Счастье из морской пены

А потом я ходила по прибрежной полосе, и слушала, как море рассказывает о том, как скучало по мне. Это для других размеренное «шшшш, шшш» было просто шепотом морской волны; для меня же это был самый настоящий разговор по душам, который бывает у двух любящих друзей после долгой разлуки.

Изредка я останавливалась и подбирала с песка камешки. Сухие, они казались совершенно безжизненными; но, как только на них набегала волна, они мгновенно преображались, и становились яркими, искрящимися, словно упавшие на землю осколки фейерверков.

Тем временем на город опускались сумерки.

И мне пришло в голову, что пора искать ночлег.

У меня никого в этом городе не было. По крайней мере, таких людей, к которым я могла бы попроситься переночевать. Но, к счастью, как и другой крупный город, Тель-Авив не обделен хостелами, – найти недорогую ночлежку здесь не составляло труда.

Достав телефон и присев на песок, я погрузилась в поиски. Судя по карте, один из хостелов располагался всего в двадцати минутах ходьбы от меня, и я решила устроиться на ночлег в нем. Спустя положенное время я уже стучалась в расписную дверь мини-отельчика, явно предназначенного для художников: здесь все было в надписях, наклейках и разноцветных постерах.

Я стучалась долго, пока, наконец, мне не открыл дверь заспанный юноша в одном полотенце, намотанном вокруг голых бедер. Он явно не мог сразу сообразить, какое сейчас время суток, и, позевывая, вопросительно смотрел на меня.

На ломаном иврите я объяснила ему, что мне нужна комната на одну ночь. Он понимающе ухмыльнулся и сложил пальцы в подобие горна, поднес их ко рту и снова посмотрел на меня. Я пожала плечами. Кто его разберет, соню, что он пытается мне объяснить.

Не дождавшись от меня реакции на свою пантомиму, юноша, похоже, на что-то решился и махнул мне рукой, приглашая зайти. Я прошла в дверь и оказалась в царстве холостячества: повсюду грязные полотенца, на полу лежат женские трусики, на дверце шкафа висит апельсиновая кожура… Каково же было мое удивление, когда, присмотревшись, я поняла, что все эти вещи – искусно сделанная мистификация, а на самом деле комната очень чистая, нет ни пылинки, и запах в ней стоит легкий и свежий. Кому могло прийти в голову сделать показной бардак, – недоумевала я. Чем плох порядок, хотя бы минимальный?

Спросить мне было не у кого, и потому я просто шла за своим провожатым куда-то вглубь дома. Он отпер одну из крохотных дверец, и показал мне комнату, габаритами напоминающую платяной шкаф, – нет-нет, не огромный гардероб и не шкаф-купе, а такой, знаете, крохотный шкафчик, в котором прячут свои нехитрые пожитки старые девы.

Впрочем, мне и не нужно было много пространства. Достаточно того, что там была койка.

Мой провожатый ушел, сжимая десять баксов в своей ладошке, насколько я могу судить, – потной и весьма неприятной наощупь. Я так и не успела поменять достаточно денег, но ничего. Завтра, все завтра. С этими мыслями я упала на кровать и, не раздеваясь, уснула.

Разбудил меня настойчивый стук в дверь. Плохо соображая со сна, я распахнула дверь в свою каморку и, моргая, уставилась на здоровенного негра, который был явно удивлен, увидев меня по другую сторону дверного косяка. Зевнув, я спросила его:

– Ма кара?10

Он нервно переступил с ноги на ногу и интимным шепотом спросил:

– Ат роца эээ… грасс11?

Я на секунду засомневалась. Травы мне никогда не хотелось, но, кажется, это лучший момент, чтобы попробовать новое и неизвестное, – «за полшага от смерти». Впрочем, зачем мне это? Я покачала головой, и захлопнула перед негром дверь.

Он еще какое-то время ко мне скребся. Не знаю, чего он хотел мне предложить, – надувную женщину? Безалкогольного пива? Какой-то иной симулятор действительности? Как бы то ни было, мне сейчас ничто не было нужно. И никто не был нужен.

Я легла назад на свою узкую и жесткую койку, накрылась простыней, похожей на ту, что выдают в поезде, и приготовилась ко сну.

Морфей ко мне отчего-то больше не шел.

Поворочавшись с полчаса, я решила прогуляться. Пригладила торчащие дыбом косички, надела кеды, и отправилась обратно в город.

Часа два я бездумно бродила по улицам, не имея в голове ни единой мысли. Я просто шла, шла, как автомат, запрограммированный на то, чтобы идти, перемещаться в пространстве с постоянной скоростью.

Из медитативного движения меня вывел звук. Сквозь ветхие ворота какой-то подворотни проникали отчетливые гитарные аккорды. Играли что-то известное, вроде «Scorpions»; музыке подпевал приятный мужской голос. Я сделала пару шагов навстречу звукам и оказалась перед обитой деревянными дощечками дверью. Помедлив с минуту, я толкнула ее, и очутилась в насквозь прокуренном зале бара, в котором какой-то бородач играл «Still Loving You».

Здесь было душновато, но уютно: музыка, запах ментоловых сигарет и сухое вино из большой бочки. Я пошарила в кармане, – по счастью, кредитка была со мной, – и, все еще сомневаясь, направилась к барной стойке. Мне налили вина в высокий стакан, и я сразу приложилась к холодному стеклу горячей щекой. Стало приятно и прохладно.

Пробуя легкое молодое вино гранатово-красного цвета, я исподтишка осматривалась и разглядывала публику. В основном это была молодежь, но попадались и обильно удобренные сединой мужчины, судя по стилю одежды, – явные байкеры. К тому же рядом со многими из них стояли не только пивные кружки, но и мотоциклетные шлемы. Было несколько вульгарно раскрашенных женщин разных возрастов, – мне почему-то подумалось, что это проститутки, – и стайка школьниц, непонятно как попавших на это мероприятие.

Меж тем, исполнитель хорошо пел и неплохо справлялся с гитарой. Позже я узнала из интернета, что это был какой-то известный певец, который посетил Израиль с гастролями. В этом баре он играл случайно, просто потому, что шел мимо и услышал, как кто-то играет его песню. Он назвал себя, попросил местного музыканта уступить место на сцене и сыграл несколько своих произведений. А потом и чужие стал играть; вошел во вкус, и задержался на сцене на несколько часов. Так израильские барные завсегдатаи вдруг оказались на концерте-квартирнике у человека, который вообще-то собирает целые стадионы.

Я выпила один бокал, потом второй. В какой-то момент ко мне подсел тот самый певец, и стал пытаться говорить со мной на английском. Но я мрачнела с каждым глотком и усиленно делала вид, что не понимаю ни слова и вообще его с трудом замечаю, так что он довольно быстро нашел себе другую компанию. Мне было немного жаль, что он ушел; со мной очень давно никто не разговаривал в баре так, запросто, но сейчас у меня совершенно не было сил на досужую болтовню.

Поэтому я выпила еще один стакан и, плохо ориентируясь в пространстве, направилась в сторону хостела. Я пропустила свой поворот и заблудилась. Бродила с полчаса, пока вдруг краем глаза не заметила на другой стороне улицы знакомую вывеску.

Захлопнув за собой дверь номера, я сразу же, не раздеваясь, упала на кровать, и тут же провалилась в сон.

Глава VI. Снова больница

Всю ночь хостел жил какой-то своей жизнью: хлопали двери, разговаривали люди, кто-то смеялся, кричал, плакал на десятке языков, и потому я спала очень чутко, прислушиваясь к каждому шороху. Несколько раз под дверь проникал сильный, едкий запах анаши, и я в полудреме раскрывала пошире окно, чтобы не надышаться. Наконец наступило утро; тель-авивский дурдом под названием «жуткая ночлежка на одну ночь» угомонился и, кажется, лег спать. Кое-как пригладив косы, которым хотелось стоять дыбом вертикально вверх, я натянула тельняшку с джинсами и пошла в сторону выхода, с любопытством разглядывая двери, за которыми спали сладким сном другие обитатели хостела. Одна из них была приоткрыта, и, не сумев совладать с любопытством, я заглянула в полумрак, таившийся за створкой. Там была кровать с грудой спутанных одеял, на которой в обнимку спали двое голых мужчин. Я вздрогнула и зашагала прочь.

У меня всегда была фобия по поводу гомосексуализма. Но я боялась не самих геев, нет; я опасалась, что влюблюсь в человека, который в какой-то момент решит, что он – гомосексуалист. И вот как я буду сражаться за его внимание с человеком другого пола?! В то время я была уверена, что за внимание нужно воевать, бороться, заслуживать его, как медаль или орден. Мне не приходило в голову, что оно или есть, или его нет совсем. Либо ты нужен, либо – нет, насильно стать важным, необходимым, желанным – дело такое же невозможное, как отрастить себе вторую голову или третью ногу.

В общем-то в последнее время моя фобия перестала быть такой острой, и теперь я уже не боюсь потерять парня, потому что его уведет гей.

Да и парня у меня нет.

Мне вообще в последнее время казалось, что я окончу свои дни старой девой в окружении бесчисленного множества собак, которыми буду сублимировать мужей, детей и друзей. Но, если посещение клиники будет неудачным… «The end» может случиться довольно скоро.

«Нет, я не буду об этом думать», – пообещала я себе, проходя мимо вчерашнего портье, который спал, задрав ноги с рельефными мышцами на свою стойку. На нем снова было только обернутое вокруг бедер полотенце; в одном месте оно задралось, и я деликатно отвела глаза. Может, это у него униформа такая?..

Хлопнула дверь, и из полутемного лобби хостела я попала на полную раннего утреннего света улицу. Отличный день, чтобы узнать чуть больше о своем будущем, – решила я, и двинулась в клинику. Внешне я была полна решимости, но, если покопаться и посмотреть немного глубже, – я была готова бросить все и бежать, бежать в другую сторону, закапывать в песок голову, как страус, чтобы только не видеть, не знать…

Сверилась с навигатором. Решила идти пешком: остановка находилась далеко, и путь на автобусе занял бы ненамного меньше времени.

Начинался новый день, над городом поднималось солнце, сухо шелестели пальмы, ветер с моря гладил меня по лицу своими солеными руками и что-то нежно нашептывал на ухо. Я слушала, но не могла различить ни слова. Что ты хочешь мне сказать? Ну что?..

Погрузившись в себя, я шла, не сводя взгляда с линии горизонта. Из этого состояние меня вывел неприятный звук: скрежетание шин, экстренно тормозящих на большой скорости. Я вышла из своего ступора и заметила бампер, остановившийся сантиметрах в двадцати от моих бедер. Из окна высовывался замотанный в платок мужчина и, потрясая кулаком, что-то злобно мне кричал. Судя по шашечкам и цвету машины, – это был таксист, и, кажется, я основательно подпортила ему день.

Ничего себе, я так задумалась, что чуть не стала жертвой аварии, – такой, о которых не пишут в газетах, потому что писать нечего, если, конечно, пострадавшее лицо – не какая-нибудь знаменитость. Чего там писать-то? Шла, шла и пришла?..

Пожав плечами и стараясь не смотреть в сторону таксиста, я засеменила дальше через дорогу, но на этот раз старалась замечать, что происходит на обеих ее полосах и не угрожает ли какое-нибудь транспортное средство ускорить мою встречу с врачами. До конца проезжей части я добралась без происшествий, а потом снова впала в тот самый странный и непонятный ступор, от которого очнулась только перед входом в Ма Ор, клинику, которую рекомендовал мне юный доктор из российской больницы.

В холле я взяла номерок, – там была цифра пять, хорошая, я ее очень люблю за то, что у нее круглый бочок и весело прищуренная бровь. Очень скоро подошла моя очередь; я подошла к ресепшн и попросила записать меня к доктору Гринбауму. Меня записали без проблем на платный прием на сегодня же, всего через два часа, и заплатила за консультацию я совсем немного.

В ожидании приема я старалась скоротать время всеми известными мне способами:

Перелистала все журналы, лежавшие на столике для посетителей;

Протестировала все сорта кофе в кофейном аппарате и выяснила, что при нажатии на любую кнопку из краника течет одна и та же безвкусная бурда, – правда, иногда с запахом какао, а иногда – с добавлением комковатого, жирного молока;

Сходила в кофейню в соседнем доме, съела обсыпанную сахаром бриошь и выпила нормального эспрессо, три порции, щедро сдобренные сливками из маленького кувшинчика, – это, по-моему, самый правильный рецепт кофе с молоком, не то что эти «капуччино» или «латте», где нет и намека на тот горьковатый привкус, который дают высушенные на солнце кофейные зерна.

Снова перелистала все журналы;

Поиграла с маленьким мальчиком, который бросал мне мяч;

Разложила пасьянс на телефоне;

Просмотрела почту и социальные сети, ответила на все комментарии;

Почитала новости, ужаснулась;

Перешла на развлекательный ресурс, и почитала, что там пишут компьютерные хакеры, на деле – школьники и студенты;

Снова поворошила стопку журналов…

Мимо все время проходили люди в белых халатах, и я старалась представить, кто из них может быть доктором Гринбаумом. Может, вот этот молодой еврей в кокетливой шапочке? Или средних лет мужчина, похожий на элегантного француза своей щеточкой узких черных усов? А может, хипповатого вида врач с копной длинных рыжих волос? Мои раздумья были прерваны пищанием электронного табло, которое возвестило, что час пробил и клиент Полин может отправляться на встречу с доктором.

Полин, то есть я, так и сделала, – направилась. Дверь в кабинет Гринбаума была приоткрыта, и я заглянула, предварительно постучавшись. Дурацкая совковая привычка!..

Я зашла, и обомлела. Предо мной был седовласый старец, похожий на волшебника Гендальфа из сказки про хоббитов. Ему только остроконечной шляпы не хватало, а так – полная копия сказочного персонажа.

А я-то готовилась ко встрече с ровесником юного врача, на худой конец, – с человеком чуть более старшего возраста, а не со стариком.

Я неверяще спросила:

– Доктор Гринбаум?..

Доктор поднял на меня глаза и кивнул. Затем спокойно предложил мне сесть. Он излучал такую уверенность в себе, что я немного успокоилась.

Путь до кресла занял у меня всего три шага. Присела на краешек, поставила рюкзак на пол и постаралась улыбнуться доктору так, чтобы излучать доброжелательность и уверенность в себе.

– Это насчет вас мне звонил русский коллега?

– Да, насчет меня.

Какой молодец мой юный врач. Он не только не забыл обо мне, но и нашел возможность предупредить Гринбаума.

– Хорошо. Я уже смотрел все ваши бумаги, доктор переслал мне их по электронной почте.

О, а вот это что-то новенькое. Я его об этом не просила, но хорошо, что он об этом подумал. У меня самой и мысли в голове не промелькнуло, что нужно взять с собой какие-то медицинские документы.

– Как вы себя чувствуете?

Вопрос врача застал меня врасплох.

– Ну… Как всегда. Нормально.

Он был терпелив.

– Я спрашиваю вас потому, что тот диагноз, который вам ставили в русской клинике, подразумевает некоторые изменения самочувствия. Вас точно ничего не беспокоит?

– Пожалуй, что нет.

Он подумал, сдвинув очки на краешек носа и постукивая по столу карандашиком.

– На мой взгляд, лучший вариант – достать эту штуку из вашей груди и посмотреть, что она собой представляет.

– Это… больно?

Он усмехнулся.

– Это не больно, это дорого. Стоить будет…

И он написал на бумажке какую-то сумму, и пододвинул ее ко мне, чтобы я могла прочитать написанное.

Сумма меня не ужаснула; что-то подобное я и предполагала. Поэтому согласно кивнула, и доктор развил бурную деятельность.

Он выдал мне несколько направлений на сдачу анализов, и даже сам сходил вместе со мной, потому что там не было русскоговорящего персонала. Потом Гринбаум познакомил меня с хирургом, который будет делать операцию, здоровенным мужчиной с крепкими и крупными, как лопаты, руками. На прощание врач дал мне свою визитку, где были написаны рабочий и мобильный номера телефонов, и сказал звонить, если что. Я не стала переспрашивать, о чем он, – ясно же, что надеется на мое здравомыслие и верит, что я не стану ему трезвонить по пустякам.

Гринбаум отпустил меня на два дня, наказав вернуться к одиннадцати утра, и быть готовой к проведению вмешательства. И особо отметил, что эти два дня мне нужно провести спокойно – не нервничать, не переживать и не волноваться. «Ешьте вкусную еду, не пейте много алкоголя, смотрите поменьше телевизор», – сказал он. И, подумав, добавил: «и побольше радуйтесь».

Я вышла из здания госпиталя с ощущением, что мне дали временную амнистию. Отсрочку в исполнении приговора. Словно разрешили прожить еще два дня до того, как моя жизнь в корне изменится. Даже если вмешательство покажет, что причин волноваться нет, – я почему-то знала, что и в этом случае моя жизнь станет совсем другой.

Никаких планов и дел у меня не было. И я решила пойти поесть, чтобы переменить поток мыслей и заодно решить, куда направлюсь дальше.

Мой выбор пал на крохотную итальянскую пиццерию, которая притаилась между зданием суда и прачечной. Там мне подали огромный ломоть кальцоне12 – ароматного, полного начинки пирога с нежным и легким тестом. Вгрызаясь в пышущую жаром пироговую плоть, я вдруг поняла, что у меня в голове настойчиво появляются картинки с видами города, где я жила два года, – Беер-Шевы13. Не виды из рекламных проспектов, а вполне конкретные улицы и дома, с которыми у меня связаны какие-то воспоминания.

Я подумала, что было бы здорово увидеть тетьМаму. И соседей по дому. И, может, еще тех ребят, с которыми мы вместе учились на программе по графическому дизайну. Большинство из них, конечно, жизнь раскидала по разным городам и даже странам, так что наши шансы увидеться близки к нулю, – но помечтать стоит.

Еще я бы хотела поехать на иерусалимский базар, арабский шук, где я полюбила в первый раз в жизни не человека, а ковер. Домотканый марокканский ковер, полосатый, с чуть кривоватыми национальными узорами, – он мне даже снился ночами.

Собирая пальцем остатки кальцоне с тарелки, и облизывая крошки, я думала о том, что мне, в сущности, ничего не мешает этим заняться. Есть два дня, и есть два желания, два города; так чего еще искать?..

На этой мысли я остановилась, расплатилась, вышла из кафе и пошла пешком в сторону тахана мерказит14, чтобы методом жеребьевки выбрать, в какой из городов я поеду первым. Хотелось уехать как можно быстрее.

Чтобы идти было веселее, я включила музыку, вставила в уши крошечные наушники и пошла навстречу солнцу. И городам, которых не видела много лет.

Глава VII. Колодец клятвы

Ближайший автобус был в сторону Беер-Шевы. Я внутренне возликовала: очень хотелось вернуться в город, который я любила так же сильно, как и ненавидела.

Прямо сейчас я сижу на мягком кресле, гляжу в окно, и блестящий синий автобусе (такой глянцевый – будто с картинки в детской книжке сошел) везет меня в Б7.

Б7 – это Беер-Шева, город на перепутье древних дорог; «беер» означает колодец, а «шева» – клятва. Еще «шева» часто переводится как «семь», поэтому многие русскоговорящие часто сокращают название города до одной буквы и цифры.

За стеклом проносятся печальные поникшие пальмы, бедуины куда-то ведут своих коз. За моей спиной школьники играют в какую-то шумную игру и ржут на весь салон. А на соседнем кресле спит совсем юный солдатик, который опустил голову на грудь, точно сонная птица, и легонько похрапывает, зажав между коленями свой автомат. Из подвернутого рукава форменной рубашки цвета хаки у него торчит проездной билет. Подошедший к нам контролер, нагнувшись и стараясь его не разбудить, тихонько достает его и пробивает аккуратные дырочки.

Я еду, покачиваясь в прохладном автобусном нутре, и все думаю о том, почему не сделала этого раньше. Почему я не собралась с силами, и не приехала сюда, в эту родную для меня страну, в этот город, где было столько всего хорошего и плохого.

Вспоминаю свой переезд в Израиль. Я совсем к нему не готовилась, все получилось с бухты-барахты, – впрочем, именно так и складывается вся моя жизнь. До этого я была в стране только однажды, причем в тот приезд до Беер-Шевы я не добралась: в этот небольшой городок посреди пустыни туристов не возили.

В течение нескольких дней до отъезда в новую страну я не могла сомкнуть глаз. Мне казалось, что стоит только расслабится, – и все сорвется, развалится, словно карточный домик. Если бы у меня были крылья, я бы, пожалуй, раскрыла их пошире да и сама полетела бы в обетованную. С чемоданом в одной руки, спортивной сумкой – в другой, а дамский ридикюль кило на двенадцать весом приспособила бы куда-нибудь между крылами. На шею опасно: лететь над морем, а камень на шее еще никому счастья не приносил.

Жить без крыльев – это минус, но, если ты имеешь свободу передвижения и энную сумму в валюте, всегда можно взять билет на самолет.

Помню, что в ожидании часа икс я нетерпеливо топталась по холодной плитке Домодедово и не сводила взгляд с циферблата, который отсчитывал время до посадки. Было выпито два кофе, выкурено три (или пять?) сигарет, и ужасно хотелось уже сесть в узкое аэрофлотовское кресло, пристегнуть ремни и взмыть к небесам. Или, как говорит мой друг, – «взлететь к чертям», но мне при этом всегда представлялся взрыв в салоне и то, как кружат в потоках воздуха обрывки самолетной обшивки.

Помню, что мне было очень холодно в том самолете. Так зябко, что я уже подумывала попросить плед. Но, пока железная птица готовилась к взлету и бежала по своей полосе навстречу к бескрайнему синему, – я нащупала в сумке книжку, открыла ее наугад, а дальше время, пространство и температура окружающей среды совершенно перестали меня беспокоить. Я пряталась в книжной истории вплоть до того момента, как самолет начал снижать высоту, – а дальше стало невозможно прятаться от того факта, что я все-таки при-ле-тела. Добралась.

Я же до последнего не верила, что это случится. Надеялась, но знала: в любой момент, в любую секунду все может сорваться, разломиться на сотни, тысячи частей, и я уже не смогу собрать себя назад, как тот Шалтай-Болтай, который сидел себе, сидел, а потом бах – и свалился. И все, королевская конница и рать были бы совершенно бессильны перед сложившимися обстоятельствами.

Кажется, я слегка задремала. Из полусна меня вывел автомобильный гудок; я протерла глаза, посмотрела в окно и с удивлением обнаружила, что полтора часа пролетели незаметно и автобус уже подъезжает к пункту моего назначения – главной автобусной станции Беер-Шевы, которая находится в самом сердце этого пыльного городка.

Вышла из прохладного автобусного нутра, и попала прямиком в пекло: так жарко здесь было, так душно, что, казалось, каждый вдох дается с трудом. Однако уже через несколько минут, пока я разминала затекшие ноги, организм адаптировался к беер-шевской сухой жаре, и мое самочувствие улучшилось.

Мой путь лежит в квартал Рамот, где растет сквозь дом старое дерево и живет одна чудесная кавказская семья.

О, сколько в ней было тепла, в этой семье, сколько любви!

Я никогда не думала, что можно так искренне любить людей. Не только своих кровных родных, но и вообще всех: друзей детей, детей друзей, знакомых, родственников десятого колена. Когда бы ты к ним не пришел, – у них всегда находилось для тебя доброе слово и минутка, чтобы спросить о твоих делах.

Мне казалось, что меня никто и никогда не любил так, как эти, в общем-то совершенно чужие мне люди.

Я не видела их уже сколько… Пять? Шесть лет? Это долгий срок, но я надеюсь, что все они в добром здравии.

Особенно ТетьМаргарита. ТетьМама. Ее называли так все друзья ее детей, потому что она каждому из нас была мамой в самом правильном понимании – не строгим критиком, а добрым другом, плечом и опорой, надежной колонной, которая защищает тебя от падения и подопрет, если пошатнешься.

Мне поэтому страшновато было у них бывать.

Все казалось, что ее доброе отношение предназначается не мне, а кому-то другому, более достойному, более хорошему. Я все ждала, что вот-вот сейчас она придет в себя, поднимет на меня глаза и спросит строго: «А ты кто такая, девочка? Зачем пришла?»

И тогда у меня больше не осталось бы никаких опор.

Но каждый раз, когда у меня хватало смелости прийти в их дом, с моей души сходила какая-то очень тонкая стружка, и я уходила чуть более счастливой, чуть более согретой, чем была до.

И сейчас я иду к ним, не особенно веря в то, что меня пустят в дом. А может, меня даже и не вспомнят, не захотят признать, – ведь я развелась с другом их сына, и наверняка у них сохранились не самые лучшие впечатления обо мне.

Но мне хочется успеть их увидеть. До того, как.

Я стою перед воротами, и не уверена, что хватит сил позвонить в звонок. Слышу, как кто-то копошится за легкой соломенной изгородью, вижу какой-то силуэт в занавешенном окне. Вот бы тетьМама, вот бы тетьМама…

Наконец, звоню.

Дверь открывает рослая, черноволосая женщина с сильной горбинкой на носу. Спрашиваю на ломаном иврите, когда придет Маргарита. Она не отвечает и всматривается мне в лицо. Я не могу считать выражения ее лица, и это пугает. В ее глазах пробегает искорка узнавания, и она спрашивает: