Жизнь и о жизни. Откровения простой лягушки

Елена Кузьминична жила на Перекупном, рядом со Старо-Невским проспектом, а Зинаида Кузьминична на Каменноостровском проспекте (в то время Кировском). Понятно, что обе жили, как и большинство ленинградцев в то время, в громадных коммунальных квартирах. В зимние праздники моя многочисленная родня чаше всего собиралась на Каменноостровском. Комната тети Зины была самой большой, с камином, высокими потолками и лепниной. Мне почему-то там больше всего нравился старинный паркет, и особенно его скрип, который казался сладчайшей музыкой. Лежу в кровати, слушаю скрип паркета в квартире и, наверное, засыпаю с улыбкой, ведь меня распирает от счастья.

Любил гостить я у тети Зины еще и потому, что была там удивительная и волшебная игрушка. Детей у тети не было, и игрушка принадлежала не ей, а соседям по громадной коммунальной квартире. Так вот, две комнаты в ней занимала еврейская семья – муж и жена. Как только мы приезжали, они приходили, всегда вдвоем, и забирали меня к себе на целый вечер. Шел я к ним с удовольствием, и казалось, что ухожу я из этого мира на какое-то время в волшебную сказку, где мне позволено все, где ждут меня разные вкусности и большие книжки с красивыми картинками. А еще ждут меня там громадные львы, свирепые, зубастые морды которых торчат из шкафа.

Волшебная игрушка находится в другой комнате, и чтобы к ней попасть, нужно идти мимо этого шкафа. Я каждый раз прохожу около него с большой опаской – боюсь, что львы схватят меня своими зубами. А в той комнате на громадном столе расположилась целая усадьба. Эта усадьба настоящая – настоящий двухэтажный дом, покрытый красной настоящей черепицей. В доме настоящие двери, окна со стеклами, а в комнатах настоящая мебель и картины. И во дворе усадьбы хлев с коровами и овцами, и деревья, и телеги – и все-все как настоящее, только жить там могут очень маленькие люди. Сбоку расположен пульт с большим количеством маленьких тумблеров. Этими тумблерами можно включить свет в любом помещении усадьбы. У этой игрушки я мог сидеть часами, поочередно включая свет в комнатах дома и рассматривая их через окна. Я фантазировал. Я представлял себя жителем и даже хозяином этого дома, и больше всего мне нравилось жить на втором этаже.

Когда я стал взрослым, то своими руками построил дачный дом. Он оказался почти копией того игрушечного дома с которым я играл в детстве. Вот только крыша у него не черепичная, а во дворе нет домашней скотины.

Раз уж память зацепилась за мои посещения Питера в детстве и юности, то никак не могу не вспомнить своего дядю Лебедева Владимира Васильевича, слишком большое влияние он оказал на меня. В детстве я не был избалован вниманием взрослых, был закомплексован, закрыт и окружающий мир наблюдал через створки своей раковины. Из близких родственников только один дядя воспринимал меня личностью с раннего детства. В его присутствии я, незаметно для себя, покидал эту раковину, становился раскованным и веселым. При встречах дядя Володя всегда уделял мне много внимания. Он подкупал своей искренностью, непосредственностью, юмором и тонким пониманием моих мальчишеских проблем. Должно быть, в душе дядя Володя все еще был мальчишкой. По прошествии многих лет понимаю, что человеком он был удивительным и обладал двумя редкими очень симпатичными качествами.

Первое это – воспитание. Дело в том, что он рос в дворянской семье. Правильное и хорошее воспитание для советского времени было качеством действительно редким. В сумме же с природной добротой оно давало потрясающий эффект.

Только Владимир Васильевич мог быть таким галантным кавалером и до конца жизни (а это 86 лет) не сидел в общественном транспорте, если хотя бы одна женщина стояла. Во время застолья можно было получить большое удовольствие, всего лишь наблюдая за его поведением. Только дядя Володя мог так изящно и непринужденно управляться со столовыми приборами, поддерживать интересный разговор, вовремя и, кстати рассказать анекдот, сделать комплименты дамам, поухаживать за ними. Иногда неназойливо брал инициативу по развлечению гостей в свои руки. Тогда, в зависимости от обстоятельств, либо рассказывал балладу Беранже, либо забавные быльки из питерского послереволюционного времени. Как пример, можно привести такую.

В тридцатые годы особенно популярной личностью в народе был пролетарский писатель Демьян Бедный. О нем говорили: – «Демьян Бедный – мужик вредный». Уж очень не нравилось Демьяну поведение наркома культуры Луначарского, и особенно не нравилось увлечение молоденькими балеринами. Демьян об этом писал, где только было можно, и однажды вынудил наркома ответить на свои выпады эпиграммой:

– Демьян, Демьян, ты возомнил себя советским Беранже. Ты б…, и ты, конечно, ж…., но ты отнюдь не Беранже.

Второе качество – это любовь к жизни и, несмотря ни на что, всегда бодрое и жизнерадостное настроение. Большего оптимиста, чем Владимир Васильевич мне встречать не приходилось. Был он оптимистом вопреки всему. Ведь из толпы явно выделялся, как белая ворона в стае черных. Не только власть видела в нем чужого, но даже кое-кто из обычных людей считал за ненормального. Я же трепетал от счастья, когда видел его.

Дядя Володя любил Россию, знал ее историю и просто благоговел перед личностью императора Петра. О Петре I знал много, видимо впитывая информацию всю жизнь. Порой рассказывал такое, что в печати встречать не удавалось. Очень любил дядя Володя Указы Петра и многие из них помнил.

Чаще всего мы виделись во время всевозможных праздников, когда собиралась вся наша многочисленная родня. И перед тем, как сесть за стол, дядя Володя иногда полностью, а иногда фрагментами, под смех и одобрение гостей зачитывал указ Петра I – «О достоинстве гостевом на ассамблеях быть имеющем»:

Перед появлением многонародным гостю надлежит быти:

– мыту старательно, без пропускания оных мест;

– бриту тщательно, дабы нежностям дамским щетиною мерзкою урону не нанести;

– голодному наполовину и пьяному самою малость.

В гости придя с расположением дома ознакомиться заранее на легкую голову,

особливо отметив расположение клозетов, а сведения в ту часть разума отложи, коя

винищу менее остальных подвластна.

Явства употребляй умеренно, дабы брюхом отяжелевшим препятствий танцам

не учинить. Зелье же пить вволю, нежели ноги держат, буде откажут – пить сидя.

Лежачему не подносить, дабы не захлебнулся, хотя бы и просил. Захлебнувшемуся

же слава, ибо сия смерть на Руси почетна. Ежели меры не знаешь – на супругу

положись – оный страж поболее государевых бдение имеет.

Упитых складывать бережно, дабы не повредить и не мешали бы танцам.

Складывать отдельно, пол соблюдая, иначе при пробуждении конфуза не оберешься.

Беду почуяв, не паникуй, нескорым шагом следуй в место упомянутое, но

по дороге не мешкай и все силы употребляй для содержания в крепости злодейски

предавшего тебя брюха.

Будучи без жены, а то и, дай бог, холостым, на прелести дамские взирай

не с открытой жадностью, но исподтишка – они и это примечают, не сомневайся.

Таким манером и их уважишь и нахалом не прослывешь.

Руками не действуй, сильно остерегаясь и только явный знак получив, что

оное дозволяется, иначе конфуз свой на лице будешь носить долго.

Без пения нет веселья на Руси, но оное начинают по знаку хозяйскому, в раж

не входи, соседа слушай – ревя в одиночку, уподобляешься ослице Валаамовой,

музыкальностью и сладкоголосьем же, напротив, снискаешь многие похвалы гостей.

Помни, сердце дамское на музыку податливо.

Но особенно его любимым был Указ, изданный Петром в 1709 году. Его дядя вспоминал чаще других, возможно из-за актуальности, поскольку появившиеся в то время на улицах города стиляги шокировали публику. Дословно он выглядел так:

«Нами замечено, что на Невской перспективе в ассамблеях недоросли отцов именитых в нарушение этикета и регламенту штиля в гишпанских камзолах с мишурой щеголяют предерзко. Господину полицмейстеру Санкт-Петербурга указую впредь оных щёголей с рвением великим вылавливать, сводить в Литейную часть и бить кнутом, пока от гишпанских панталонов зело похабный вид не окажется. На звание и именитость не взирать, также и на вопли наказуемых».

Точно также любил дядя Володя свой родной город и всегда подчеркивал, что царь Петр – отец города. Переименование города в Ленинград считал деянием кощунственным и не признавал.

Благодаря авторитету и влиянию дяди, любовь и восхищение Петром I поселилось с детства и в моем сердце, правда, придя к православию и прочитав «Народную монархию» Ивана Солоневича мое восхищение Петром несколько поугасло.

С Петром I связано очень значимое событие в моей жизни. А дело было так. 30 мая 1972 года исполнялось триста лет со дня рождения отца города – царя Петра I. Накануне я написал заявление на отгул и ушел с работы с середины дня.

Купил букет гвоздик и спустился в метро. Вышел я на «Горьковской» и, в прекрасном настроении, опьяненный весной и солнечной погодой, быстрым шагом пошел к крепости, по пути в восторге созерцая красоту созданную Петром. Я понимал, что это всего лишь маленькая толика из сотворенного им и в который раз удивлялся тому как много может сделать человек за свою короткую жизнь если имеет великую цель. Прохожу по мостику, захожу в главные ворота крепости и, в душе начинает нарастать какое-то беспокойство – уж больно пустынно в Петропавловке. Действительно, подхожу к собору, а входная дверь закрыта – ни объявлений, ни объяснений никаких. На площади, недалеко от входа, в позах, выражающих недоумение, стоят человек пять-семь таких же чудаков, как и я, и тоже с букетами.

В каком-то смятении и, как это ни странно, надежде я быстрым шагом пошел вокруг собора. Пробегая по внутреннему двору, почувствовал на себе взгляд. Оборачиваюсь и встречаюсь глазами с приятной пожилой женщиной, стоящей у неприметной двери в собор. Излучала она бесконечную доброту:

– Молодой человек, вы к Петру?

Появилось ощущение, что в этом действе участвую уже не только я, но и кто-то свыше. Усилием воли, придавив распирающее меня негодование, кротко ответил:

– Да…

– Подойдите сюда.

Я подошел. Поздоровался. Женщина улыбнулась и, осматривая меня с явной симпатией, сказала:

– Молодой человек, сейчас я отведу вас к могиле Петра и оставлю с ним один на один на целых пятнадцать минут. Я знаю, что у вас есть, что сказать императору в день его юбилея. Не стесняйтесь, говорите, будьте, уверены, он вас услышит.

Мы прошли несколько помещений, я ничего не запоминал, поскольку психологически был уже там, у Петра.

Открываем потаенную дверь и попадаем в совершенно пустынный собор – усыпальницу императоров Российских. Подходим к могиле Петра. Живые цветы возвышаются над надгробием не менее чем на метр. Прежде чем уйти, женщина обратила мое внимание на бюст, установленный рядом с могилой, и сказала, что это единственный бюст, который делался с живого Петра. Свою работу скульптор Растрелли закончил в 1724 году, то есть за год до кончины Петра 1. Бюст не принадлежит Петропавловскому собору и взят только на время юбилея. Наконец она ушла по своим делам и оставила меня одного.

Петропавловский собор, усыпальница Петра

Я положил цветы и стал внимательно рассматривать бюст, пытаясь представить царя живым. В то же время, размышлял: с какой стати, почему я, самый, на мой взгляд, недостойный, был выбран судьбой представлять народ в день трехсотлетия со дня рождения Великого гражданина России и у могилы что-то примитивное говорить ему в этот день. Может быть, Петр и не обиделся, ведь он хорошо относился к простым людям, ну а его царственные наследники, наверное, уморились смеяться, глядя на такого простофилю.

А может быть все как раз и правильно, и я здесь не случайно. Петр должен видеть, что простой народ его, Петра, помнит, любит, и ценит труд, положенный на благо России. Власть же, по непонятным причинам, старательно вымарывает это великое имя из истории.

Вот и град, названный при рождении царем именем Святого Петра, почему-то называется Ленинградом. Институт, который я закончил, при рождении был назван Политехническим институтом им. Пера Великого, а теперь он – имени крестьянина-токаря М.И.Калинина. Должно быть, власть считает это имя более достойным.

Пятнадцать минут пролетели так быстро. Появилась моя благодетельница и тем же путем вывела меня из собора. Пока шли, душа металась: «Как отблагодарить за такой удивительный подарок?».

И вот уж мы во дворе, а я стою в растерянности. Рабоче-крестьянское государство этикету не обучало, и иногда я невольно попадал в затруднительные положения.

В дальнейшем жизненный опыт, конечно, дал рецепт. Рецепт безотказный, и пришел он из Польши. Поцеловав женщине ручку, можно положительно решить абсолютное большинство проблем, возникших между вами.

Так ничего и не придумав, кроме банального «спасибо», я оставался некоторое время стоять у собора, переполненный впечатлениями, несколько озадаченный и недовольный собой.

На следующий день проснулся с чувством горечи и недоумения. Хотелось думать, что закрытый собор – всего лишь случайное недоразумение, может, случилась какая авария в районе.

Утром в киоске «Союзпечать» купил все газеты, которые вышли 31 мая. Пришел на работу, листаю: «ПРАВДУ», «ИЗВЕСТИЯ», «КОМСОМОЛЬСКУЮ ПРАВДУ», «СМЕНУ» – нигде ничего. Осталась «ЛЕНИНГРАДСКАЯ ПРАВДА», на последней странице которой мелким шрифтом сообщение о собрании питерских историков посвященном юбилею Петра.

С ранних лет я страстно рвался в этот чудесный город даже не потому, что он удивительно красив и насыщен объектами культуры как никакой другой, а главным образом из-за того, что там жили, как мне казалось, совсем другие люди. Их поведение, речь сильно отличались оттого, что я привык наблюдать у себя дома, в рабочем поселке Невдубстрой и отличие это было очень приятное и притягательное. Мужчины были галантнее с женщинами, женщины сдержаннее, во всяком случае, рядом с мужчинами, детям всегда уделялось значительно больше внимания, чем у нас в поселке и тон общения был не сверху вниз, а на равных. Уже в зрелом возрасте я расшифровал это явление как результат попыток перенять что-то из внешнего поведения значимых в России людей – дворян. Несмотря на искусственную социальную униженность новой властью, они после революции все равно оставались для населения самыми авторитетными людьми. Оказалось, что не только мой дядя, но и большинство тех питерских с кем я общался в детстве, были в довоенные годы в прямом или косвенном контакте с так называемыми «бывшими». Думаю, что всем питерцам в большей или меньшей степени кое-что хорошее, доброе перенять удалось, и это было отражением той большой культуры, с которой им в молодости пришлось соприкоснуться. Я счастлив тем, что общался с людьми, носившими в себе этот свет, это отражение великой культуры. Они казались странными для простого советского обывателя и вынуждены были иногда терпеть хамство в свой адрес. Несколько раз я был свидетелем таких случаев и удивлялся их реакции. Они не оправдывались, ничего не доказывали, а просили прощения и уходили в сторону.

Конечно, предыдущее поколение, на котором я заметил отражение той высокой культуры состояло совсем не из алмазов, это были камни попроще, но даже соприкосновение с настоящей культурой грани этих простых камней все же слегка обработало.

Я уже не отражал ничего, нечего было отражать, огранять пытались, но уже не культурой, которую загубили, а идеологией. Свет погас. Дети мои, да и все современное поколение совсем не видели ни этого света, ни его отражения.

Память о детстве у меня, пожалуй, богаче, чем у большинства моих сверстников, ведь почти каждый год я бывал еще и на Украине. Вот картинка, которую я хорошо помню, а мне всего шесть лет.

Мы с отцом едем поездом из Днепропетровска в Новомарьевку. Я сижу у окна и, не отрываясь, смотрю. Все здесь другое, не такое как на севере: и дома, и вокзалы, и природа, и погода. Домики точно как на картинках – белые и крытые соломой. Поезд летит мимо этих домиков и мимо бескрайних полей в светлом, светлом пространстве, наполненном неумолкаемым стрекотом цикад, затягивая в свои открытые окна раскаленный воздух, наполненный непривычными ароматами, а временами и дымом паровоза. Вот, наконец, он останавливается, и мы, счастливые и радостные, выходим на маленькой станции с красивым названием – Незабудино. Станция не только имеет красивое название, но и представляет собой зеленый оазис в желтой степи. Это одноэтажное красное кирпичное здание, вокруг которого растут высоченные пирамидальные тополя. У вагона нас встречает родной папин брат, усаживает нас в свой мотоцикл с коляской, и мы, поднимая клубы пыли, едем по дороге, по обеим сторонам которой поля: то пшеницы, то кукурузы, то подсолнечника.

Не прошло и четверти часа, как нас, со слезами радости на глазах, уже встречают во дворе родового отцовского дома. И тут же во дворе бабушка знакомит меня с соседским мальчиком, которого звать Петя, но все зовут его Петро. Мальчик такого же возраста, как и я, и в нашем дворе был не случайно, ждал он, оказывается, моего приезда. Мы с таким интересом отнеслись друг к другу, что отказались идти за стол обедать и пошли гулять через огород по направлению к саду. Мы наперебой делились своими глубокими познаниями и хвалились друг перед другом своими умениями, сгоряча не очень-то обращая внимание на то, что языки наши, мягко говоря, не совсем стыкуются. На первых порах главное было рассказать, а не выслушать. Идиллия длилась недолго. Минут через десять мы чуть не подрались и прибежали оба к бабушке жаловаться. Я, на правах гостя, начал первым:

– Бабушка! Бабушка! А чего он кривляется и выдумывает всякую ерунду?

Бабушка села на лавку:

– Ну, так что случилось?

– А мы идем по огороду, я и говорю: «Петро, смотри какой маленький арбуз». А он засмеялся и говорит, что это не арбуз, а кавун. Потом показал на тыкву и сказал, что это арбуз.

Бабушка слушает меня с улыбкой, а я раскрываю кулачок и показываю бабушке. На моей ладошке сидит божья коровка. Видя поддержку, я продолжаю:

– Вот, бабушка, божья коровка, а он говорит, что это солнышко, а солнышко, вон оно. – Я показал пальцем вверх и замолк, довольный своей четкой аргументацией.

Воспользовавшись паузой, начал делиться своими впечатлениями Петро:

– Баба Фима! Во брешэ, во брешэ. Чi там у Лэнiнградi усi такi брехуны.

Бабушка засмеялась и, обняв нас, сказала мне:

– Женя, ты говоришь все правильно.

Потом посмотрела на Петра:

– И ты, Петро, прав. Просто люди в разных местах одно и то же называют по-разному. В Ленинграде говорят арбуз, тыква, а у нас в Марьевке это кавун, гарбуз. Ты, Женя, приехал в гости к нам, в Марьевку, и должен учиться называть вещи так, как принято у нас. А когда Петро приедет в гости к вам в Ленинград, то будет учиться говорить так, как говорите вы. Так что, Женя, ты учись говорить по-нашему, а Петро тебе будет помогать.

Бабушка встала и пошла к обеденному столу, а мы с Петром побежали в сад. Целый месяц мы гуляли вместе и за все это время ни разу не поссорились.

– Женя! Фасолевый суп любишь! – кричит бабушка в сторону сада.

Я стою у любимого сливового дерева и угощаюсь желтыми сахарными сливами.

– Люблю, – отвечаю.

– Тогда иди ко мне.

Захватив несколько слив про запас, бегу к бабушке. Она, улыбаясь, протягивает мне кошелку:

– Раз любишь, то вот тебе кошелка. Иди в огород и набери в нее стручков. Фасоль уже созрела. А на столе, вон видишь, лежит холщовый мешочек. Сколько фасоли наберешь в мешочек – все твое. Зимой в Ленинграде мама сварит твой любимый фасолевый суп, будешь есть и вспоминать Украину.

Да! Украина вспоминается, как сказка из «Тысячи и одной ночи», как что-то очень светлое и жаркое, но с темными-темными ночами, абсолютно черным бархатным небом с яркими звездами и четко обозначенным Млечным путем. И озвучена эта красота круглосуточным стрекотом цикад. Вспоминается она своими пирамидальными тополями, безбрежными, как моря, полями, лесополосами из колючего глядыча, и обилием вкусностей в виде разнообразных фруктов, винограда, арбузов и дынь.

И конечно, какая же там была интересная мальчишеская жизнь, большая часть которой проходила рядом с водой. Вода в ставках всегда очень мутная, и совсем неожиданным было обилие живности, которая в этой грязи водилась: и карпы, и караси, и раки. А какие там лягушки! Это настоящие великаны, и название у них интересное – скрекотень. Название очень точное, распевают они свои любовные песни скрипуче и громко. Размерами эта лягуха раза в три превосходит лягушку северную. Идешь с удочками, а они с крутого берега прыгают от тебя в воду и летят по воздуху метра по три-четыре.

Охота

Когда мне исполнилось двенадцать лет, пребывание на Украине раскрасилось новыми красками, ведь отец, наконец, начал брать меня с собой на охоту. Мероприятие это было тогда важное и ценимое всеми. Взрослые меня тут же захвалили, и ощущал я себя в новом качестве – в качестве добытчика и кормильца. И это действительно было где-то похоже на правду. Ведь в сельских магазинах продукты практически не продавались, и ели мы только то, что сами добывали. А мясо, оказывается, могли добыть только мы с отцом. Да и какое мясо! Жирные перепела и голуби – это же настоящие деликатесы.

Чтобы добыть дичь, конечно, одного мастерства было недостаточно, нужно было быть еще терпеливым, и выносливым. Возвращались с охоты, когда солнце было уже высоко, и температура в тени иногда превышала 35 градусов. Встречал нас полный двор народа, как ратников с поля боя. Да, летом собиралась там вся наша родня, и за обеденным столом меньше десяти человек не бывали. На обед же обязательно подавался любимый всеми традиционный украинский борщ. Порой он был приготовлен на перепелах. Жир от них в ведерной кастрюле – толщиной с палец, а сами перепела плавали в борще как галушки. Женщины, насыпая борщ в тарелки, меня уже выделяли, и получал я свою порцию сразу после мужчин, и перепела мне в тарелку выбирали покрупнее, а перепела лежали в тарелке у всех, даже у детей.

Перепел – птичка удивительная, серенькая, размерами чуть больше скворца. Она очень разговорчивая и кричит днем и ночью. Песня перепела характерная и на человеческий язык переводится так: «Ва-ва, ва-ва, спать-пора, спать-пора, спать-пора». Если эти слова прочитать быстро и громко, то это и будет песня перепела. Летает перепел небольшими стайками, буквально не более десятка, и любит кормиться на полях, где растут зерновые. Мы с отцом чаще всего охотились на просяном поле. К концу августа откармливается перепел до шарообразного состояния, вот тогда-то он и представляет интерес для охотников. Взлетают перепела со своего просяного поля как тяжелые микроистребители. Каждый перепел взлетает абсолютно по прямой и машет крыльями так отчаянно, что их почти не видно. Стреляют его самой мелкой дробью, и иногда от одного выстрела падает сразу пара. За выход отец добывал по два-три десятка. Моей задачей было, после удачного выстрела, собирать их и складывать в рюкзак. Когда мы возвращались с охоты, низ рюкзака становился черным, поскольку пропитывался перепелиным жиром, и к следующей охоте женщины вынуждены были его застирывать. Перепел нагуливал столько жиру к осени совсем не случайно. Ведь в сентябре летел он в Крым, где собирался в большие стаи, порой по несколько тысяч штук в каждой. И уже такими громадными стаями летел перепел дальше на юг, к Египетским пирамидам. Летит он только ночью и в дороге очень мало ест. Запас жира служит перепелу горючим во время перелета. Нагулять жир для этой птички вопрос жизни и смерти. Тощая до Египта не долетает и гибнет в пути.

Охота на перепела была не такая тяжелая, как охота на дикого голубя. Это я рассуждаю с положения своей почти собачьей охотничьей функции. Ходить по просяному полю значительно легче, чем по полю засаженному подсолнухом или по-украински – «соняшником», а дичь подстреленную находить и тем более, легче.

Как только заходим с отцом на поле с подсолнухом, я из-за своего маленького роста тут же перестаю что-либо видеть и ориентироваться в пространстве. Под ногами растрескавшийся от жары серый степной чернозем, перед глазами со всех сторон меня окружают толстенные стебли подсолнечников, а над самой головой маленький кусочек ясного белесого южного неба, остальная часть горизонта во все стороны занята тарелками подсолнуха, плотно набитыми семечками. Все тарелки, как локаторы, смотрят, не отрываясь, на солнце. Голова подсолнечника колючая, царапучая, и удар ее очень неприятен, поэтому плетусь за отцом на приличном расстоянии. Вдруг он останавливается, вскидывает ружье – выстрел. Я стою сзади и вопросительно смотрю отцу в затылок, почти как собака, ждущая команды – «пиль». Отец же, как всегда, внешне спокоен и не суетен. Открывает ружье, вынимает стреляную гильзу, из ствола идет дым, гильзу кладет в патронташ, загоняет в ствол заряженный патрон и только после этого поворачивается ко мне и показывает рукой направление, куда нужно идти. Я срываюсь с места и бегу в указанном направлении. Пробежав метров 20—30 и не найдя подстреленной дичи, шевелю ближний к себе подсолнух, и отец корректирует мое местоположение. Стрелял отец фантастически метко. Рекорд, свидетелем которого я был: десять выстрелов – девять голубей. Как раз в тот день, когда рекорд этот был установлен, произошел забавный случай. Принес я отцу очередного подстреленного голубя, он его осмотрел и говорит: