудь. Вот тебе весь мой расклад, вот все мои доводы и оправдания.

Володькина решительность пропала куда-то, он смутился, в глазах блеснула жалость.

– Ну… Так ведь тоже нельзя, Санёк, – произнёс он смущённо. – Помрёшь ведь.

Саша усмехнулся:

– Как-никак, а всё же конец, Володя.

– Ну не такой же позорный! Не от водки же!

– А какая разница, дружище? Какая разница от чего и когда умирать? Помнится, где-то прочитал одну хорошую фразу: «человек рождается для того, чтобы умереть, а жизнь – лишь ежедневное откладывание неизбежности»! Если бы я не прочитал этой фразы, то, в конце концов, написал бы её сам! Ты тоже умрёшь когда-нибудь. Только я, вероятно, умру молодым, прожив свою жизнь в удовольствиях, потакая личным желаниям, а ты – в больничной палате немощным, одиноким и никому не нужным стариком – развалиной.

Володя выглядел очень расстроенным, Александру даже на секунду стало совестно за то, что приходится причинять другу боль. Но ничего, сам напросился на этот разговор.

– Знаешь, что я читал, пока ты изволил почивать? – тихо спросил Вовка. – Я читал твою книгу. Ту самую, которую сам ты считаешь неудачной. О погибшем и воскресшем.

– Этот детский лепет? Нашёл что почитать!

– Это не детский лепет, Саня. По-моему, ты написал о том, о чём мечтаешь – об огромной любви. О женщине, которая могла бы полюбить тебя больше всего на свете. Которая могла бы тебя спасти. Ты не писал эту книгу – ты кричал, это не повесть – это крик о помощи. Я прав? Не прячь глаза, вижу, что я прав! А сейчас тебе неловко за свою «слабость», каковой ты считаешь своё желание найти родственную душу. Можешь мне ничего не отвечать, всё понятно. Всё равно не признаешься – ты ведь у нас сильный и сопли не распускаешь. На войне плакать некогда – верно, Сашок?

Какая Вовка проницательная тварь! Заметил-таки. Оно и понятно: кто лучше него знал Сашу, кто ещё ведал, чем Александр живёт-дышит, с кем общается, о чём думает в четырёх стенах своей квартиры с похмелья. Как называется то, что сейчас сделал друг? Использование положения в личных целях? А в личных ли?..

– Ты не злись, Санёк. Я просто хочу всё разложить по полкам, чтобы тебе самому стало понятно: что, почему и как? Ты написал эту повесть после встречи с Шурочкой, и я сделал определённые выводы. Тогда ты на время стал совершенно другим – более добрым, более спокойным. Мирным, я бы сказал. Ты сочинил красивые сказки. «Снег – это пепел отгоревшего лета… Снежинка, коснувшаяся вашего лица, обжигает потому, что в ней хранится частичка июльского солнца» – разве не замечательно? Я обрадовался, я решил, что война закончилась. Ошибся…

Саша уже был не рад, что позвонил Вовке. Уж лучше бы черти распилили бензопилами и побросали куски тела на съедение разноцветным мышам… Изо всех сил старается Вова влезть в душу, покопаться там, растравить затянувшиеся было раны. Растравит, поковыряется и уйдёт домой, к своей жене и ребятишкам, а ты мучайся в одиночестве, корчись от боли. Хорош товарищ, ничего не скажешь!

– И написал ты эту повесть о Шурочке…

– О заднице вонючей я её написал! – заорал Саша, подскочив на диване. – Пристал со своей Шурочкой! Пошла она… Дура недоделанная!

Володька поправил очки, выбрался из кресла и подошёл к окну. Глядя сквозь стекло, которое давно не мешало бы помыть, на крыши припаркованных во дворе машин, он тихо, но уверенно повторил:

– О Шурочке ты её написал. Не ври мне.

Саша вздохнул и ничего не ответил. Володя был прав: даже строчка «Посвящается Александре, единственной и неповторимой» планировалась на первом листе, но впоследствии Саша передумал – больно жирно будет… Награды нужно заслужить.

* * *

Он познакомился с ней через год после развода. «Наша встреча не была случайной! – любила рассказывать знакомым Шурочка. – Мало кто так знакомится в обычной жизни! Мы познакомились как булгаковские Мастер и Маргарита! Точь-в-точь! Правда, Сашенька?»

Да-да, точь-в-точь. Почти. Она так же шла по улице с букетом цветов, подаренных ей коллегами по работе в честь Дня рождения, который, впрочем, ощущался обычным будним днём. Она была взрослой женщиной и знала, что чудес не бывает, что жизнь – не сказка, но так хотелось верить во что-то необычное, так страстно желалось чуда…

А он посмотрел на неё просто как на красивую женщину. Она почувствовала этот взгляд, её большие серые глаза расширились от удивления. Чему удивилась Шурочка в тот момент? Она не знала, просто предчувствие чего-то хорошего (предчувствие ЧУДА!) заполнило её сердце. Эта сцена была настолько знакомой, что Александр из бездумного озорства захотел доиграть роль до конца – ему всё равно было нечего делать, он никуда не торопился.

Он подошёл к ней.

Незнакомка, как оказалось, тоже читала Булгакова.

– Вам нравятся мои цветы? – с улыбкой спросила она.

Он посмотрел на огромный букет алых роз и ответил:

– Нет. Я больше полевые цветы люблю.

Она звонко рассмеялась и зашвырнула розы в сторону проезжей части, лишив возможности поднять букет и вернуть ей. Да и хрен с ним, с этим букетом! Саша улыбнулся, она взяла его под руку, и они вместе пошли по тротуару, разговаривая о всяких мелочах, словно давние знакомые. Сказать, что «любовь выскочила перед ними внезапно, как выскакивает убийца в тёмном переулке, и поразила их в самое сердце, как поражает молния, как поражает финский нож» – значило бы соврать.

Шурочка очень слабенько сыграла Маргариту, а Мастер из Александра получился вообще никудышный, так себе – не Мастер, а какая-то пьяная сволочь…

Они давно уже не были детьми, не были юными влюблёнными. У обоих хватало недостатков, различий во взглядах на жизнь и множества несхожих бытовых привычек.

Александр, затеяв игру, вообще не смотрел в будущее: он просто находился около своей новой женщины и с нездоровым интересом ждал, чем закончится эта абсурдная ситуация.

Он считал, что любой мужчина, проживший значительный срок в браке, а после разведённый, не может в дальнейшем создать полноценную семью. Вторичные браки таких мужчин или просто совместные их проживания с женщинами Александр мысленно называл термином «прайд». Как у кошачьих: лизать меня можешь, но я имею право спариться или пожрать где-нибудь на стороне. Никаких моральных обязательств, никаких чувств или даже эмоций – лишь определённый набор слов, высказываемый друг другу наедине вечером для соблюдения условий ритуала, для создания фантома семьи. Но семьи-то на самом деле нет!

Кое-что его, без сомнения, устраивало: ему не приходилось думать о многих домашних делах. Ему было с кем спать и с кем говорить. Причём, говоря с Шурочкой, он начинал ощущать себя воистину талантливым и несравненным – настолько эта женщина была им восхищена!

Шурочка предоставляла ему все возможности для творчества, она старалась угадать любое желание своего мужчины, когда он щёлкал пальцами по клавиатуре. В эти моменты Саше прощалось всё: от пролитого на ковёр пива до сказанного спьяну матерного слова в её адрес. Шурочка мнила себя музой великого Мастера и старалась играть эту роль без ошибок.

Шурочка вообще никогда не была сама собой – она всегда кого-то играла. То она была элегантной роковой женщиной, то резвящейся глупой студенткой-первокурсницей, то дамой, приносящей себя в жертву любимому жестокосердому мужчине, то активной общественницей, то ленивой избалованной «фифой», сочащейся неоправданным снобизмом.

Спустя полгода Александра это стало раздражать, появились сомнения в целесообразности их дальнейшего прайда. Разорвать отношения мешало лишь одно: Саша привык к Шурочке. По крайней мере, так он сам себе говорил. Не влюбился же он, в конце концов, в эту пусть и красивую, но совершенно неинтересную личность! Даже если она и была иногда его Музой.

Была?

Была, не стоит врать самому себе.

Если бы не Шурочка со своими огромными восхищёнными глазами, то ничего нового он не написал бы. Ведь после разрыва отношений наступило полное и зловещее затишье – Саша начинал одну вещь за другой, но все они «зависали» в «отстойнике» компьютера – в специальной папке, куда отправлялись произведения, по каким-то причинам зашедшие в тупик.

Только из желания блеснуть перед этой женщиной, свято верящей в его талант, Саше удавалось заканчивать новые рассказы и повести.

Шурочка, конечно, тоже не была в восторге от «Мастера», который целовал только тогда, когда ему этого хотелось, и который мог, не моргнув глазом, променять её общество на пьяную компанию. Саша попросту игнорировал мнение подруги во всём, что касалось его собственных интересов и идей. Иногда он вдруг замечал, что относится к Шурочке как существу, стоящему на ступени развития гораздо ниже него; замечал, тихо удивлялся самому себе, но, немного подумав, приходил к выводу, что это справедливо – Шурочке, с её поверхностным подходом к жизни и дурацкой привычкой изображать великую актрису, до него действительно далеко.

Приходя после пьяных посиделок домой, он обращался с ней нарочито грубо, а из-за плохого настроения, какое случалось у Саши всё чаще и чаще, мог жестоко обидеть – отхлестать словами так, что Шурочка не раз засыпала под утро на подушке, мокрой от пролитых слёз.

Утром он скупо, но уверенно извинялся. Он клялся, что не помнит сказанного, что пьяный язык работал независимо от мозга и молол несусветную чушь. Конечно же, на самом деле он так не думает! Разумеется, он не считает свою милую и любимую дурой и пустышкой! Последний аргумент служил жирной точкой в этом лживом покаянии: «если бы я так думал, то не стал бы жить с тобой, моя радость!» И «радость» верила его словам, на её лице вспыхивала улыбка, глаза загорались надеждой. Она кидалась Саше на шею и принималась жадно целовать.

Как легко было обвести Шурочку вокруг пальца!

Как много Шурочка могла простить ему!

Может быть, они мучили бы друг друга ещё дольше, чем всё это продлилось, но разрыв ускорила Шурочкина страсть к живописи.

Шурочка, помимо Великой Актрисы, была и Талантливым Живописцем! Она малевала кричащие полотна, создавая яркими красками сюжеты, в которых пыталась изобразить свой якобы философский подход к восприятию мира. В дни, когда Шурочка была Живописцем, она молола несусветную чушь о тайнах мироздания, о дверях, ведущих в иные миры, откуда к ней поступают образы и идеи.

И главное: увлечение живописью для Шурочки было святым действом, критику при этом она не воспринимала ни под каким соусом!

Поэтому Саша молча слушал бред милой, тихо напиваясь и стараясь не ляпнуть чего-нибудь обидного о её творчестве. Рисует – и хрен с ней, главное, чтобы пить не мешала.

Картины не были обычны и посредственны. Они были пошлы и ужасны. Всё ценное, изящное, таинственное, – именно то, что обычно привлекает людей, – на картинах отсутствовало, всё это существовало лишь в Шурочкином воображении.

На полотнах была пустота. Цветная и яркая. До знакомства с Шурочкиным творчеством Саша даже не предполагал, что такой вид пустоты существует в природе.

Художница всегда интересовалась мнением «Мастера» относительно её творчества, и Саша каждый раз бессовестно врал. «Здорово!» – восклицал он, показывая большой палец. – «Стиль очень необычный – завораживает!»

«Завораживает» – так говорили читатели о его книгах. Тоже врали, что ли? Пальца, правда, не показывали – так может, в самом деле неплохо написано?

– Здорово, малышка, честное слово!

И счастливая Шурочка с удвоенным энтузиазмом бросалась дальше пачкать полотна, а Саша открывал новую банку пива, и с наступлением вечера картины милой начинали даже чем-то привлекать…

Милая относилась к пьянству своего друга снисходительно, даже очень снисходительно. Она придерживалась того весьма распространённого среди людей заблуждения, что писатель и пьянство – неразделимые вещи, и что с этим, волей-неволей, нужно мириться, а иначе можно запустить руки в творческий процесс, погасить искру, уничтожить необыкновенность человека, помешать рождению новых произведений.

Нельзя было винить Шурочку за эти взгляды, их разделяет и поддерживает большинство людей с тех самых пор, когда бородач Хемингуэй вполне, казалось бы, правдоподобно обосновал выгодную ему теорию. При этом старик хлестал всё, что горит, в объёмах, достойных верблюда после перехода Аравийской пустыни, а его последователи и поклонники убеждали весь мир в том, что «писатели чувственны до ужаса, и боль мира терзает их души так, что им хочется рыдать». Но «как мужчины они не смеют плакать», а потому в качестве компенсации им дано право нажираться до безумия и мочиться в общественных местах.