Покровка. Прогулки по старой Москве

Сам Беньямин был философом и искусствоведом и, скорее всего, разбирался в живописи лучше, чем смотрительница, которую он по ошибке принял за экскурсовода.

* * *

Однако в тридцатые годы, когда обсуждался вопрос реконструкции города, первый секретарь Московского комитета большевиков Лазарь Каганович, желая подольститься к Сталину, снял с макета Красной площади храм Василия Блаженного – дескать, лучше без него.

По всей стране сносились церкви, в одной только Москве на тот момент было разрушено более сотни храмов, в том числе и знаменитый храм Христа Спасителя – гигантский памятник победы над Наполеоном. Вождю должно было понравиться такое предложение.

Но надежды Кагановича не сбылись.

– Лазарь, поставь церковь на место, – с угрозой в голосе произнес Сталин.

Лазарь Моисеевич трясущийся рукой вернул макет. Судьба храма была решена окончательно.

Правда, существовала другая легенда: якобы известный реставратор Петр Барановский заперся в храме Василия Блаженного и отправил телеграмму Сталину – дескать, если сносить этот храм, то уж вместе со мной. И объявил голодовку. Но, во-первых, странным кажется тот факт, что эта телеграмма была послана – ведь речь идет о церкви, а не о почтовом отделении. А во-вторых, когда решалась судьба храма, Петр Дмитриевич пребывал, как тогда говорили, в местах не столь отдаленных, и запереться в соборе в принципе не мог.

Впрочем, осужден он был именно за защиту этого храма.

Барановский вспоминал: «Весной 1936 года меня вызвали в одно высокое учреждение и предложили срочно заняться новой работой – обмерить и составить смету на снос храма Покрова на Рву.

– Принято решение о разборке церкви, – сказали мне, – она мешает автомобильному движению через Красную площадь.

– Это безумие! Безумие и преступление одновременно! Я ничего для сноса делать не стану, а снесете – покончу с собой».

После этого ответа Барановского сразу арестовали и отвезли в тюрьму. Так что, разумеется, мнение одного из многочисленных гулаговских сидельцев не могло определить судьбу храма Василия Блаженного.

И спросил благодетель:«А можете ль сделать пригожей,Благолепнее этого храмаДругой, говорю?»И, тряхнув волосами,Ответили зодчие:«Можем!Прикажи, государь!»И ударились в ноги царю.И тогда государьПовелел ослепить этих зодчих,Чтоб в земле егоЦерковьСтояла одна такова,Чтобы в Суздальских земляхИ в землях РязанскихИ прочихНе поставили лучшего храма,Чем храм Покрова!Василий Блаженныйв тучи —винты куполови звонов жало,а я винтом словноги скручиваю,волна которыхменя качала.А завтраБлаженныйстропила соборовытщетно возносит, пощаду моля, —твоих шестидюймовок тупорылые боровывзрывают тысячелетия Кремля.На рву у места Лобного,У церкви ПокроваВозносят неподобныеНерусские слова.Ни свечи не засвечены,К обедне не звонят,Все груди красным мечены,И плещет красный плат.

Не для лбов

Лобное место (Красная площадь) сооружено в 1534 году.

Рядышком с храмом Василия Блаженного – затейливая круглая возвышенность. Это знаменитое Лобное место. Возвели его в шестнадцатом столетии, а нынешний свой вид Лобное место приобрело в 1786 году после того, как было перестроено известным русским зодчим Казаковым. Сама Екатерина лично повелела заменить морально-устаревшее кирпично-деревянное Лобное место на более современное и более торжественное, из дикого белого камня, с каменными же перилами.

Во времена правления сына великой императрицы, Павла Первого, московские купцы решили расстараться, сброситься и установить на Лобном месте гигантский деревянный крест, хранившийся в Сретенском монастыре. А над ним – купол от непогод. Сам митрополит Платон одобрил этот план. Однако крест поставлен не был. Вероятно, не хватило средств на купол.

Лобное место, тем не менее, вошло в историю. Иван Грозный отсюда торжественно клялся, что будет блюсти интересы народа. Лжедмитрий Первый, стоя на Лобном месте, просил перед народом оправдания. Однако же народ его буквально растерзал, бросив тело рядышком с Лобным местом и вложив ему в руки маску, дудку и волынку – символ враждебных православию европейских идеалов. Василий Шуйский именно на этом возвышении был провозглашен царем.

А при Петре Первом Лобное место «украсили» головами казненных стрельцов.

В Вербное воскресение именно от Лобного места начиналось знаменитое шествие патриарха на осляти (а «ослятю» вел сам царь). А в семнадцатом столетии у подножия этой возвышенности были установлены грозные пушки – для острастки. Впрочем, пушки вовсе не воспринимались как важный стратегический объект. Польский дворянин В. Немоевский сообщал: «Вблизи этого места стоит большое и длинное орудие, в котором рослый мужчина может сесть, не сгибаясь, я сам это испытал». К тому же воспитательный эффект несколько уменьшался тем, что здесь же размещался и кабак, носивший гордое название «Под пушками».

При Екатерине на Лобном месте стояла горе-помещица, злодейка Салтычиха – в саване, со свечкой и с листом бумаги на груди. На листе значилось: «Мучительница и душегубица». И это соответствовало истине.

А в войну с Наполеоном здесь вершили показательные казни. Один из таких случаев описан Львом Толстым в «Войне и мире»: «Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно-болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.

– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.

– Повар чей-то княжеский…».

* * *

Считается, что странное название – Лобное место – появилось оттого, что здесь рубили головы преступникам. Однако это – заблуждение. Сооружение всего-навсего стоит на возвышении, то есть, на «взлобье».

А казнили здесь всего лишь один раз.

5 июля 1682 года в Кремле, в Грановитой палате состоялась знаменитая «Пря о вере» – публичный диспут между старообрядцами, возглавляемыми писателем Никитой Константиновичем Добрыниным, более известным как Никита Пустосвят, и последователями Никона. Результатом этой дискуссии стала казнь Никиты Пустосвята на Лобном месте и повальное бегство преследуемых старообрядцев за Урал.

Правда, в 1610 году тут собирались обезглавить свергнутого государя Василия Ивановича Шуйского. Но в последнюю минуту наказание смягчили – бывшего царя всего-навсего заставили принять монаший чин.

В действительности же Лобное место использовали в качестве трибуны – отсюда обращались к народу цари, а думные дьяки читали указы. А потом уже народ, собравшийся на главной площади, разносил новости по всей стране.

Тем не менее, заблуждение насчет отрубленных голов было весьма распространенным.

Именно Лобное место возникало в памяти многих, когда речь заходила о репрессиях и казнях.

А. Мариенгоф писал в повести «Циники» о Москве 1918 года: «У Ольги лицо ровное и белое, как игральная карта высшего сорта из новой колоды. А рот – туз червей.

– Хочу мороженого.

Я отвечаю, что Московский Совет издал декрет о полном воспрещении «продажи и производства»:

– …яства, к которому вы неравнодушны.

Ольга разводит плечи:

– Странная какая-то революция.

И говорит с грустью:

– Я думала, они первым долгом поставят гильотину

на Лобном месте.

С тонких круглоголовых лип падают желтые волосы.

– А наш конвент, или как он там называется, вместо этого запрещает продавать мороженое».

* * *

Считалось, кстати, что на Лобном месте кончил свою жизнь мятежник Степан Разин, поднявший в 1670 году гигантское восстание против царя. И поэтому в 1919 году тут был открыт памятник Разину работы скульптора Сергея Коненкова. Он представлял из себя деревянную скульптуру в полный рост, вокруг которой разместилась ближайшие сподвижники смутьяна.

Газета «Вечерние известия» писала 2 мая 1919 года: «На Лобном месте в центре высится фигура Степана Разина; рядом, немного выдвинутая вперед, полулежит персидская княжна; сбоку ватага, ближайшие друзья Разина – Ефимыч Рулевой, Митрич Борода, есаул Васька Ус, Петруха Губанов и татарин Ахмет Иваныч. Остальные фигуры, по сообщению скульптора, будут выставлены к 6 июля (дню казни Разина)».

Сам скульптор Коненков вспоминал: «Красная площадь была переполнена. Море голов и знамен. Чудесный весенний первомайский день. На открытие памятника прибыли представители революционного казачьего комитета. В этом была своеобразная перекличка веков. Красные кавалеристы с пиками красовались на чистокровных кончаках, как былинные герои, – наследники славы Разина. И все это происходило там, где два с половиной века назад, на черной плахе, установленной против Лобного места, стрельцы четвертовали народного героя».

На открытии памятника присутствовал сам Ленин. Он, конечно же, выступил с речью: «Это Лобное место напоминает нам, сколько столетий мучились и тяжко страдали трудящиеся массы под игом притеснителей, ибо никогда власть капитала не могла держаться иначе, как насилием и надругательством, которые даже и в прошедшие времена вызывали возмущения. Этот памятник представляет одного из представителей мятежного крестьянства. На этом месте сложил он голову в борьбе за свободу. Много жертв принесли борьбе с капиталом русские революционеры. Гибли лучшие люди пролетариата и крестьянства, борцы за свободу. И мы сделаем все для этой великой цели, для осуществления социализма».

Ленин тоже заблуждался насчет казни Разина.

Даже знаменитый знаток Москвы Владимир Гиляровский поначалу заблуждался на сей счет. И первая редакция его поэмы, посвященной Разину, содержала вот такое исторически неверное четверостишие:

Но уже в 1890-е годы Гиляровский установил, что местом казни Стеньки была вовсе не Красная, а Болотная площадь. Естественно, публиковать подобное открытие в то время не было возможности, и Владимир Алексеевич лишь передавал его своим приятелям изустно.

Увы, ни Ленин, ни Коненков в их число не входили.

А ведь еще в 1842 году историк и писатель Михаил Загоскин сообщал широкой публике: «На этом Лобном месте никого не казнили, с него объявляли только царские указы и совершали молебствования».

Вероятно, сочинения Загоскина тоже не пользовались популярностью среди сторонников революционных преобразований.

* * *

Памятник Степану Разину простоял на Лобном месте всего несколько дней, после чего его перенесли в один из городских музеев – «Первый Пролетарский», а после – в Музей революции.

Решение о переносе оскорбило друзей скульптора Коненкова, авангардистских поэтов, художников и режиссеров. Памятник кочевал по музеям, а они только и знали, что делать рекламу его очередному пристанищу. Спрашивали у своих знакомых:

– А ты был в Музее революции?

– Нет.

– Дурной ты! Как же это можно допустить, ведь тут Сергея Тимофеевича «Стенька Разин» – гениальная вещь!

Еще бы – памятник убрали не откуда-нибудь, а с главной площади страны. Такой удар не просто было вынести.

Конечно, профессионалы понимали цену коненковскому шедевру. Искусствовед В. Н. Терновец писал о памятнике: «Произведение, несомненно, самое значительное и яркое из всего, что было создано в революционную эпоху, осталось неоцененным. Пусть группа проигрывала на Красной площади – в стенах мастерской и позже, в комнатах музея она захватывает своей эпической мощью. Лица Разина и его товарищей дышат ширью Волги, жаждой приволья, разбоя и удали. Скованность поз, еле намеченные резцом складки одежды – дерево раскрашено в живопись, несет здесь функции скульптуры, – все, – дышит величавой простой и красочностью, которой богата народная жизнь».

Однако же для большинства московских жителей памятник прекратил свое существование, по сути, так и не начав его.

* * *

Даже во вполне научном и аполитичном путеводителе 1937 года под названием «Осмотр Москвы» значится: «Против собора – Лобное место, отделанное при Екатерине II архитектором Казаковым. Отсюда объявлялись народу царские указы, и здесь же производились публичные казни. От отсеченных голов – лбов оно и получило свое название».

И долго еще по Москве ходили сказки: «А Лобное это место вот почему: ведь когда надо было рубить голову человеку или, скажем, только спустить с него шкуру, сейчас велят ему молиться и кланяться народу. Вот он и молится, и кланяется, стукается лбом… Вот от этого самого оно и есть Лобное… Ну, тоже когда голову снесут: упадет и стукается лбом… Мало ли голов слетало – все кровью залито было… Вот оно, какое это место».

Все-таки некоторые мифы поразительно и противоестественно устойчивы.

Утро ясно встает над Москвою,Солнце ярко кресты золотит,А народ еще с ночи толпоюК Красной площади, к казни спешит.

Лавки не для сидения

Здание Гостиного двора (улица Ильинка, 2) построено в 1805 году по проекту архитектора Д. Кваренги.

В дореволюционную эпоху Китай-город считался этаким купеческим центром Москвы. Гостиный же двор – центром этого центра.

Нечто подобное упоминал Сигизмунд Герберштейн в далеком шестнадцатом веке: «Недалеко от крепости (в смысле, от Кремля – АМ.) есть большой, обнесенный стенами дом, называемый двором господ купцов, в котором купцы живут и хранят свои товары».

Спустя столетие двор перестроили, и другой иностранец вспоминал о нем в таких словах: «Двор так заполнен санями, всякими товарами и народом, что нельзя пройти, но нужно беспрестанно пролезать. Тогда там найдешь осетров и стерлядей, лежащих для продажи многими сотнями друг на друге, также много черной икры».

Здесь же находилась и аптека – первая в Москве. Профиль того медицинского учреждения был, мягко говоря, своеобразен: «Указал Великий Государь продавать из нее спирты, водки и всякие лекарства всяких чинов людям по указной книге».

То есть по рецепту.

Когда же в 1805 году открыли новенькое здание Гостиного двора, большинство жителей Москвы даже и не подумало воспринимать его как нечто принципиально новое и современное. Николай Карамзин в своей дотошнейшей «Записке о московских достопамятностях», составленной в 1817 году, спустя всего-то ничего после постройки этого сооружения, и вовсе не счел нужным останавливаться на обновке: «В Китае-городе… представляется глазам нашим богатейший, огромнейший Гостиный двор в России. Он стоит на сем месте уже пятый век. Древнейшие иноземные путешественники удивлялись там богатству и дешевизне Азиатских товаров. Старые имена некоторых рядов ныне уже непонятны, наприм.: Суровского, Москатильного; первый назван так от города Сурожа, или Судака, откуда шли в Москву шелковые ткани».

Новое сооружение было довольно далеко от совершенства. Александр Ушаков (писавший о Москве под звучным псевдонимом Н. Скавронский) сетовал: «Гостиный двор представляет… неудобства… потому что, продуваемый насквозь, защищен крайне плохо разбитыми во многих местах ветхими рамами и нижнею своею частию совершенно открыт всем причудливым фантазиям нашего климата, дарящим нас хоть бы такою зимою, как прошлая, или хоть подобным мартом или апрелем, как текущего года. Был план сделать теплым Гостиный двор, сделана была, как мы слышали, и смета, собиралась для этого компания, но дело остановилось ни на чем. Не потому ли, может быть, что большинство лавок и в Гостином дворе, и в Городе (в Китай-городе – АМ.) принадлежит людям, защищенным от холода своею собственною шубою, слоем жира в несколько пальцев толщины и подогревающими винными парами?»

А в ночное время было страшно даже появляться рядышком с этим торговым комплексом. Бытописатель П. Богатырев с ужасом вспоминал: «Здесь на ночь арки загораживались досками, а сторожа спускали под арки огромных, очень злых овчарных собак, готовых разорвать каждого смельчака, пожелавшего проникнуть в амбар за чужим добром», – не исключая, что иная чересчур усердная «овчарная собака» вылезала поохотиться на улицу Ильинку.

В начале же двадцатого столетия Гостиный двор более-менее исправили. Да и ритм жизни этого учреждения начал убыстряться – подстать ритму века. Живо и в подробностях его описывал Петр Боборыкин: «Пробило три часа. В рядах старого Гостиного двора притихло. И с утра в них мало движения. Под низменными сводами приютились „амбары“… Эти лавки смотрят невзрачно, за исключением нескольких, отделанных уже по-новому – с дорогими стеклами в дубовых и ореховых дверях с фигурными чугунными досками. Вдоль стен стоят соломенные диваны и козлы, на каких купцы любят играть в „дамки“ и „поддавки“. Кое-где сидят сухие пожилые приказчики в длинных ваточных чуйках или просторных пальто с бобром и однозвучно перекидываются словами. Выползет с внутреннего двора, из-под сводчатых ворот, огромный воз с товаром. Лошадь встанет, вся вытянется, напрягутся жилы».

Снаружи двор, похоже, был всегда невзрачным, покосившимся, облезлым. Зато внутри – множество разных миров. Каждый был волен обустраивать свою контору как угодно. Кто-то экономил, вкладывая деньги в оборот. Кто-то, наоборот, заботился о респектабельности офиса. Например, купец Н. Варенцов писал о посещении конторы купцов Хлудовых: «Расторопный артельщик, снявший с меня пальто, указал путь в правление, находящееся на втором этаже, там другой артельщик пошел доложить директорам. Принят был немедленно».

Что ж, Хлудовы за репутацией следили.

Впрочем, не все было гладко у этих купцов. Продолжение истории таково: «В кабинете застал двух директоров: Дмитрия Родионовича Вострякова и Николая Александровича Лукутина.

Увидя меня, входящего, Востряков как-то неестественно быстро вскочил со стула и бросился ко мне навстречу здороваться; его низкие поклоны с усаживанием в мягкое кресло, с любезностями: «Ах! Какое счастье, что удостоили нас посетить!» – и все остальное в том же роде, показали мне, что все это проделывается с целью поставить меня в смешное и неловкое положение, с очевидным желанием своим паясничеством отвадить меня от дальнейших посещений их амбара. Мне было известно, что третий директор, Александр Александрович Найденов, близкий родственник моей жене, в это время в амбаре отсутствующий, не особенно дружил с Востряковым, стремившимся всеми способами доставить Найденову какую-нибудь неприятность, а потому он в данном случае избрал меня объектом для этой цели.

Я, сильно смущенный его красноречием по поводу меня, поспешил остановить поток красноречия Вострякова, сразу переведя разговор на деловую почву: предложил купить партию хлопка по весьма дешевой цене. Здесь лицо Вострякова сразу изменилось: глаза сделались злыми, веки захлопали, и он ответил: «Нет-с, благодарю Вас за предложение, но купить не можем-с. Хлопка у нас уже много куплено… Да, впрочем, должен сказать, и цена ваша дорога, я имею предложения дешевле!»

Мне стало ясным, что он врет: цена хлопку умышленно была назначена чрезвычайно дешево, с желанием впервые продать этой фирме; другие конкуренты мои не стали бы продавать по этой цене. Я встал с кресла, чтобы раскланяться, в это время Востряков побежал к корзине с фруктами, стоящей на другом столе, и бросился угощать меня, опять с разными любезностями, кланяясь почти до земли и, как мне казалось, с желанием потешить своего шурина Лукутина»

Что поделать? Нервная эпоха, конец девятнадцатого века.

Здесь же, во дворе располагались и хранилища. Точного назначения у помещений не было. Случалось, что еще вчера в комнате за столом сидел купец и принимал своих партнеров, а сегодня она вся до потолка была завалена какой-нибудь овечьей шерстью.

Иной раз в Гостином дворе пробуждалась жизнь общественная. Но в основном московские предприниматели не доверяли всяческим демократическим затеям. Тот же Варенцов описывал, как Тимофей Морозов пытался создать в этих стенах этакий купеческий союз: «Собралось человек тридцать с чем-то… Купечество… посмотрело на Морозова и его единомышленников как на вольнодумцев, могущих вовлечь их в конфликт с властями… а потому некоторые из них постарались незаметно уйти из собрания, так сказать, подальше от греха, для чего незаметно опустились на пол и на четвереньках выползли из комнаты заседания».

Самым же вожделенным уголком Гостиного двора был, разумеется, трактир. Писатель Теофиль Готье с восторгом вспоминал о его посещении: «Приятель мой повел меня в ресторан, находившийся в конце Гостиного двора: как раз напротив Кремля. Мы поднялись по натопленной лестнице и очутились в вестибюле, походившем на магазин нужных товаров. Нас мгновенно освободили от шуб, которые повесили рядом с другими на вешалку. Что касается шуб, русские слуги не ошибаются и сразу надевают вам на плечи именно вашу, без номерка, и не ожидая никакого знака благодарности. В первой комнате находилось нечто вроде бара, переполненного бутылками кюммеля, водки, коньяка и ликеров, икрой, селедками, анчоусами, копченой говядиной, оленьими и лосиными языками, сырами, маринадами, деликатесами, предназначенными разжечь аппетит перед обедом».

Да уж, для экономных европейцев это – роскошь невообразимая.

Теплые ряды

Здание Теплых рядов (улица Ильинка, 3) построено в 1865 году по проекту архитектора А. Никитина.

Так называемые Теплые (то есть крытые и, более того, отапливаемые) торговые ряды, которые выходят на Ильинку и Ветошный переулок были выстроены в конце позапрошлого столетия тем же архитектором, который построил Верхние торговые ряды, нынешний ГУМ, – А. Померанцевым. Кстати, при советской власти Теплые ряды так и назывались – Малый корпус ГУМа. Однако же новейшая история Москвы распорядилась несколько иначе. ГУМ остался ГУМом, а его бывший Малый корпус – просто так.

На самом деле Теплые торговые ряды – это громадный комплекс, занимающий чуть ли не целиком квартал (Померанцев всего-навсего поставил точку в этом затянувшемся строительстве). И входили в этот комплекс не только помещения для торговли, но и множество других занятных и полезных составляющих. Например, Ильинский храм, стоящий здесь еще с шестнадцатого века, с тех времен, когда тут находился Ильинский монастырь (он, собственно, и дал название всей улице).

Тот же корпус, что выходит на Ильинку, спроектировал архитектор Никитин в 1865 году.

Ильинский храм построен был в 1519 году (правда, позднее его перестроили) на деньги некого Клима Мужилы. Кем именно был этот человек, история до нас не донесла. Одно можно сказать наверняка – он был отнюдь не бедняком. Может быть, боярином, а может быть, купцом. А может быть, и не Мужилой вовсе. В те времена слова не разделялись на цензурные и нецензурные, и вполне возможно, что его фамилия писалась не через «ж», а через «д».

Сегодня этого не установить.

И. Белоусов писал о рядах: «В них были сосредоточены торговли богатых фирм мануфактуристов, шелковых фабрикантов, золотых и серебряных изделий, меховщиков, а на самой Ильинке в небольших помещениях сидели менялы, операции которых, главным образом, состояли в размене купонов

и серий с досрочно обрезанными купонами. Менялы были очень богатые люди и почти все скопцы».

А еще в Теплых рядах располагался знаменитый трактир Бубнова. Это заведение пользовалось странной славой. Владимир Гиляровский описывал трактир так: «Он занимал два этажа громадного дома и бельэтаж с анфиладой роскошно отделанных зал и уютных отдельных кабинетов. Это был трактир разгула, особенно отдельные кабинеты, где отводили душу купеческие сынки и солидные бородачи-купцы, загулявшие вовсю, на целую неделю, а потом жаловавшиеся с похмелья:

– Ох, трудна жизнь купецкая: день с приятелем, два с покупателем, три дня так, а в воскресенье разрешение вина и елея и – к «Яру» велели…

К Бубнову переходили после делового завтрака от Лопашова и «Арсентьича», если лишки за галстук перекладывали, а от Бубнова уже куда угодно, только не домой. На неделю разгул бывал. Много было таких загуливающих типов. Один, например, пьет мрачно по трактирам и притонам, безобразничает и говорит только одно слово:

– Скольки?

Вынимает бумажник, платит и вдруг ни с того ни с сего схватит бутылку шампанского и – хлесть ее в зеркало. Шум. Грохот. Подбегает прислуга, буфетчик. А он хладнокровно вынимает бумажник и самым деловым тоном спрашивает: