Полная версия
Знакомые истории
Стойте, стойте, что значит «улыбнулся под стул», а тем более «неведомо кому»? Глупо улыбаться под стул, разве будет нормальный ответственный человек улыбаться под стул, даже пребывая во сне? И кому можно улыбаться под стул? И зачем? Задав себе все эти вопросы, Евгеньевич уже внимательно глянул под стул, с изумлением замечая, что оттуда кошачьи глаза на него уставились. Кошка чужая в квартире среди бела дня объявилась, что за чудеса в решете? Отложил книгу, встал, подошёл – сидит, не убегает, взял осторожненько за шиворот, приподнял, решил на площадку из квартиры вынести. Ничего, спокойно висит котёночком, которого мамаша тащит, не царапается. Только смотрит Артём, бог ты мой, в другом-то углу целых две кошки наблюдают за процедурой эвакуации. Сделалось не по себе, как бы в предчувствии беды, коей пока нет, но шестое чувство шепчет, что катастрофы никак не избежать.
Волосы на затылке встали, а по всему вмиг замёрзшему телу мурашки завихрились. Откуда? Дверь заперта, сам закрывал, окна тоже. Застыл на месте с кошкой в руке, обернуться страшно, что на диване делается? Наверняка странные, невесть откуда взявшиеся кошки прохлаждаются, глядя на него муркиными выпученными глазами. Оборачиваться не стал, удержался, неторопливым шагом дошёл до двери, с насильственной прохладцей рассуждая: «сейчас эту выкину на площадку, за теми вернусь». Открыл дверь, а там, представьте себе – целая кошачья толпа его дожидается на площадке, морды, морды – десятки, а может и сотни пар глаз уставились, будто ждали мгновения, когда дверь раскроется. Не успел ничего сообразить, влился кошачий поток в квартиру весенней игривой рекой, в половодье прорвавшей плотину, затопив комнаты. На столы вскочили, на стулья, со шкафов глазастые, усатые головёнки торчат, мяукают противными голосами, диван сплошь шерстью разномастной шевелится, иные так громко вопят, будто март наступил. Выгонять бесполезно, самому бы куда скорее убежать – опять горло перехватило, дыхнуть нечем. Кинулся вниз по лестнице, запруженной потоком идущих наверх кошек. Плотно движутся черти: спина к спине, нога к ноге. Глядят горящими глазами на распахнутую дверь квартиры, словно в землю обетованную прут, за спасением души.
Но ведь не привечал он их, не подкармливал, как пожилые одинокие пенсионерки, которым не за кем ухаживать. Не выносил блюдечек с молоком вниз в подъезд, на что другие жильцы только ругаются и блюдечки на улицу вышвыривают – «там кормите своих кошар, весь подъезд провонял кошачьим дерьмом». Представить страшно, как на него теперь соседи рассердятся, что он столько кошек в квартире завёл: сотни, сотни, пройти негде, да что пройти, ногу поставить некуда, так и норовят о колено потереться да на плечо прыгнуть. Вот, пожалуйста, запрыгнули. Перехватило горло, качнулся Евгеньевич теряя силы, захрипел, понимая, что не выбраться на этот раз из кошачьего плена, сейчас рухнет на ступени и придёт ему скорый конец прямо на лестнице…
Очнулся от дурного сна, когда сидевшая рядом и прежде не пожелавшая ответить на просьбу взять котят женщина, вдруг тронула его руку. Выскочил, вынырнул из потопа, не задохнулся, слава те, господи! Соседка продолжала сильно сжимать локоть.
– Артём, идём домой. Я сиамцев своих… сегодня… усыпила в ветлечебнице.
Порылась в сумочке, будто собираясь предъявить справку, что сиамские коты действительно уничтожены, и, стало быть, путь к семейному счастью свободен, но достала лишь скомканный платочек, тотчас горько в него всхлипнула, как дочь на похоронах матери от неожиданного воспоминания нанесённой родительнице обиды, за которую не попросила вовремя прощения, а нынче сделалось навсегда и непоправимо поздно. Узнав любимую, Артём Евгеньевич замялся, не находя слов утешения в горе, причиной которой был он сам. Посидел-посидел, достал фетровую дамскую шляпку, осторожно возложил ей на колени драгоценным подарочным набором:
– Не плачь, ради бога, возьми вот кошечек… тоже, знаешь, очень-очень симпатичные.
ГИПОТЕЗА БИБЕРБАХА
На нём старое зимнее пальто без воротника. Из рукавов выглядывали аккуратно обгрызенные временем и кострами сельскохозяйственных кампаний лоскутки чёрной саржи, драп вокруг пуговиц, на локтях и карманах истёрся до основы. Внешний вид весьма убог даже для этой студенческой столовки, пахнущей гнилой рыбой и лапшой, где народ ест в толкучке, не снимая шуб и шапок, а мухи и в феврале на диво жизнерадостны. Длинная шея Саломатина низко прогнулась над тарелкой общепитовских щей из кислой капусты, кожа туго обтягивает лоб и треугольники плоских скул.
Мы сидим за маленьким грязным столом, заставленным пользованными стаканами с остатками кефира, молока и чая; он цепко придерживает тарелку левой рукой и хлебает горячее варево с неистовым наслаждением, я иронически его разглядываю. Слежу за ним с самого утра, не отставая ни на шаг. Ничего интересного пока не происходит, но мне уже понятно то, о чём сам Саломатин пока и не догадывается. Сегодня, крайний срок – вечером, он должен, просто обязан уйти из жизни. Это единственный для всех нас достойный выход при сложившемся положении вещей.
Саша благоговейно подбирает ложкой длинные расползшиеся волокна капусты, скрупулёзно вычерпывая все имеющиеся калории, и в то же время толком не видит, что ест. Уверенность, что это должно произойти именно сегодня, посетила меня только что, когда он взял тарелку щей, истратив последние копейки, на которые собирался купить сладкую булочку для своего старшего, трёхлетнего сына Проньки. Я видел его колебания: сначала он встал в хвост очереди, потом вдруг выскочил из неё, растерянно оглянулся: могу поклясться, что и сам не понимал, как здесь очутился. Скорее всего, пришёл инстинктивно: мозг в это время был плотно занят гипотезой Бибербаха, а вечно голодный желудок, выбрав подходящий момент, отвёл Саломатина в столовую. Но, встав в очередь, Саша вспомнил о булочке, и решил не есть, а всё же купить сдобную сладость ребёнку и вернуться домой не с пустыми руками. Он покинул очередь, совсем уже было спустился по лестнице к выходу, но тут в голове мелькнула новая интересная мысль по поводу гипотезы, которую принялся на ходу обдумывать, и, конечно, позабыл обо всём на свете, а желудок завернул его обратно в очередь.
Сейчас аспирант по-прежнему размышляет о гипотезе, не зная, что сидит за столом и ест. Если спросить у него через полчаса, понравился ли ему обед, Саломатин не поймёт, о чём речь.
Неужели я действительно хочу его смерти? Неприятно говорить, но это так. А ведь когда-то мы были, как одно целое. Нет, всё, сегодня он должен умереть, зато Настя, Пронька и все прочие станут жить много лучше, чем прежде, я постараюсь, чтобы это было так.
Поедая щи с лохмотьями свернувшейся кислой сметаны, плавающими на поверхности, он думает о том же самом, о чём думал все последние месяцы в любое время дня и ночи: в читальном зале библиотеки, на улице, дома…. о гипотезе Бибербаха, вернее, о путях её доказательства. Не замечая, что ест, где находится. А когда проглотил очень быстро последний кусочек хлеба, тут же несколько ошарашено посмотрел вокруг себя, затем вскочил и чуть не бегом ринулся к раздаче, где толпилась многослойная очередь. Перекинул руку через стоящих людей, схватил с общего подноса пару кусков хлеба, и, не рассчитавшись за них, вернулся дохлёбывать щи. Попросту говоря, украл.
Я настойчиво разглядывал склонённый над тарелкой упрямый лоб с большими залысинами, однако Саломатин делал вид, что не замечает меня. Съев всё до крошки и лишь слегка пригасив голодный блеск глаз, он с сожалением посмотрел на надкушенную кем-то и брошенную на столе горбушку хлеба, но – честь нам и хвала! – удержался, сдал тарелку и снова направился на своё рабочее место в библиотеку. Даже в морозы сей оптимист обходится без шапки: пегие волосы ёжиком, благочестиво стоптанные башмаки, чёрная хламида делают его похожим на нищего провинциального пастора. В лучшие дни – восторженный и благочестивый миссионер, ныне – полный банкрот. Я следую за Сашей по пятам из-за странного любопытства ко всему, что предпримет он в этот свой последний день. Не может же человек до конца остаться заинтересованным лишь в одном абстрактном математическом вопросе? Пусть даже самом великом в теории аналитических функций.
Но и вернувшись в читальный зал, Саломатин не изменил себе ни на йоту, опять принялся за гипотезу. Мне сделалось скучно наблюдать широченные плечи в сером растянутом свитере, связанном Настей. Эх, уж когда я окажусь на его месте, то не буду здесь неделями штаны протирать! На пять часов мы с Сашей договорились о встрече, чтобы на свежем воздухе обсудить его новые мысли. Наши роли распределены заранее: он предлагает, я критикую. И почти всегда оказываюсь прав. Ровно в назначенное время спустились во внутренний библиотечный двор, и, глубоко вдыхая морозный воздух, отправились неторопливым шагом вдоль решётчатой ограды, затем свернули на расчищенную дорожку, которая уводит в глубь чернеющих зарослей черёмухи, к кедровой аллее. Обычно мы дискутировали именно здесь, незаметно вытаптывая небольшую полянку на свежевыпавшем снегу.
На сей раз оппонент изначально казался мне миражом, чья иллюзорность вот-вот будет доказана. Нехорошее предчувствие надо гнать, а я зачем-то представил, что будет, когда Саломатин и его драгоценная гипотеза Бибербаха оставят нас. Это трудно вообразить, всё-таки мы знаем друг друга слишком давно, и пусть прошли годы, которые сделали нас очень разными, даже противоположными, – как жаль, как жаль его! Моя впечатлительность излишне разыгралась; боясь, что в следующее мгновение он уже исчезнет навсегда, рассыплется снегом с ветки, сказал: «Эх, Саша, Саша!».
– Чего, друже, стонешь? Давай лучше поговорим конкретно.
Вот он идёт рядом, конкретный человек в своём смешном балахоне, и рассказывает, что Тейхмюллер был прав полвека тому назад, и тут же, на снегу, жаждет показать новое определение для однолистной голоморфной функции, которое назрело у него в голове сегодня, а я гляжу на серые впалые щёки, ранние залысины, что светятся прозрачно—голубыми венками, и понимаю, что всё напрасно. Пора кончать. Сколько можно?
Красная замёрзшая шея, в руках старый портфель, в правом кармане дырка, в левом закомпостированный трамвайный талон, а на лице добродушнейшая улыбища, скрывающая великую гордыню: «Я, Александр Саломатин, всё могу!». Из-за неё наш чудак забыл о нормальной диссертационной теме, и с утра до вечера может говорить, думать, мечтать только о ней, единственной и неповторимой Гипотезе! «Я – математик» Как будто другие геологи. И если не берутся решать в своих диссертационных работах какую-нибудь гипотезу Пуанкаре, то зря едят народный хлеб! Уж по крайней мере не воруют куски в столовой.
– Ты понимаешь, как оказалась связана гипотеза с теорией чисел? А ведь по функции Кебе это давно было видно, и вот сегодня у меня наконец-то выплыла новая дефиниция, вроде что-то стало наклёвываться…
У него каждый день с утра что-то начинает проясняться. К вечеру вот, только вновь сгущаются потёмки. «Эх, Саша, Саша, всё, это – наш последний раз». И деньги булочкины растратил. Одно к одному. А может, взовём к родительской совести?
– Саша, ты ничего не забыл сделать?
– Да вроде бы всесторонне рассмотрел… Погоди, погоди. А ну, взгляни туда, как будто невзначай: видишь гражданку в длинном пальто, сапогах с пряжками, каракулевом чёрном берете, очках на лице близорукой прачки? Представь, эта мадам ходит за мной повсеместно; случайно не помнишь, кто такая? Не из университетской газеты?
Я поглядел в том направлении, куда ретиво косил Саломатин.
Там никого не было. Несчастный аспирант неотрывно созерцал голые кусты и приветливо улыбался. В его глазах плавали два золотистых солнечных бельма.
– Саша, идём домой.
– Погоди, друже, погоди. Хочу сказать главное: недавно она мне приснилась ночью во сне, и говорила что-то на ломаном немецком, я тогда как раз переводил книгу Тейхмюллера, – может быть, поэтому. Она сказала: «Ах, герр Саломатин, герр Саломатин, вы такой глупый киндер, что выбросьте свою голову куда подальше», ну и прочий бред. Всего не помню, а эта фраза почему-то засела в мозгу. Бред, конечно. Но мы с ней долго разговаривали, я что-то не соглашался, а она всё уговаривала, и, знаешь, – Саломатин придвинулся, – не смейся, но мне кажется иногда, что эта женщина… не совсем женщина… она и есть – гипотеза Бибербаха.
Он осторожно глянул в мою сторону. Я хранил полную непроницаемость. Если на пустом месте видят женщину в сапогах, не простых, а с пряжками, то почему бы этой хорошо и по сезону обутой даме не оказаться гипотезой Бибербаха? Ещё минут двадцать мы обсуждали на холоде новоявленную дефиницию, потом отправились на остановку, сели в троллейбус, поехали. Тут я сделал последнюю попытку спасти его:
– Саша, так дальше жить нельзя. Сам ты, конечно, можешь ходить в чём попало, жрать что придётся – ладно, это твоё дело, но ведь Настя не в состоянии выйти на улицу. Ей просто не в чем. Она заперта с детьми на восьмом этаже, они все замурованы тобой. Заживо. Но ты даже не думаешь об этом. Ваш месячный доход на четверых составляет сто восемьдесят рублей, из них за квартиру платите шестьдесят, что остаётся? Одному можно ноги протянуть. Трёхлетний ребенок не знает лакомства выше сладкой девятикопеечной булочки, да и ту малость ты ему не часто покупаешь. Сегодня опять забыл?
– Детей нельзя баловать. Пусть лучше он ценит малое, чем не ценит многого.
– Короче, Саша, даю тебе последний шанс: есть место дворника в детском саду. Ну, три часа в день от силы помашешь лопатой с утра – вместо физзарядки.
Саломатин закашлялся, прижимаясь к обледенелому окну троллейбуса:
– Я математик! Я должен зарабатывать мозгами! Я не лентяй, пробовал подрабатывать, а потом сидел без толку весь день в библиотеке, не работал – отдыхал, и ничего не мог с собой поделать. Голова пустая делается от подработки, понимаешь ты? Пустая. Не веришь, что смогу доказать Гипотезу? И чёрт с вами со всеми, как хотите, так и думайте, но я уже близок к решению, чувствую его, как свежий воздух в подземелье.
В подъезде пахнет кошачьей мочой и цементной пылью. Лифт не работает. Мы долго поднимаемся по бетонным пролётам. Шустрые полудикие коты с крысиными мордами снуют возле мусоро-приемников на площадках.
– Тебе не кажется, что они походят на функции Кёбе? – обрадовался Саломатин, указывая на стаю котов. – Такие мягкие, отточенные движения, и шкурка короткая, ровная; в темноте сыплет электрическими искрами, когда возвращаюсь домой поздно вечером, в темноте – одни голубые молнии. Да, такими и должны быть граничные функции, а зубы-то остры… так и распластают единичный круг в одно мгновение – глазом не успеешь моргнуть.
– Надеюсь, что и вашим местным крысам тоже не поздоровится.
Саломатин нажал кнопку звонка. Дверь открыл Пронька. Ручки и ножки – словно тоненькие и длинные веточки. Стоит на проходе и смотрит очень серьёзно.
– Папа, булочку принёс?
– Что? Ах, булочку, чёрт возьми, забыл, братец. Ну, ничего, завтра обязательно. Сразу три булочки за пропущенные дни. Представляешь, три сразу?
Пронька доверчиво улыбнулся.
– Главное – правильное воспитание, – отмёл невысказанный упрёк Саломатин и снял пальто. – Не приучай детей к излишествам, и тогда они вырастут нормальными людьми. Ничего больше не надо, остальное баловство.
– Что ты называешь излишеством, уж не булочку ли?
– Не придирайся. Посмотри лучше, какой мужик растёт самостоятельный. В три года сам ходит на улицу гулять. Мать с ним, ясное дело, вверх-вниз бегать не может – с Наменьшим на руках, так он самостоятельно одевается и идёт. Поиграет внизу, обратно залезет. Так весь день вверх-вниз, вниз-вверх. Смотри, снова одевается: штаны, шубу и – вперёд! Настя, чем кормимся сегодня?
– Сейчас капуста дотушится.
Настя приветливо улыбается, но глядит как-то в сторону оттого, что в доме нет ничего, кроме тушёной капусты. Даже чай кончился. По сути, это нищета. Обживать только построенную чужую квартиру, где первый год дует изо всех щелей, текут батареи, не ходит лифт, платить за это немалые деньги и воровать в столовке хлеб. Капуста и крупа. Крупа и капуста. Что ещё можно купить на оставшиеся деньги, чтобы прокормиться? И в это самое время, забросив официальную диссертабельную тему, он увлёкся гипотезой Бибербаха.
– Друже, а мне всё же удалось определить голоморфность в новых терминах…
Я не отвечаю Саломатину, поворачиваюсь к окну. Сумасшедший! Просто сумасшедший. Далеко внизу валяется на снегу маленьким жучком Пронька. Прямо на проезжей дороге, отделяющей девятиэтажку от хлебного магазина.
– Настя, он не простынет?
– Наоборот, – щурясь через пыльное стекло, разглядывает Саломатин фигурку внизу. – Закалится и болеть не будет.
Настя влезла на подоконник, закричала в форточку:
– Пронька, встань сейчас же! Ты меня слышишь? Встань сейчас же!!
– Вот оно – форточное воспитание, – Саломатин открыл кастрюльку и вдохнул пары. – Амбре!
Слишком он большой оптимист, наш Саша, чтобы покончить с собой в такой вот солнечный день. Пронька встал, отряхнулся и перебежал дорогу.
– Он у меня все окрестности изучил, теперь не заблудится.
Сын вскарабкался по обледенелым ступенькам хлебного магазина, исчез внутри за лёгкой фанерной дверью. С минуту его не было. Мы все стояли у окна и смотрели на плоскую крышу магазина: что под ней происходит? Саша улыбался неизвестно чему, каким-то своим мыслям, может, новой идее, ещё более приблизившей его к решению гипотезы. Но вот покатился из магазина чёрненький клубочек: быстро-быстро, даже ножек не видно, и руками не машет – почему бы это? А за ним продавщица в белом халате гонится, вот, догнала возле самой дороги, отобрала булочку, пальцем погрозила, и скорей обратно в магазин – похолодало, да, похолодало ближе к вечеру.
Я схватил Саломатина за ворот рубахи, прижал, что есть мочи к стеклу и заорал:
– Смотри: вот оно, настало, гляди теперь, этого ты хотел, да? Этого добивался? Смотри, лучше смотри!
А он и сам не мог оторваться взглядом от дороги, где в клубах чёрного дыма исчез Пронька, – там, внизу, тяжело, надсадно рыча, так что весь дом и все, кто в нём живёт, сотрясаются от дрожи, лезли в гору тяжёлые строительные машины-панелевозы. Я расплющил ему губы, нос о стекло. Он согласился, что дальше так продолжаться не может. Ушёл на балкон. Сквозь двойные рамы, закопчённые гарью ближних заводов, затянутые тоненькой вечерней изморозью, виднелась крупная саломатинская фигура, а также разный балконный хлам, доски, на перилах белые пластмассовые ящики для цветов, из которых торчали сухие стебли, припорошённые снегом. Дул резкий, обычный для февраля северо-западный ветер. Просторная рубаха Саломатина рвалась в полёт. Он смотрел на заходящее солнце, плавающее в густом тумане дыма, мял пальцами длинный стебель, который летом был цветком василька. Я отвернулся, чтобы не видеть. Саломатин покончил счёты с жизнью настолько незаметно, что никто об этом даже не узнал. Никто, кроме меня, разумеется. Мне он был чрезвычайно близок, как-никак второе я. А может, даже и первое.
– Пойду, куплю хлеба и булочек.
– Да, пожалуйста, купи.
– Кстати, я тут нашёл подработку: дворником в детском саду. Восемьдесят рублей в месяц, и место для Проньки обещали.
– Ой, хорошо бы! А как же время на… гипотезу?
– Хватит дурью маяться, пора диссертацию кончать да защищаться быстрее.
Пронька носился по сугробам. Я помахал ему рукой и кинулся в хлебный магазин, который вот-вот должен закрыться. Навстречу по обледенелому тротуару осторожно пробиралась женщина в очках с лицом близорукой прачки. Она улыбалась мне, как старому знакомому. На ней длинное пальто, огромные сапоги с медными пряжками, каракулевый чёрный берет…
ГОГОЛЕВСКАЯ ШИНЕЛЬ МАЙОРА
В раннем возрасте Саша попал на театральную постановку детского самодеятельного театра, о чем нынче рассказывает как о важном, может, и главном событии детства: «И вот когда на ярко освещенную сцену вдруг вышел мальчик в костюме красного помидора с зеленой веточкой на шапочке, я восхитился и понял, что судьба моя решена».
Нет, не в том смысле, что Саша окончил школу и поступил во ВГИК, или Щукинское училище, нет, он поступил в Ростовский строительный институт, но при всем при том является в полной мере человеком близким к искусству. То есть читает по вечерам классику, для внуков даже вслух, до двух ночи смотрит канал «Культура», частенько ездит из нашего села за тридцать километров на городские театральные спектакли. Саше шестьдесят пять, он подполковник строительных войск в отставке, заслужил неплохую военную пенсию. Мы соседи, иногда встречаемся по вечерам за бутылочкой хорошего виноградного вина то у них, то у нас. Сегодня у нас. Речь зашла о книгах: нынче Саша перечитывает гоголевскую «Шинель».
– Была и у меня однажды шинель, – вдруг припоминает он, полуулыбаясь, отчего седая щетина на щеках смешно разъезжается, – вся уже изодранная от лазанья по объектам. Я, как Акакий Акакиевич, заказал себе новую, но тут вдруг посылают в срочную командировку, в Москву, новая не готова, ну и ладно, мы на северах народ не гордый – поехал в ношенной-переношенной, что обремкалась вся донельзя даже для деревни.
В Москве выпала свободная минута – в театр на Таганку побежал, это был год, кажись, восемьдесят второй, там уже директором Любимов состоял и был в большом фаворе. В тот день давали премьерный спектакль «Борис Годунов», что неудачным впоследствии оказался, всего несколько раз прошел и сняли его. Около касс, естественно, пусто – кассирша сидит, книжку читает под табличкой «билетов нет».
Ну, я командировочный майор из-под Архангельска, читать в своей глухомани давно разучился, подхожу и на всякий случай задаю вопрос: «Нет ли у вас билетика на сегодняшний спектакль?»
Та, не поднимая глаз, отвечает: «Нет».
Нет и нет, ясное дело – премьера, разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, марширую туда, откуда пришел. Шагов уже несколько сделал размашистых, виден стал сзади весь во всей своей замухрышистой шинелке, вдруг крик в спину: «Эй, товарищ!»
Поворачиваюсь – машут из кассы.
Возвратился, кассирша спрашивает: «Вы оттуда?»
Я ей: «Оттуда».
Она кивает, протягивает билет, я плачу деньги и счастливый иду к театральному входу, где толпится масса народа, все спрашивают про лишний билетик. Понимаю, конечно, что приняла меня кассирша за боевого фронтовика-афганца, получившего отпуск. Достаю билет и вдруг вижу: мне продали не один, а целых два. Оглянулся по сторонам, смотрю: девушка в очках, тоненькая, скромная, билетик выпрашивает у спекулянтов. Подошел к ней, предложил взять по номиналу, без переплаты. Она мне деньги отдала, я ей билет на соседнее место вручил. Места наши оказались приставные, в проходе, зато первый ряд. Вон Золотухин прошел, совсем рядом, Алла Демидова…
Ладно, сидим, смотрим спектакль, и вот когда Иван Грозный убивал своего сына, посох его, этакий здоровенный лом, брошенный мощной рукой будущего министра культуры, отскочил от сцены и полетел к нам, в первый ряд, и угодил, представьте себе, прямо в… девушку, в лицо ей… точнее по глазам трахнул, разбив очки вдребезги.
– Убил?
– Нет, но без сознания она оказалась или в болевом шоке… Я быстренько вынес ее из зала в фойе, там сразу скорую помощь вызвали, увезли, а меня какой-то молодой человек в штатском прямо ублажать начал, уговаривать, чтобы я никому про этот скорбный эпизод не рассказывал никогда, ни при каких обстоятельствах, а он со своей стороны обязуется давать мне контрамарки на любой спектакль любого московского театра, включая премьерные. Даже визитку сунул с номером телефона. Тогда визиток ни у кого еще не было. Я и не видел ничего подобного. А он дал так запросто.
– И что, походил по театрам московским?
– Да куда там… По возвращению, вдруг срочно отправили в Афганистан на три года. Оттуда приехал, искал – искал ту визитку, все вещи перерыл, так и не нашел. Знаешь, посмотри-ка в интернете, идет у них этот спектакль теперь?
– Давай, глянем. Ага, вот, и правда в 82-ом его выпустили, и в том же, смотри-ка, сняли. Видишь, написано на сайте Таганки: спектакль запрещен министерством культуры СССР. А в 1988 году снова запустили.
Мы помолчали, вернулись к столу, выпили еще по бокальчику, заварили чаёк с душицей.
– Что-то мне подсказывает, Саша, что не случайно тебя так срочно отправили в Афганистан, дружище.
– Возможно… Знаешь, во всей этой истории мне, чем дальше, тем больше, девушку жальче делается, зачем тогда ее выбрал-пожалел? Вспоминать страшно: царским дрыном по лицу… Думаю, если бы не я со своей гоголевской шинелкой, небось, здоровым человек остался… Что с ней потом стало? Кто знает?
– Не совсем чтобы гоголевской, конечно, – Акакий Акакиевич, небось, о новой мечтал, а когда получил, наконец, тут-то с него ее и сняли… Опять же если билетерша не пожалела твою старую шинель, то не попал бы ты в Афганистан… а девушка – на больничную койку…