Кубанский шлях. Исторический роман

– Здравствуйте, милейшая Екатерина Юрьевна. Представляю Вам нового жильца, Андрея Ильича Барятинского и его спутников.

Андрей поклонился и хотел поцеловать даме руку, но не был уверен, что это уместно. Он слегка отступил и, указывая на своих спутников, назвал их:

– Карп Евтеич, Егор – мои люди.

Однако Егор, обидевшись на такое представление, поклонился и добавил:

– Мастер-куафер.

Евтеич осуждающе глянул на него. Дама сделала вид, что не заметила наглости слуги, и приятно улыбнувшись, проговорила:

– Милости прошу. Пойдёмте, я покажу Ваши комнаты.

В дикой степи

Дуют пронзительные восточные ветры. Везде голая необозримая пустыня. Лишь кое-где встречаются островки кустарниковых деревьев, семена которых случайно занёс сюда ветер. Над головой гордо парят орлы. Кругом непуганые дикие звери. Не замечая путников, проследовал мимо них лось, вот мелькнула шубка лисы, то и дело выскакивают зайцы и, прижав к спине уши, катятся кубарем прямо под ноги; на редких холмах пасутся дикие козы.

– Смотри, сколько зверья, а людей нет, – удивляется Степан.

Фрол вторит ему:

– Уже другой месяц идём, ни жилья, ни духу человечьего. Степь да степь на все четыре стороны. Давай зайца подстрелим да пожарим, что ли.

– Ты что, голодный?

– Да, нет. Скучно так-то идти.

– А молочка хочешь?

– Какого молочка? Где здесь корову-то взять?

– Зачем корову? Полно диких коз. Поймаем одну какую-нибудь и подоим. Чугунок у нас есть, что ещё надо. А вот как раз на тебя смотрит.

Напротив, действительно, остановилась коза и с любопытством глядела на людей.

– Я попробую подоить вот эту. Ты только помоги мне!

Фрол в сомнении пожал плечами.

– Да ты что, никогда не пил козьего молока? Не хуже коровьего. И жирнее. Давай, заходи с той стороны, а я с этой.

– Да, пил, пил – ещё дитятей был. Ну, то домашняя коза, а это дикий зверь. И молоко, небось, дикое, горькое.

Коза, задумчиво глядя на приятелей, не двигалась с места. Она даже не подозревала, бедная, что собираются с ней сделать. Степан осторожно приблизился и схватил её за рога. Коза брыкнулась и попала копытом в плечо Фролу, который нагнулся, было, чтобы ухватить её за туловище. Он отскочил.

– Да, хватай же её, я не удержу, – закричал Степан, изо всех сил вцепившись в рога руками. На крик прибежал и залаял пёс.

– Нишкни! – приказал Степан. Верный умолк, но продолжал держать стойку.

– Вишь, лягается, – пожаловался на козу Фрол.

– Она ещё и бодается. Если я выпущу её, то берегись.

– Не хочется мне молока.

– Хватай, я говорю!

Фрол подошёл сбоку, опасливо поглядывая на задние ноги животного, и с силой обхватил его туловище.

– За ноги, за ноги держи!

Коза, истошно мекая, дёргалась. В её глазах был страх.

Фрол с трудом перехватил ноги, получив при этом ещё пару раз копытом.

– Не робей, воробей, кто ж её доить будет? Среди нас третьего нету.

– Сейчас, сейчас, – соображал Степан.

– Придумал! – заорал Фрол, – Я придумал!

– Ну, что, что ты придумал?

– Надо зажать чем-нибудь её передние ноги и морду. Один будет задние ноги ей держать, другой доить!

– А что, дельно, – согласился Степан, – вон смотри, терн растёт. Потащили её туда.

Всё также Степан, держа козу за рога, а Фрол за задние ноги, поволокли несчастную напуганную тварь к зарослям. Зажав голову и передние ноги животного между сросшимися стволами сливы-терновки, Степан велел Фролу держать задние ноги, а сам пошёл за посудой. Коза отчаянно брыкалась.

Трудно приходилось и Степану: струйка молока лилась мимо чугунка, вовсе не предназначенного для дойки диких коз, и приходилось его переставлять, поскольку коза не успокаивалась. Наконец, выжав из вымени всё до последней капли, он ослабил хватку стволов, Фрол отпустил задние ноги, – и коза с бешеной скоростью рванула прочь. Верный помчался следом.

– Не догонит, – ухмыльнулся Фрол, – вишь, бешеная какая.

Отведав молока, он вытер губы и, почёсывая шишку на лбу, сказал:

– Хорошее молочко. Только знаешь, Степан, в следующий раз лови козу сам, я тебе не помощник.

Вёрст шесть шли молча. Неожиданно Фрол остановился.

– Степан, ты ничего не видишь?

– Нет.

– А присмотрись. Глянь вон туда, – Фрол рукой указал налево.

– Кони!

– Они самые! Табун! Пасутся. И вроде, хозяев нет. Наконец-то, повезло. А что если мы себе по конику возьмём?

– Нет, Фрол, нет!

– Но почему?

– Это чужие кони!

– Ну и что? Нам они нужны или нет?

Степан вздохнул:

– Нужны. Опасно, Фролка. Не может такого быть, чтоб не было охраны.

– Давай! Не робей, воробей!

Верный навострил уши. Степан погладил собаку и ласково прошептал:

– Тише, Верный, нишкни.

Друзья подобрались к табуну ближе. Раздались лай собак, свист… Фрол, взнуздав крайнего каурого коня, вскочил на него. Верный уже отбивался от собак.

– Давай быстро, Стёпа! Прыгай сзади! Уйдём!

И приятели помчались прочь. Вскоре они попали в какое-то болото. Нет, не болото, просто заболоченный берег реки, довольно широкой и быстрой. Фрол направил коня на глубину, в чистую воду. Вскоре раздались выстрелы. Одна пуля чуть его не задела.

– Слезай, Фрол. Спрячемся за крупом лошади, а то подстрелят, – воскликнул Степан, соскальзывая с коня и перехватывая у товарища узду.

Фрол вцепился в шею животного и осторожно тоже опустился в воду. И взвыл от холода, который охватил тело. У Степана тоже зубы выбивали дробь. Течение реки оказалось настолько быстрым, что их неумолимо сносило вниз. Табунщики стреляли часто, но не прицельно. Пули плюхались в реку и слева и справа. Вот одна, наконец, настигла коня…

– Всё было напрасно! – разочарованно воскликнул Фрол. – Теперь у нас нет каурки, и мешки промокнут, да ещё и плавать не умею.

Он, отпустив коня, теперь крепко вцепился в Степана.

– Эй, полегче! Больно же! Просто держись одной рукой за шею, а другой помогай мне.

Пули ещё бились о поверхность реки, но расстояние увеличивалось, и они уже не долетали до людей.

Противоположный берег был крутым и каменистым. Глубина держалась стойко. Степан менял несколько раз направление, наконец, сказал:

– Становись на ноги. Тут мелко. А какая вода холодная, прямо ледяная. И течение быстрое.

– Слышь, Стенька, это Кубань, – проговорил Фрол, ужасаясь своей догадке, – земля черкесов. А табунщики, наверное, были наши… русские….

– А может быть, и ногаи. Мы ж не видели их. Не ведаю, что лучше…. Вот Верного мы потеряли, жаль, хорошая была собака, надёжная.

– Почему была! Смотри!

К берегу подгребал пёс. Изрядно потрёпанный, но не побеждённый. Выйдя на сушу, он потёрся об ногу Степана и радостно взвизгнул.

Однако небо затягивалось тучами, подул резкий ветер. Дрожа от холода, Фрол предложил разжечь костёр, чтобы согреться и просушить одежду.

– Нет, будем шалаш строить, а то не успеем до дождя, – возразил Степан.

– Да и рыбки бы поймать на ужин, – соглашаясь, добавил Фрол.

Когда начался мелкий секущий дождь, у приятелей было готово укрытие, дымился костёр, пахло запечённой в золе рыбой, которая сама выпрыгивала из воды в руки друзей. От одежды шёл спасительный пар. Рядом, в ожидании пищи, лежал Верный.

– Надолго памарга-то18, – заметил Фрол, – осеняет.

– Вишь, как вовремя управились, – угрюмо поговорил Степан, доставая рыбу из костра и обламывая с неё глину19.

Утром друзья позволили себе дольше поваляться в шалаше: дождь прекратился, но трава была мокрая.

– Пусть солнышко повыше заберётся, погреет воду-то, тогда и поплывём, – проговорил Степан, не открывая глаз.

– Куда?! – Фрол представил, что ещё раз придётся преодолеть бурное течение ледяной реки и содрогнулся. Однако он понимал, что на этом берегу у них вероятность потерять свободу и даже жизнь возросла.

– На тот берег, Фролка, на тот берег. Будем русский кордон искать.

Вдруг пёс настороженно поднял уши и зарычал, и вскоре до слуха приятелей донеслись топот конских копыт, лихой свист и крики людей.

– Черкесы?! – воскликнул Степан.

Отец Агафон

Вечерняя прохлада легла на луга, старый яблоневый сад, просторный монастырский двор…. Отслужив вечерю, игумен вышел на свежий воздух, присев на скамью возле храма, задумался. «Камо пойду от скверного духа братии и от лица их, камо бегу? Ей, Господи, все сквернословы, особенно диакон – отец Агафон. Он вор и разбойник первостепенный: в Успенском соборе в образе Успения выдернул жемчуг, в венце нет камня голубого, на иконе Тихвинской Божьей матери не оказалось перлов, серебряное кадило тоже пропало…. Его рук дело. Ну, а как ревизия, чего доброго, нагрянет», – размышлял настоятель монастыря третьего класса отец Варавва. Он постоянно бил поклоны, молился за братию, за себя Господа просил, дабы не уволили его, злосчастного игумена, за непорядочное управление сей обителью. А как управляться, если монастырь был исправительным20, для провинившихся священнослужителей – кто за развращённость ума и сердца, кто за прелюбодейство, кто за воровство. Не монахи – сущие аспиды, беглые солдаты, а не святые отцы. Неисправимые грешники. Им нужен не отец Варавва, а хороший унтер с большой дубинкой. Кнут и цепи им, а не доброе слово пастыря, Господи, прости.

Правда, цепи в монастыре были заведены ещё тридцать лет назад, когда монах Варсанафий ограбил все монастырские кружки для подаяний и поджёг питейный дом в слободке. Тогда кузнецу заказали сделать цепи, укрепить их на столбе, подальше от храма, и время от времени, провинившиеся отцы, вслед за Варсанафием, приковывались к столбу и наказывались розгами, а то и кнутом. Однако перемен в их поведении чаще всего не происходило.

«Закоренелые безобразники», – вздохнул игумен и, перекрестившись, начал ночной обход келий. Почти все монахи почивали после неумеренных возлияний, и только отцы Акакий и Феофил с воспалёнными очами и рдяными лицами, резались в карты на интерес, не скупясь на безбожные выражения. Сие было делом привычным, и Варавву не очень беспокоило. А вот, что иеродиакона Агафона опять не было на месте, вызвало у игумена раздражение. Хотя сего следовало ожидать.

Накануне поздно вечером в монастырь, внезапу, яко тать в нощи, явился архимандрит – отец Вениамин. Он пришёл навеселе. Видно, гостил неподалёку в помещичьей усадьбе, выпил лишку, засвербело в одном месте чувство долга, и архимандрит решил проверить святость обители. И надо же именно той, где игуменом он, отец Варавва. А ведь поблизости ещё два монастыря: у Святого источника и в древних печерах. Прибыв, архимандрит собрал полупьяных монахов и требовательно вопросил, читала ли почтенная братия сего дня поучения святых отец. Не добившись внятного ответа, отец Вениамин решил восполнить этот досадный просчёт.

Выбор показать свою учёность пал на самого нерадивого иеродиакона. Иеродьякон Агафон был мужичина видный – огромного роста, с короткими руками-кувалдами и круглыми чёрными глазами с острым взглядом. Он возвысился над архимандритом и, не смиряя своего трубного баса, дерзко, без чину, прорычал:

– Аз есмь глазами слаб, очков же не иму.

Архимандрит потребовал Четьи Минеи и дал отцу Агафону свои очки. Диакон, возложив их на нос, по слогам, с заиканьем, запинками и длинными остановками, с трудом одолел одну страницу, чем сильно разгневал отца Вениамина, и тот в объездном журнале записал замечание игумену, отцу Варавве. Кстати, далеко не первое. Он, в свою очередь, наложил на провинившегося диакона епитимью трудную: три дня беспрерывного моления в келье и по тысяче поклонов. И вот, сбежал, аспид! Игумен был вне себя от гнева, а гнев, как известно, тяжкий грех, который ему отмаливать и отмаливать.

На следующий день, в воскресенье, к отцу Варавве пришёл сиделец с жалобою опять же на отца Агафона. Что он в субботу, де, был в кабаке и просил в долг вина у его жены. Она в долг ему не дала, так как он ещё за прошлый раз ещё не расплатился. Тогда отец Агафон вскочил за стойку, изодрал на кабатчице рубаху и покусал несчастную.

– Позвать иеродиакона, – сердито приказал игумен послушнику.

Но тот Агафона не нашёл, и только к обедне мужики привезли его в монастырь из слободки, в телеге, с подранной харей и мертвецки пьяного. Назавтра он не явился к заутрене, а к обедне поспел заново пьяным. Очевидно, ещё что-то украл из монастырского имущества и променял на вино.

Отец Варавва распорядился после обедни при всей братии посадить нарушителя монастырского порядка на цепь. Сидя на цепи, Агафон рычал, аки дикий зверь, и делал страшные рожи, чем веселил монахов и жителей слободы, собравшихся на заднем дворе вокруг столба. Представление продолжалось до самых сумерек, пока Агафон не задремал, повиснув прямо на цепях.

«Ах, Агафон, Агафон…. Страшило монастырское. Какой срам! Его именем уже детей в слободе пугают. Народ боится глазами с ним встретиться, не то, что разговаривать. Шарахаются, аки от гиены огненной. А обители какое поношение!», – сокрушался игумен, окидывая взглядом огромную тушу дьякона.

Последние дни стояли жаркие. В святой обители праздновался день святых апостолов Петра и Павла. Агафон, уже снятый с цепей, с такой радости сильно напился, пошёл на скотный двор и стал беспричинно тягать за волосы молодого послушника. А когда тот вырвался и убежал, полез к пастуховой жене на квартиру. Она, дрожа от страха, закрылась на щеколду. Диакон, выхватив из ограды тынину, ударил ею в окно, которое разлетелось в щепы. При этом он богохульствовал и сквернословил.

Молодица схватила ребёнка и хотела, было, бежать. Но отец Агафон стал бить её по лицу, потом по спине тыниною до тех пор, пока та изломалась. Тогда он, откинув плачущего дитяти в сторону, схватил пастухову жену за волосы, бил и таскал по земле. Как рассказывал послушник, притаившийся за овчарней, «бысть вопль и стенания несчастной до шестого часу». Понадобилась сила трёх человек, чтобы схватить отца Агафона, скрутить вервием и опять посадить на цепь.

Баба же, когда слободяне занесли её в горницу, уже чуть дышала. Тут же позвали знахарку, но если несчастная отдаст Богу душу, Агафону не миновать каторги. Неизвестно, понимал ли он это, но, будучи в цепях, на этот раз притих и даже как будто задумался.

Тут зазвонили к ранней обедне, и началась служба, которую отцы отслужили с удивительным тщанием и особым рвением, поскольку не хотели сменить на цепи иеродиакона.

После обедни игумен собрал братию у столба с Агафоном и в назидание велел того прилюдно выпороть. Когда диакона огрели кнутом в третий раз, он разъярился так, что вырвал крюки крепления и, пронёсся по обители, аки ветер, сбив по пути кастеляна, отца Мафусаила, который упав, по слабости и старости испустил дух. Затем диакон выскочил за врата, и… поминай, как звали.

– Ну, всё, – подумал отец Варавва, – кому Рождество Христово, а мне – Успенье. Можно сказать, что места я уже лишился. Спаси, Господи, – истово перекрестился неудалый пастырь.

Разбойники

Агафон переправился через Дон с двумя мужиками, вплавь, держась за лошадь одного из них. Крестьяне были легко одеты, в лаптях и говорили, что на той стороне будет всё: и деньги, и лошади, и одежа, и вино хмельное, а главное – воля. Они стакнулись с попом на ярмарке, потом весело погуляли в кабаке. Собутыльников прельстила немеряная сила отца дьякона. Он на спор под пьяный хохот зрителей гнул подковы, разгибал цепи и головой проламывал глинобитные плетни.

За беглым диаконом охотились. За несколько месяцев пребывания на Дону поп был замечен в бесчисленных кражах, грабежах и драках и даже получил прозвище – Дикий расстрига. Казаки не раз объединялись на его поимку, но каждый раз дьякон ускользал от них, как будто предчувствовал засаду.

Надо сказать, даже подельники его побаивались. Он в пьяном буйстве перед уже решённой переправой чуть не задушил кушаком одного из них, Семёна, который пытался отобрать у него бутыль с брагой.

Агафон, если не был пьян, то был недоволен, и тогда ворчал или поносил всех грязной руганью и богохульными словесами.

Малочисленная ватага за Доном, однако, успехов не добилась. Она уже несколько месяцев тщетно носилась по степи, стремясь присоединится к более крупной шайке, или, на худой конец, найти Агафону какого-нибудь коня. Семёну и второму подельнику, Асею, надоело по очереди возить его на своих жеребцах, чуять сзади себя его тяжёлое дыхание, нюхать зловоние, исходящее от его пропотевшего облачения, и слушать постоянное сквернословие «святого отца».

Тёмные дела, пьяные бесчинства, разбой, лжа не тяготили совесть заблудшей овцы Господа нашего. Главное для Агафона – утроба. И если она требует, он не остановится ни перед чем. «Яко сказано: василиск останется василиском, аспид – аспидом, прах – прахом», – часто приговаривал диакон. А утроба его требовала и требовала всё новых «яств». Поскольку в Задонье беглецам не везло, они сговорились отправиться далее, за Кубань. Во-первых, там теплее, во-вторых – вольготней, а уж конями там и вином или бузой21, по которым все соскучились, у черкесов, разживутся точно.

Пока Семён с Агафоном, сидя у костра, обгладывали косточки зайца, Асей обследовал местность и принёс весть, порадовавшую его товарищей.

– Тут, недалеко, вёрст семь, того… черкесский аул. Подкараулим одного кого-нибудь и того… отберём у него коня. Я того… приглядел удобное местечко на кургане, в кустарнике, там и деревца есть. Засаду устроим, того, чо ли. Надоть нам, мужики, с вами… того, покумекать.

– А чо кумекать. Верёвку на шею, и с коня долой! – отрыгнув зайчатиной, предложил Агафон.

– Так давайте сейчас и поедем туда, посмотрим, – оживился Семён.

Но на курган подниматься не пришлось. В полуверсте от них, как по заказу, появился всадник. Асей дал знак. Время! Дружки вскочили на коней и с гиканьем и свистом стали гнать черкеса. Тот помчался вдоль берега в сторону аула. Расстояние между людьми сокращалось, и разбойникам уже было видно, что преследуемый черкес – мужчина немолодой, рыхлый и для них не противник.

Выхватив из подсумка верёвку с петлёй, Асей размахнулся. Вервь со свистом захлестнула шею черкеса и сдёрнула его с коня. Старик выпустил поводья и с хрипом свалился на землю. Семён погнался за конём, Асей и Агафон бросились к черкесу.

Степан и Фрол настороженно следили за происходящим из шалаша, успокаивающе поглаживая рвущегося наружу пса.

А тем временем разбойники пытались связать поднявшегося старика. Они снова сбили его с ног, но, падая, несчастный внезапно наклонил голову и нанёс обидчику удар в пах. Тот взвыл, – а в руках попа сверкнуло лезвие ножа.

– Ах, ты мать честная, – прошептал Степан и ужом скользнул из шалаша. Фрол не хотел ввязываться в чужую драку. Но, что есть, то есть, и он, ругнувшись, рванул вслед за Степаном. За ними бросился Верный.

Завертелся клубок разгорячённых дракой тел, злобное рычание и ругань перекрывались лаем пса. Ржали лошади. Степная пыль заволакивала побоище.

Разъярённый поп, недовольный тем, что ему помешали чинить расправу, замахнулся ножом на приятелей, но неожиданно Степан выхватил из-за пояса кинжал и вонзил ему в предплечье. Поп, озверев, здоровой рукой схватил Степана за грудки и, несмотря на могучую фигуру парня, приподнял его над землёй. Пёс вцепился врагу в ногу и повалил на землю.

Другой разбойник, крепко прижав черкеса к земле, начал шарить у него за пазухой, однако удар Фрола в голову опрокинул его навзничь.

Третий бросился седлать лошадь черкеса, но вдруг заметил вдали пыль из-под копыт множества лошадей. То по степи нёсся целый отряд всадников.

– Уходим! – воскликнул он, оставив коня старого черкеса.

Разбойники вскочили на своих коней и помчались прочь. Раненый Агафон ревел от злости: его крепко держал за ногу Верный. Хотя вот он, конь черкеса! Один скачок! Но видит око…

– Убери собаку, – прорычал поп трубным басом, уставившись на Степана острым немигающим взглядом.

– Иди, – безучастно проговорил Степан, послушно оттаскивая Верного от жертвы.

Агафон, не отводя от врага взгляда, встал и, затем, прихрамывая, устремился к реке.

– Ты что это… отпустил его? – заметив это, недоумённо взглянул на друга Фрол и хотел, было, догнать изверга. Но тот исчез.

– Пусть, – пробормотал Степан, удивляясь самому себе: зачем он это сделал? Непонятно.

Стон черкеса отвлёк его от мыслей. Друзья подошли к бедняге и, взяв под руки, стали его поднимать….

Подскакавшие к ним горцы, спрыгнув с коней, кинулись на защиту соплеменника. Но старик их остановил, что-то залопотав по-своему. Затем низко поклонился приятелям:

– Ви мой живот спасал. Благодарност будет. Поидем, поидем в мой унэ. Кушат будэм.

Черкесы

Черкесский аул, как и селенье староверов, был окружён общей плетёной оградой. Правда, только с трёх сторон: аул тянулся вдоль реки, которая была естественной защитой от врага. Войдя внутрь ограды, друзья увидели на краю селения площадь для молотьбы хлеба – стояли снопы, скирды соломы и стога сена. Здесь же внутри ограды находилось кладбище. Как пояснил старик, это почитаемые могилы и священная роща. Действительно, могилы окаймляли несколько рядов деревьев. На ветвях некоторых из них висели разноцветные тряпочки.

Друзья, шли за стариком, с любопытством оглядываясь по сторонам. Всё вокруг удивляло. И усадьбы друг от друга на необычно большом расстоянии, и приземистые длинные постройки из плетня, обмазанного глиной, покрытые камышом или соломой, и ухоженные огороды, и с осенней позолотой густые сады. Те немногие жители аула, которые встретились им на пути, вели себя сдержанно. Делали вид, что каждый день видят русских. И только дети выглядывали из-за плетней, как мышки из норок.

Черкес провёл своих гостей через базарную площадь и нырнул в проход, увитый виноградом. Калиток между подворьями не было. Друзья, следуя за стариком, который вёл лошадь за узду, перемещались из одной усадьбы в другую через какие-то широкие лазы и ходы, пока спасённый не остановился перед своим домом. Он его назвал «унэ».

Дом был продолговатый, с несколькими отдельными входами. На главном дворе находились хозяйственные постройки, расположенные вдоль всего забора, по кругу: кухня, курятник, амбары для зерна, навесы и сараи. Через плетень друзья увидели скотный двор, по которому разгуливали козы, овцы и старый осёл. Навстречу хозяину выскочил безусый парнишка и, перехватив коня за узду, повёл его на этот двор.

В унэ хозяин гостей не пригласил, а проводил к отдельному маленькому домику со скамьёй вдоль наружной стены – кунацкой, и оставил одних.

Волнение, которое возникло от встречи с черкесским аулом, не покидало приятелей. Такой ли хозяин гостеприимный на самом деле, каким хочет казаться? А может быть, зазвал волк козу на пир?

Внутри кунацкой стояли низкие нары, табуретки, скамейки и несколько резных диванов, покрытых узорчатыми циновками с подушками. Посреди комнаты – деревянные низенькие столики о трех ножках. На стенах развешано оружие: лук, расшитый колчан со стрелами, шашка, кинжал, короткоствольное ружьё. Пристенный очаг, над которым был сооружён плетёный, обмазанный глиной дымарь, не топился, и в комнате было прохладно.

Друзья сели на табуретки и с интересом огляделись вокруг.

– И чего наши с ними воюют? – недоумённо пожал плечами Степан, – люди как люди.

– Это потому люди, что ты жизнь старику спас. А встретились бы вы на бранном поле, снесли башку б тебе, не задумываясь, – откликнулся Фрол.

Вскоре дверь отворилась, и в кунацкую вошёл тот же парнишка. Он жестами показал на медный таз и кумган – глиняный кувшин с узким горлышком и откидным носиком. Друзья помыли руки, а мальчик, внесши хворост и сушёные кизяки22, очень ловко развёл огонь в очаге. В горнице потеплело, и вскоре показался другой парень, годами старше первого, худой и бледный, с анэ23, на котором дымилось блюдо с бараниной. Он выходил и входил несколько раз с новым анэ. Мясо, сыр, каша, яйца, зелень всякая…. Принёс и напитки – мёд и бузу. Следом появился довольный хозяин, переодетый в праздничную одежду, с ним несколько человек гостей. Он с гордостью представил их друзьям:

– Джембулат, аксакал, мудрый человек. Аквонуко, сосед, по-вашему хорошо знает. Джегуако24, песню будет петь. Унеж и Алим, играть будут. Инал, сын мой, последний, – указал он на юношу, который накрывал столики.

– Пожалуста, кушат! – пригласил он всех к угощенью.

Все сели, кроме Инала, который уносил и приносил столики с едой. Похоже, он здесь, чтобы прислуживать гостям. Хозяин вежливо предложил друзьям пересесть с табуреток на диван. Толмач Аквонуко пояснил, что на диванах сидят гости, а на скамейках и табуретках все остальные, которые пришли их почтить.

Пир начали с молитвы. Черкесы молились по-своему, приятели – по-своему. Все вознесли хвалу Господу и перекрестились. Друзья удивлённо посмотрели на присутствующих.