Лобстер и картошка в мундире

Столько лет прошло, а муж всё помнит эту историю! И все мои рецепты и медицинские советы теперь проверяет всегда. Даже такие безобидные на первый взгляд вещи, как использованные пакетики чая.

Прошлое – в нас

– Мама, куда уходит день? А год? – спрашивает семилетняя Диана.

– М-м… Они уходят в прошлое.

– А в какой стороне находится прошлое? Там? Или там? Или там? – жесты в разные стороны. – Где его можно найти?

– М-м-м-м… Нигде… Это же прошлое, у него нет стороны… Это не пространство, у которого есть «там», а время. А у времени нет «там»…

Диана усиленно размышляет, сдвинув бровки. И через минуту выдаёт:

– Мама, я знаю где находится прошлое – оно находится в нас.

И прикладывает руку к сердцу.

(ноябрь, 2012 года)

Роскошь простых вещей

Когда-то роскошь представлялась мне приблизительно в такой же комплектации, как и героине фильма «Курьер». И, что самое интересное, в то же самое время, когда фильм вышел в прокат.

Что там у этой длинноволосой красавицы в списке было?.. Красная спортивная машина, длинный шарф на шее, маленькая собачка на заднем сиденье и магнитофон – на переднем. Мы с ней ровесницы тогда были. Вот и хотелось, наверное, одного и того же.

Хотя фильм мне тогда не очень-то и понравился. Думаю, я его не поняла тогда. Вернее, не прониклась им. Он же снят о моем поколении. Ровно, тютелька в тютельку, о моих одногодках.

И в нём такая правда жизни, что она не впечатляла меня тогда. Всё равно что смотреть фильм про то, как жарится яичница. Причём почему-то художественный, даже не документальный. Вот так же и «Курьер»: всё – правда, документальная почти.

И вот прошло время. Я стала той женщиной, которая грустно, но с пониманием улыбается на слова длинноволосой красавицы. Помните? Короткий такой кадр.

Что я могу сказать… У меня никогда не было спортивной машины. И вообще – никогда не было красной машины. И, наверное, не будет. Не люблю ни спортивных машин, ни красных. (Хотя если уж спортивная, то лучше красная.) У меня никогда не было маленькой собачки. И, наверное, тоже не будет, потому что я теперь их тоже не очень люблю. И длинный шарф я не надену себе на шею, чтобы красиво веялся по́ ветру в кабриолете. Потому что помню печальную судьбу Айседоры Дункан. Не хотелось бы повторить. И даже магнитофон в машине меня мало интересует – никогда не слушаю, никогда.

Может быть, кто-то скажет, что представления о роскоши поменялись. Теперь не машины, а яхты. Не магнитофоны, а бриллианты.

Ну да, ну, поменялись. Но суть-то осталась. Просто одни предметы заменились другими. А суть – всё та же.

Но роскошь мне теперь представляется совсем иначе. Может, кто-то скажет, что если слаще морковки ничего не пробовал, то можно свысока на роскошь смотреть. Но нет, пробовала.

Устрицы – так у меня от них рвотный рефлекс. Яхты – так хаживала и на яхтах. Есть, конечно, и побольше и пороскошнее, но тут уж за всеми, как говорится, не угонишься. И бриллианты есть. Конечно, найдутся и покрупнее, и почище. Но не королева же я английская, в самом деле, чтобы корону себе справлять и яйца бриллиантовые туда вставлять.

В общем, будем считать, что всё сбылось у меня: и машина, и собачка, и магнитофон. Только в трансформированном виде.

Но нет тут роскоши, нет. Обманули меня. Или сама обманулась.

А роскошь оказалась совсем в другом. В том, что было у меня тогда каждый день. И то, что теперь я нахожу с таким трудом.

Вкусный хлеб. В простой булочной. Которая была там, за углом. И называлась своим (к тому же русским!) именем: булочная. А не супермаркет. Булочная была домом для множества сортов хлеба, булочек, крендельков и пирожков. И пахло там совершенно особенно. Один запах – уже роскошь. Где теперь тот хлеб? С его умопомрачительным запахом?

И ищу я этот хлеб теперь в самых разных местах – в монастырях московских, в дорогих пекарнях, в рецептах интернетовских, чтобы потом самой испечь… И всё равно он другой. Не такой упоительно-вкусный.

Я ищу чистую воду. Которую раньше можно было пить из-под крана.

В начале 90-х одним моим знакомым, семейной паре, предложили как-то там войти в долю «Эвиана». Он только выходил тогда на наш рынок. Деньги надо было какие-то за это заплатить. Не три копейки, но и не что-то запредельное. Но денег знакомым было жалко. Предложили мужу, и он с женой советовался. А она ему: ты что, дурак? Платить за воду! Кто её купит?! Открывай кран да пей!

Уже в конце 90-х они кусали себе локти. Ведь могли бы озолотиться.

А я ищу чистую воду. В магазинах. На родниках. Ныряю с головой в вопросы фильтрации и улучшения воды… Чтобы она была у моей семьи, у меня – каждый день. Такая простая вещь – чистая вода. Но такая необходимая. И это роскошь – пить чистую, вкусную воду.

Я ищу натуральное молоко, масло, сыры. И хорошо, что есть рынок, на котором это можно купить. И хорошо, что есть возможность купить. А раньше – любой мог купить нормальное молоко в магазине за углом. И оно хранилось 7 дней, а не полгода и без холодильника. А в твороге не было пальмового масла. Ну не было там его! Потому что откуда там ему взяться?! Откуда может появиться в молоке подмосковных коров масло пальм, если у нас испокон веку пальмы только в ботанических садах в оранжереях растут?

Я ищу человеческого общения. Не трындежа в социальных сетях. Не болтовни за чашечкой кофе в модном или не модном  – неважно – людном кафе. Я помню, как было у моих родителей. Посиделки на кухне до утра. Чай. Может, вино. Споры о чём-то. Разговор по душам. Ведь было. И не только у них. У всей страны было. Где это теперь? Куда делось?

Куда делась вся эта роскошь? Роскошь простых вещей.

Сейчас готовила пирог…

Сейчас готовила пирог.

И первый раз в жизни мне попались яйца с двойным желтком. Причём два подряд. Я сначала глазам не поверила – даже пересчитала скорлупки. Нет, всё правильно – второе яйцо разбила, а в миске три желтка. А потом и следующее такое же.

Нет, не надо мне говорить, что такие яйца существуют в природе. И что это никакое не чудо. Я знаю.

Но чтобы лично мне – первый раз. Да ещё купленные в магазине. Да ещё два подряд.

Не переубеждайте меня. Я точно знаю, что это к счастью!

Семья 1, семья 2…

Сейчас смотрела фильм про детский дом, которого уже нет. Его расформировали, потому что у нашего правительства появилась такая очередная идея (так и хочется написать «безумная») – укрупнять всё, что можно, а чаще – что нельзя: детские сады, школы, детские дома… Такие делать… фабрики – детские учреждения (как фабрики-кухни): так же полусъедобно для детских душ получается, да и для взрослых тоже. Душ, я имею в виду. Конечно, для тех, у кого она есть. Душа.

Так вот, смотрела и плакала. Детский дом был почти семейный – всего 23 ребенка в нём жили. Жили – не тужили. Все друг друга знали. Группы так и назывались: семьи. Семья-1, семья-2… «Ты где?» – «Я в семье-2»… И всё, расформировали его. Детский дом этот, почти семейный. Так люди, которые там работали, разобрали детей по своим семьям. Не всех, конечно. А сколько смогли. И каждый при этом уже имел своих детей, причём нескольких. И каждый взял либо стольких же, либо больше. У одной женщины вообще четверо детей было, так она ещё пятерых взяла…

И как же тяжко (наверное, до сих пор… наверное, навсегда) тем детям, которых не взяли, а отправили в другой детский дом – чужой, большой, укрупнённый, как полагается!.. Они вторично лишились семьи. Пусть под номером. Но  – семьи.

И моё бесконечное уважение и сердечная благодарность работникам бывшего «семейного» детского дома за то, что взяли в свои семьи детишек. Столько, сколько смогли. А может, и больше…

Одного такого человека спросили:

– Трудно любить чужих детей?

Он молчал несколько секунд в камеру. Недоумевал. А потом сказал:

– Взяли детей. И полюбили детей. Взяли. И полюбили. Что тут? Такие же дети.

Не в смысле «взяли и заставили себя полюбить их», а взяли в семью и любят.

Суконный язык юристов

Тут прочитала статью про юристов и их суконно-крючкотворный язык.

Что самое забавное (для меня)  – примеры, приведённые в ней, моим сознанием воспринимаются легко и не суконно. Я с удивлением поняла, что ПОНИМАЮ (простите за тавтологию, видимо, проснулось во мне что-то), в чём там дело-то, в выдержках из законов. И почему именно так сформулировано.

Например, «исполнительный лист принимается к исполнению». А нельзя иначе! Исполнительный лист – он и есть исполнительный. И как-то ещё его назвать невозможно в законе, где каждая буква, можно сказать, трактуется и толкуется. И толковаться она должна однозначно. И лист этот принимается именно к исполнению. И другое слово употребить нельзя, потому что это будет уже другая процедура…

Завелась я что-то.

Да-а-а-а, юр. образование бесследно для психики не проходит.

Я ничего не теряю

Вот мама моя – великий педагог. Правда, без образования. Вернее, образование-то у неё как раз есть. Хоть, можно сказать, она у меня без профессии осталась. Потому что образование у неё инженерное, что в Союзе указывало на совершенно неопределённую профессию. И к педагогике оно тоже не имеет никакого отношения. Тем не менее моя мама – великий педагог. Видимо, это у неё врождённое.

Мама на всю жизнь научила меня ничего не терять. Ни ключи, ни шапки, ни перчатки, ни зонты, ни, упаси бог, документы.

Если я и теряю что-то, ключи, например, или те же документы, то только на территории квартиры.

Могу положить их в надёжное место. И  – забыть.

Нахождение этого надёжного места я могу забыть. Потом ищу. Иногда долго.

Но я спокойна – потому что вещь-то дома. Она не потеряна. И даже не забыта, поскольку я о ней помню и периодически лихорадочно ищу.

«А может, я в ту коробочку с цветочками ключи положила, которая у меня на полочке в письменном столе за шкатулочкой стоит? – вдруг среди ночи осеняет меня. – Точно! Где ж ещё? Уже всё обсмотрела. И там смотрела. Но, наверное, невнимательно. Потому и не заметила. Точно! Там!» – лежу и думаю я до утра.

(Нет чтобы встать и посмотреть, успокоиться уже и спать дальше. Нет, надо верить, что заснёшь. А утром посмотришь. А ключи – там. Но мысли спать не дают. Ты их всё думаешь. И думаешь. И думаешь. И всё равно не спишь. Но и встать – это ж свет включать, это ж резь в глазах, это ж совсем сон разгонит…)

И так до утра.

А утром первым делом к коробочке с цветочками – нырк! Нет. Не там.

И роешь надёжные места всё утро по кругу, начиная со шкатулочки… И в такое утро точно опоздаешь. Проверено.

Но потом всегда находишь потерянное. Не в то утро. И не в другое. А может, вообще – вечером. А может, уже и не нужно. Может, уже дубликат с мужниных ключей давно сделан. Но рано или поздно – находишь. И всё-таки всегда приятно – не потеряла! Даже если и поздно нашла… И всё благодаря маме!

А вот теперь надо зайти издалека.

Как я уже говорила, мама моя осталась без профессии, хоть и с образованием. А папа был с профессией, а потом и образование соответствующее получил. Такое же, как у мамы – инженерное. Парадокс. Ну и что же… Папа почти с рождения всё мог починить. Он и сейчас может. То есть профессия его была предрешена, можно сказать, тоже с рождения. А мама в техническом – ну ни бум-бум. Никак. Совсем. Даже я, трижды гуманитарий (загибаем пальцы: юридическое, психологическое и журналистика) – больше в технике понимаю, чем моя инженерная мама.

Но, несмотря на это, образование у моих родителей тождественное, они даже один институт закончили. Правда, в НИИ разных работали, но по командировкам мотались одинаково. Весь Союз объехали. Что-то там всё в других городах инженерили.

И вот однажды моим родителям выпало уехать вместе. А я в четвертом классе училась. Не то чтобы маленькая, но и оставить одну на неделю как-то рано ещё. Бабушка должна была приехать, чтобы за мной присматривать. Аккурат после уроков. А перед этим я дважды потеряла ключи от квартиры. И вот теперь мне отдали последний дубликат. Больше ни у кого, кроме мамы и меня, ключей не было: ни у бабушки, ни у соседей, ни даже у папы. Уезжая, мама расписала мне всю обстановку и припечатала строгим голосом:

– Не потеряй ключ!

– Ага, – сказала я и пошла в школу.

Прихожу после школы. Весёлая такая. Как сейчас помню.

Бабушка на лавочке сидит уже. Меня ждёт. С ключом. В смысле, бабушка без ключа. Ей сказали, что я с ключом буду.

Ну, доставай, говорит.

Я ищу ключ. Везде.

В карманах – нет. В портфеле – нет. Идём по следу моему к школе – может, думаем, по дороге потеряла? По следу – тоже нет. И в школе нигде, естественно, нет.

Тут опять придётся сделать отступление. Жили мы на втором этаже. И папа мой, дай Бог ему здоровья, всегда был и остается большим фанатом свежего воздуха. Окно в родительской спальне не закрывается никогда. Даже в двадцатиградусный мороз. И тут тоже осталось – уехали родители одновременно, окно никто закрыть не успел.

А раньше у подъезда всегда стояли лавочки, на которых бабки бдили. Тоже – всегда. (Вот куда теперь делись эти лавочки, непонятно мне? Кому мешали эти лавочки? Да и бабки тоже?.. Ну да ладно…) Но бабки выходили к вечеру, а из школы я возвращалась к обеду. Поэтому сгонять с лавочки никого не пришлось. Попросили мальчишек. Они поставили лавочки одну на другую, влезли по ним, как по лестнице, в открытое окно. И отперли нам дверь.

До приезда родителей мы с бабушкой выходили из дома строго по очереди. Ключ-то был единственный. Который я потеряла. И теперь даже дубликат сделать не с чего было.

Приехала мама.

Бабушка скупо рассказала.

Такой злой я маму, наверное, больше никогда не видела.

Она не кричала. Не ругалась. Ни-ни пальцем или там ремнём. Не-е-е-ет.

Первым делом мама сделала дубликаты. Для меня. Для папы. Для бабушки. Для двух квартир соседей.

Перед тем как выдать мне ключ, мама достала коробку с рукоделием, нашла там самую красную, самую широкую, самую атласную ленту, вдела её в головку ключа и собственноручно повесила мне всё это на шею. При этом сказала:

– Будешь носить теперь так. Как малышня. Раз смотреть за своими вещами не научилась.

А я и не обиделась. Мне даже не было стыдно ходить с этой красной лентой, которая выпирала из всей одежды. Спрятать её было невозможно. На моей тощей шее эта лента болталась, словно шарф. И убрать с шеи ключ на ленте было нельзя. Потому что мама сказала. И мама зорко следила: на месте ли ключ. С лентой.

Не помню уже, сколько я так проходила.

А мама даже не помнит этого случая.

Папа приехал позже и застал меня уже с лентой на шее. Воспринял это как данность. Историю с ключами ему как-то никто не рассказал.

Бабушка умерла…

Поэтому историю с потерянным ключом знаю только я. Теперь и вы.

А я с тех пор ничего не теряю. Только ищу. На территории квартиры.

В Даниловском монастыре

Была сегодня в Даниловском монастыре.

Минут сорок, может быть, там провела. Возможно, чуть больше. Ну, час от силы. А столько сценок, типажей перед глазами прошло, что на неделю, если не на месяц, хватит.

Вот хотя бы.

Стою в очереди за свечами. И что-то долго так. Почему-то ажиотаж с записками – люди в скиты какие-то о ком-то подают, акафисты заказывают, простые молебны, не простые (я уж не очень разбираюсь какие), цены уточняют…

У меня совсем голова кругом пошла. Тоже ведь думаешь – а вдруг и мне надо! И все так помногу записок подают. Штук по пять, а то и больше. И все именами испещрены. Красиво смотрится издалека…

А за конторкой женщина бойкая такая. Как орешки щёлкает – объясняет, что да как. Звонким таким голосом, с четкой дикцией, что нечасто наблюдается у женщин за церковными конторками – ни звона, ни дикции, ни внятности, бывает, не дождёшься. А эта особенная какая-то. И со смаком всё делает. В удовольствие ей. Даже и в очереди стоять интересно – когда вот такая за конторкой сидит.

Но тут тётки какие-то совсем бестолковые подошли. Вернее, очередь их подошла. Уточняли всё, уточняли… Особенно одна совсем непонятливая. А та, звонкая, с такой же охотой объясняет. И очередь вроде тоже в моём настроении – слушает, думает заодно: может, и мне чё надо.

Вдруг мужик, стоящий за мной, громко так говорит:

– Ну совсем совести нет!

И эхо даже дрогнуло от неожиданности – эт-эт…

И очередь вздрогнула.

Тётка через какое-то время наконец отошла от конторки. Причём она не все дела переделала, а пошла что-то в записочках своих бессчётных дописывать или исправлять.

И тоже громко так, ни к кому не обращаясь конкретно:

– Вы уж извините меня, бестолковую.

А я и не обижалась, например. Я такая же бестолковая. А как к конторке подойдёшь – обычно последняя толковость пропадает куда-то.

Другая, её подруга, быстро управилась. Может, уже и боялась лишние вопросы задавать.

Тут и моя очередь подошла. Я тоже постаралась поскорее, чтобы дяденьку не нервировать. (В итоге забыла пряничный домик – миленький и малюсенький – купить, с жителем-медвежонком внутри. Ну да ладно! Может, и не нужен он мне.)

А за строгим дяденькой другой стоял. Я его так и не разглядела. Но голос добрый такой. Не благостный-постный, а именно добрый. И юмор в нём слышится, смешинка такая. И он тоже, не обращаясь как будто ни к кому, говорит:

– Место святое. Лишнюю минуту в нём постоять – ничего плохого тут нет, одна польза.

И книжечку с конторки взял с акафистами. Мол, можно стоять и молиться, например.

А тот, за мной который, взвился:

– А ничего, что я за пятьсот километров приехал?

– Ничего, – отвечает добрый со смешинкой голос.

– А ничего, что мне обратно ещё ехать?

– Ничего, – в ответ, – а то мог бы и не ехать…

– Да вот не мог! – всё больше раздражается мужчина «тупости» собеседника.

– А раз не мог, то стой и терпи. И жди своей очереди со смирением, – не меняя интонации, ответил голос, и его обладатель углубился в сборник акафистов.

А раздражённого проняло. Понял, похоже, что-то.

Даже меня проняло. Да и всю очередь, по-моему, тоже.

Вышла я потом из монастыря. И смотрю – с парковки эвакуатор одну за другой машины увозит. И сразу о раздражённом мужике подумала. Ведь и его машина там наверняка стояла. Наверняка. Больше негде было ставить. И он в церкви так говорил, что ясно было – именно на машине он пятьсот километров проехал. А не на автобусе или поезде.

И вот как ему теперь? Тип, конечно, неприятный. Ну, на мой взгляд. Но не до такой же степени.

Правда, какие-то машины ещё не эвакуировали. Может, успел…

Ещё одно сегодняшнее наблюдение.

Стою у иконы св. Пантелеимона. А чуть правее постамент для свечей (не знаю правильного названия, увы), которые ставят за упокой. Вдруг подходит мужик в синем халате (в таких уборщицы ходили во времена моего детства) и начинает там всё чистить от воска, свечи почти сгоревшие тушить…

Я прям встрепенулась – непривычно же, что такую работу мужчина делает. Обычно в церквях таким женщины занимаются. Стою, вполглаза наблюдаю за ним.

А мужик всё почистил, почти отгоревшие свечи убрал и давай остальные переставлять. Я сначала и не поняла его системы. Просто смотрела и всё. Думала при этом: вот ведь делать нечего! Потом въехала: он их в одинаковые ряды ставит. Ну, по росту. И ряды от возрастания на убывание размера свечи и обратно – вот его система. Перфекционист он. Родная, можно сказать, душа.

Поставил. По росту. Получилось красиво. Отошёл куда-то. А люди-то свечи ставят и ставят. Подходит он через минуту – опять не все в строю. Он давай снова выравнивать.

Тут парень молодой подошёл. Свечу самую большую, толстую, ручную, как будто сотами украшенную, ставит. Поставил. Голову на секунду склонил. И отошёл. Не перекрестившись.

А мужик-перфекционист неподалёку стоит. Наблюдает. И я наблюдаю. Перфекционист головой сокрушённо качает. Мол, нет, плохо свечку ставит (это ещё когда парень в процессе был). Я смотрю на ряды свечей. Никакой неправильности не вижу. Парень тем временем ушёл. А перфекционист подходит и переставляет свечу по своему разумению. Я сравниваю: стало ли лучше, ровнее? Особой разницы не вижу. Стою дальше. Перфекционист ещё поколдовал над свечами и отошёл тоже.

А я того и ждала. Чтобы я ему не мешала, ну, и он мне тоже. Ещё помедлила. Теперь уже прицеливалась – куда бы свечку поставить за упокой, чтобы перфекциониста не расстраивать. Искала глазами «правильное» место. Вроде бы нашла. Шасть туда, пока нет никого. И почти синхронно со мной перфекционист прямо материализовался из пространства и тоже прямиком к подсвечнику Пантелеимона. И давай его очищать-начищать.

А я про себя думаю: вот ведь! надо ж так! Я ждала, когда он мне место освободит, а он – когда я ему. Бывает же…

И последняя зарисовка, принесённая сегодня из Даниловского монастыря.

Я всегда, когда бываю там, напоследок захожу в «стекляшку», где продаются монастырские пирожки, медовики, рыбные котлеты, хлеб… Там можно выпить чаю или кофе вместе с выпечкой или даже котлету съесть. Со смаком так съесть. Почти холодную. Как в детстве: на хлеб положил – вот тебе и бутерброд, и второе зараз. И сладким горячим чаем запить. Я вообще-то не пью сладкий чай. Только там. С котлетой. Или с пирожком.

Ну и в этот раз зашла. Взяла пирожок, чай. Хлебом для семьи запаслась – аж две буханки купила. Яблок ещё. Может, с голодухи.

А там два узких длинных стола поставлены прямо к окнам. Между ними дверь. Вообще места очень мало. И народ всегда толчётся. Но вот что странно – все всегда себе место находят. Какая-то естественная регулировка едоков и покупателей там происходит. Никогда хвост очереди, например, на улицу не высовывается. Всем места за столом хватает. Никто злобно не шипит: мол, ешь скорей, освобождай стол. Никогда. Вот там точно по поговорке: в тесноте, да не в обиде.

А в этот раз и за столами места было навалом. Конечно, я преувеличиваю… Но стоять плечом к плечу было не надо.

Стою, ем свой пирожок, пью чай и в окно смотрю. Наблюдаю. Много всякого люда вокруг. И много… монахов, наверное… (я ж по одежде не различаю) … в общем, проходит мимо довольно много людей в чёрном. Все они в основном толстые, сытые, вальяжные. Есть и худые, как жерди. Середины пока не наблюдается.

Двое таких вот толстых заходят в «стекляшку». Встают в очередь, чтобы что-то купить. Я их краем глаза рассматриваю. У одного лицо… ну совсем не монашеское. (Да и у второго тоже.) А у меня воображение богатое. Я попыталась подставить это лицо к фигуре бандита из 90-х, как в «Фотошопе». Подошло. Взгляд его цепкий, наглый, ничего не боящийся, циничный… Подставила к фигуре политика – тоже очень хорошо подошло. Чиновника – как родное приросло… И все они: бандит, политик, чиновник – какой-то средней руки. Имеющие власть и влияние, но знающие, что над ними тоже кто-то есть. При этом есть понимание, как с тех, верхних, что-то получить, как их продавить, но и где под них прогнуться. Да в общем-то, и фигура у этого первого была подходящая – в меру плотный, с небольшим животиком, среднего росточка.

Второй был выше и толще. С налётом импозантности. И такая вальяжность и грация полного человека в нём была – не отдышливого, а сильного, хорошо себя чувствующего в этой полноте. Он тянул на какого-нибудь политического деятеля рангом повыше. Ещё на журналиста, тоже работающего в области политики – то есть в высшей касте журналистов (так считается в этой профессии). Может быть, на какого-то деятеля околокультурья был похож. Но только в профиль. Если смотреть ему прямо в лицо, то оно отталкивало какой-то несимметричностью, изъяном, может, лёгким косоглазием. И сразу становилось ясно, что только здесь ему и место. Он попал по адресу. Нашёл свою нишу, говоря рыночным языком.

Тут их очередь подошла.

– Дайте мне пряников, – высоким бабьим голосом сказал первый.

«Да, он тоже на своем месте. С таким голосом нельзя быть бандитом, политиком или чиновником, хоть и средней руки», – подумала я.

– Ты будешь что-то покупать? – обратился недочиновник ко второму.

– Нет, – тоже высоким, да ещё и капризным голосом сказал тот, – ничего не хочу.

И ушли. С пряниками.

И только я начала внутренне хмыкать насчёт монашеской братии Даниловского монастыря, как вдруг вижу толпу женщин. Идут радостные, оживленные, с фотоаппаратами. Паломническая экскурсия.

А впереди этой группы монах. Какой-то… красивый. Другой красотой. Настоящей. Сначала его самого и не видишь. Только глаза. Синющие. Кажущиеся огромными из-за света, который из них льётся. Прямо освещают всё вокруг себя эти глаза. В солнечный день с ними ещё светлее, хотя, казалось бы, уже и некуда.

Потом видишь лучики вокруг глаз. От улыбки. От постоянной внутренней улыбки. Которая и во внешний мир перетекает. Потом обращаешь внимание на фигуру – невысокий рост, поджарый, но не худой, без живота. Походка энергичная, но без суеты. Но и без напускной постности. Какая-то и походка необычная. Она не мирская.