Ховальщина. Или приключения Булочки и его друзей

Потом одежду аккуратно на голову сложить, носками кверху, и, придерживая получившуюся стопочку рукой, пойти по каменистому дну, щекоча белендрясы свои быстрым потоком и грациозно покачивая худыми загорелыми спинами, дойти до глубокого места и пуститься дальше вплавь, загребая только одной рукой, потому как другая на голове одежду держит, по-Чапаевски…

Пересменок!

Да не толкайся ты, как Василий Иванович на рельсах, всем места хватит! Всем достанется

со всеми качелями, каруселями, речками мелкашками и вонючками, дикими кабанами и дикими деревенскими, надувными лягушками и пожарными бочками, пахнушими на солнце краской красной масляной разогретой. Да, всем достанется, да не всем выпадет. Как это? Бывает. Но Булочке и Лешке случалось, везло. Лешке, правда, больше. Жилы у него все-таки были старее. Отсутствие дисциплины и внимания со стороны взрослых, ну разве тебе повариха с кухни прокричит, чтоб за сухарями зашел, превращало и без того свободную жизнь во что-то феерическое. А обязательное построение с утра? Где там! Раз помнишь, со мной было тоже такое, стояли на линейке, а солнце зарядило, жуть. И вот смотрим, стали падать, то тут, то там, пионеры. Да прямо на газон стриженный. Как будто на расстреле. Косит их из пулемета, а они падают и падают, ты тоже тогда упал, руки вожатого подхватили тебя и в сторонку, в тень. Там уже и фельдшер в халате, что-то понюхать дали, вроде отлегло. А тебе еще сегодня в футбол. Ну, ничего, оклемался, пошел…

Остановите стрелку циферблата! Куда хочу теперь пойду я, компот желаний и привычек покажет путь мне хитрованный. Карманы сухарями полны, воды немного в них добавлю, из речки нашей из вонючки, айда купаться вместе с нами! Места ты знаешь, где не мелко, где надо плыть держась за ветку, чтоб не снесло теченьем быстрым, чтоб не снесло в далеко море. Ведь географию мы знаем, что все впадает и выходит, обед бы только не забыли, столовские, пока мы тут. А то опять придется в поле, идти на берег на колхозный, чтоб трескать там горошек милый, не чешский, не чеширский, нет! Зеленый. Чтоб кабанов потом бесстрашно пугать музыкой громогласной, ломясь валежником лесным. Хочу, чтоб был всегда таким, наш день и пересменок ясный, нас озарял. И был своим! Не я, мы все такие были, кто видел кабанов, кто нет, своими.

Сухари достанем, сыграем в салочки крапивой, и ну бежать, толкнув босыми. Землю, повернем чуть вспять и остановим, постоим, посмотрим и отпустим, пусть катиться, несет нам вечер с комарами, что затмевают собой звезды, мышей летучих и лицо. Твое, мое и ё моё.

А вечером хорошо, прилипнешь к остывающему подоконнику мягким местом и, глядя на оранжевый лес вдали, споешь сам себе песню:

Пьяный, пьяный ежикЗалез на провода,Током долбанулоПьяного ежа.Покупайте дети изоленту.

Петь нужно на мотив группы BONEY M.

Имени Пятницкого

Забыл я, как лагерь назывался, тот, другой, после в него ездили пару раз.

«Маяк».

Хоть был Булочка там человеком новым, но предыдущие его пребывания в «Радуге» и накопленный жизненный опыт не составили большого труда быстро адаптироваться, занять в палате лучшую кровать, то есть кровать у окна и отдельный, на четырех человек, а не на половину отряда, стол в обеденном зале столовой. Там вообще все правильные какие-то были, примерные. Так, разве, пару персонажей и пытались высказаться по поводу, ты чего это, а потом хоть и остались не довольными, успокоились, а самый активный в конце смены приобрел все заработанное на лице своем – с тем и уехал. А лагерь был классический, ничего не обычного, та же Радуга, только другой планировки. Да девчонки другие. И ты уже взрослей. Интересно! помнишь, как за клубом, из-за одной, стенка на стенку с другим отрядом. И вроде девчонка не твоя была, ты с ней даже не дружил, а дружил кто-то из твоего отряда, и ты идешь, распаляясь на вечернем воздухе, он ветром теплым летним обдувает лицо твое возмущенное, как так, из другого отряда позарились, на наше. Не наша, ну все равно, он то наш? наш. И прохлада летнего вечера позволяет не потеть двум катающимся по свежей траве телам, при удобном случая молотящих друг друга кулаками по лицу. И ты стоишь за клубом, и синие сумерки обволакивают противоположный строй дымкой вечернего тумана, и разводящий из старшего отряда не дает сойтись стенкам, до первой крови, кричит, до первой. А потом летишь по высокой траве навстречу неизвестности, руками истошно в кулаки сжатыми, размахивая, пока не утыкаешься в противоположных. И вот достает тебя чья-то, и ты ухватившись за нее, катишься по мокрой туманом траве, подсознательно думая, что не отстираешь рубашку, и глупо было одевать на драку парадные штаны, а другие все равно в сушилке, и вариантов у тебя нет, не голым же идти на важное дело такое. А девчонка и впрямь симпатичная, да только не твоя, да разницы нет, драка все равно. И вот уже клешнями схватил ты захватом отработанным шею соперника, и катаетесь вы, и как кричит кто-то «шубись», или «шуба ребзы» орет, а одежда эта верхняя зимняя ничего хорошего не сулит, вожатого сулит в лучшем случае или, чего хуже, начальника. И бросаешься ты ланью пугливой кустами густыми темными в лес ближайший, и отдышавшись там, обретаешь вдруг в соседе рядом отдышавшемся не соперника толькочтового, а друга по опасности случившейся, и пробираетесь потом вместе тропами незнакомыми к корпусам своим, а там уже бегают, суетятся, вожатые, где пионеры мои гадские, кричат, я их, я их найду. А ты штаны отряхнул, и как ни в чем ни бывало подходишь, что случилось, интересуешься, и чего за шум.

Нет, не видел, не был, не знаю, не наш отряд, не наши были, деревенские наверное заходили. Ох уж эти деревенские, вечно они по вечерам лагерем интересуются. Все им дома по избам не сидится, книжек не читается, про то, как дева в избушке распевает. Проникнут вечером на территорию, и давай к девчонкам приставать, или к вожатым, что еще хуже, пока не погонят их старшие за ограду, не отобьют своих. Вот и сейчас, наверное, та же история, бегали какие-то, точно деревенские.

А ты ничего, ты мимо шел, и не делал ничего такого, и ведро с мочой, это не твоя идея, это само получилось, нянечка просто не заметила пару раз ведра, оно под кроватью стояло, и воды много пили, а в туалет ночью, сами знаете, как припирает, вот и полное получилось, и няня опять же. А разлили на пол пятнадцать литров, так это вы нашли кого заставить выносить, хотя кого еще заставишь, правильно, в общем. Что этих двух доходяг, они больше всех и писались в ведро, как в палату не зайдешь, стоят и писают, нет, что бы в туалет сбегать, или с крыльца в тихий час отлить, нет, им в ведро подавай, как маленьким. Конечно, уборщица потом отказалось полное выносить, оно же до краев, я им говорил, вы чего до краев, а они, с мениском хотим, чтоб мениск был. Еле под кровать задвинули, мениск этот. Ну и выносили его конечно не правильно, один худой и высокий, другой маленький и толстый. Надо было одинаковых по росту брать, да где их возьмешь. Один на себя потянул, на противоположного полило, тот тоже поднимать от себя стал, она на первого пошла, так и раскачали волну, а когда уже шторм в ведре подняли, тут уже было не до выноса, тут тикать надо было быстро, пока не смыло потоком желтым аммиачным тебя с сандалиями синими твоими в носках белых грязных нестиранных. Вот Вам и потоп в палате, товарищ вожатый, аж пять сантиметров над уровнем чистого пола чистой мочи.

Ну, в общем, классический лагерь, как с картинки «стоянка римского легиона близ Таратуты». Ну, или типа того. Все как всегда. Те же домики и те же персонажи. Да не все. Те же персонажи. Он в принципе в кадр и не попал бы никогда, вел себя тихо, …в теньке стоять предпочитая, и что-то тихо причитая, но выдавал размер его и тень не принимала, всего в объятия свои и обнажала, большие части, тела, а также туфли, башмаки, сандалии в носках на босу ногу также, рубашку в клетку и волан, и сразу кличка прилипала, нет, не попали вы, маман, продолжим дальше, если тело, в смятении своем и трепыханье, скорей уже бы полетело, над пашнями родными и в названье, нашло себя, но нет опять. Не попаданье. Давайте снова мы начнем игру в большие части тела, а что живот? Ну и в живот, большой, как матушка пропела, пропела, с молоком вытаскивая сиську. Так это был тот самый Граммсосиська! Ну как я сразу не узнал, ведь сказано так ловко было!

О, бедный мальчик! Или его субличность, проводить чудесную часть жизни – лето! Среди таких как ты, стремительных и ловких. Что в впопыхах не замечают, поэтов трепетных мученья, и все как будто понимают, но всем приносят огорченья, вожатым нянечкам ему. А я чего-то не пойму, ему за что? А как ты хочешь, бегать надо, по быстрому, без остановок и вообще – футбол опять и все такое, та же зарница на носу, а он в отряде как в лесу, заблудится, поймают, отберут погоны, про пароль узнают, тайный, и айда, на нас! Попрут!

И, до свиданье!

Поэтому пришлось побить, его, не очень сильно, так, для проформы, вдруг он врет и симулирует движенья, вдруг спортсмен он, второразрядник или выше, там типа кмс по биатлону, или в штанге сильный, или многоборец он румяный, метатель молота под пуки – поэтому и били скромно. Без оттяга и надрыва, ну вдруг он побежит за нами, вдруг взорвется и обнаружит славу силы. Так еще догонит и враз по башне настучит. Хотя. Быть может тренера сказали, когда его к нам отправляли, не бегай не пляши не прыгай, и там к девчонкам не ногой, мол ты один за спорт в ответе, один ты с твердой головой, за Родину на соревнованьях юниоров, метнешь куда подальше серп и молот, а мы тебе медальку вручим. Поэтому не поддавайся, как защищаться, мы тебя научим.

Не побежал, не дрогнул, полежал, немного к мыслям привыкая, встал, отряхнулся и пошел. Не заложил! Так может все-таки спортсмен, или боится ржавых стен!

Да как же ты не побоялся, на голову тебя он выше, а весом килограмм на сто. Его ты даже не обнимешь, если что!

…Даже и с таким можно, не силой, так скоростью, за худого всегда скорость заступается, и еще ловкость, как червяк в огромных руках крутись, и никто тебя не ухватит, червяка не за что ухватить, хоть пополам его рви, хоть на три части, а он все равно ими по отдельности крутит, норовит вместе соединить, стиль червяка – вот оружие худого. А еще есть «быстрый глист», этого даже Булочка не умел. Но попадались специалисты гутаперчивые.

Все-таки к концу смены Жиртрест Лимонад Граммсосиска (а это было его полное имя) научился бегать. То ли жизнь заставила, то ли Булочка с друзьями, но научился. Более того, на концерте самодеятельности неожиданно открылся талант толстяка. Никто поначалу не придавал значения, подумаешь, хор какой-то, какого-то имени Пятницкого, но произошло чудо, толстый мальчик спел со сцены, всего-то какого-то «Чибиса» пионерского, а как его зауважали после, а как тронуло всех из отряда. Больше его особо не обижали, берегли талант.

Театральный кружок

Любите ли. Театр. Ну, не так. Не так, как наша учительница начальных классов, и уж точно, не как преподавательница Дома Пионеров, и уж наверняка, не как несравненная классная англичанка, взявшая нас после третьего. Уж она-то понимала толк в искусстве, особенно в зрелищах. По театрам походили славно, что говорить, буфет один чего стоил, всю душу вымотает в антракте, не всегда ведь в кармане звенели пятнадцатикопеечные, да и десятюнчики, тоже не всегда, что уж про двадцарики говорить, медь звенела обычно. А пирожные в буфете – самое дешевое от пятнадцати как раз, и то позавчерашнее по виду, одно уж на подносе лежит два антракта, никто не берет…

Раз взяли с братом такое, не пирожное, правда, булку взяли в булочной, когда с хоккея возвращались, дворового. Зашли в помещение теплое, отряхнули коленки белые, клюшки деревянные в угол поставили, шапки зайца черного с ушами с голов мокрых от ходьбы сорвали, и тут же по носу получили запах тепла размякшего и хлеба сдобного. Ты помнишь, как пахла вечерняя булочная зимой с мороза если в нее под закрытие, да к деревянным полкам глазами прильнут, да посмотреть сквозь их плоскость наклонную, к тебе пустым брюхом обращенную, в рощелину внимательно глазами детскими зоркими, мелькнет, может, где халат продавщицы бойкой белой, или грузчика синий, что тележку новую на утро вкатывают, вкатывают, но не выкладывают, а ты в надежде: вдохнешь ноздрями крошки душистые, и что осталось, пробежишь быстрыми, и ну, мять вилкой – может, свежее. А есть очень хочется, а на двоих только одиннадцать мелочью морозной, а она лежит в вечерней булочной одна на полке, и больше никого рядом. Я ее вилкой на веревке помял, помял – вроде нормальная, говорю, вроде давится, взяли, на кассу понесли. А там тетя добродушная во весь кассовый терминал улыбается всем телом, ну что, выбрали, красавцы с коленями оттянутыми. Выбрали, тетенька, выбрали мы Вас уже давно. В самые добрые тетеньки выбрали, но это потом, а сейчас булку диетическую, мы таких даже и не ели, попробуем. Все батоны по тринадцать, редко по двадцать пять с чаем, если мягкие. Мягкие. Вилка эта мягкая у Вас, тетенька добрая, вилка прогибается, а булка нет, она уже тут неделю не прогибается, а вилка прогиб сталью своей сымитировала, вот мы за нее и ухватились, чугунные. До дома только корочку с одной стороны надгрызть удалось, с одной стороны, а другой гвоздь в землю мерзлую одним ударом бы вогнать можно было в памятник памяти вашей несравненная тетенька добрая. Да где уж нам, детям малым, вас жалить, перетерпим и это, и одиннадцать морозных копеек на двоих тоже.

…И руки в карманах держишь, перебираешь копейчатые в медь, потрясываешь их пальцами в кармане, как зерна их распыляешь по дну его, а потом опять в горсть собираешь, как будто в надежде, что проросли уже, и больше их стало, или затерялась, может одна, а сейчас нашлась. Да нет, все те же, пятак потертый, два трюльника, один дореформенный, необычная цифра три на нем, двушка для автомата, да копейки, в трясучку наигранные, как раз пятнадцать по счету выходит, только на этот сухарь обсп орехами и хватает. Так и написано: «обсп орехами». Потолкаешься, потолкаешься в очереди, посмотришь, что народ набирает, сожмешь свои кулаком в кармане, уж лучше мороженное потом в киоске после школы, если деситякопеечное привезут опять же. Если привезут. Очень Булочке десятикопеечное нравилось, две вафли, а посередине оно. И хоть не сливочный пломбир, молочное, но нравилось. За свои десять копеек и нравилось, да бывало не часто, видно не он один любил, десятикопеечное. Было еще, правда, совсем редкое, фруктовое, за цену волшебную, небывалую. Мужик как-то перед Булочкой в очереди целую коробку купил, она еще в окошко не пролезала, через дверь подавали ему, и Булочке тогда не досталось семикопеечного счастья, кончилось на нем, а на большее у него и не было. Он это-то караулил каждый день, и такая вот не задача. Упорхнуло счастье, точнее, уехало на жигулях вместе с дядечкой в коробке. И побрел Булочка домой, английский учить, айс крим его душу мать.

И как так, рассуждал он, не сходится что-то в спектакле, с жизнью не сходится. Папа там заграничный сыну своему на Новый год все подарок не мог подобрать, не хватало ему средств, несчастному, безработный потому что он был, такая вот обстановка у них напряженная, не все право на труд имеют. И хватало папику этому только на магнитофон двухкассетный японский, о чем он сыну по телефону все отделение жаловался, так мол, и так, прости, на мопед с мотоциклом не хватило, только на магнитофон двухкассетный японский. А ты карманом в антракте позвенишь медью, да сойдешься в туалете в трясучку, может, повезет на орла, может, выиграешь еще пару копеек сегодня…

А англичанка не только театр, она и кино уважала. Запомнилось особенно Булочке одно, на всю жизнь запомнилось, три ночи потом не спал. По сравнению с ним легенда о Динозавре – сад детский. Про белорусских партизан кино было, и про мальчика одного, он все к ним в отряд хотел попасть, и попал потом. Про войну фильмы любил Булочка, и тут все с оружием ходили, он надеялся, стрелять начнут да гранаты взрывать, а они ходят да ходят, в каком-то темноцветном влажном пространстве, а ты все войнушку ждешь, ждешь, и поэтому глаза не отводишь в сторону, а потом уже и отвести не можешь, и выходишь на улицу прямо из зала, и молчишь долго, до самого дома, и ночью не спишь, и не страшно, а не спишь, все перед глазами ходят они, ходят…

А начальных учительница, та по своему к театру тяготела, в третьем классе, чтобы отвлечь детей от вредного влияния улицы и приобщить к ценностям мировой культуры, повела записываться в Дом пионеров в кружок театральный. Но так как количество мест было ограниченно, а привели весь класс, решено было провести конкурс, и наиболее одаренных оставить, а остальных опять отдать на произвол и воспитание улицы. Конкурс был серьезный: нужно было на выбор спеть песню, рассказать стихотворение или басню.

Все по очереди чего-то рассказывали, но все это было скучно и не интересно. Интересна была Булочке только недавно услышанная, на улице конечно, от одного приятеля, песня. Так как юный еще не пионер обладал способностью с первого раза запоминать любое рифмованное сочинение, эта песня крутилась в его голове и рвалась на волю. Ведь песня была крутая, про ковбоев, точнее, ковбойцев. Когда дошла, наконец, очередь до Булочки, он встал и запел:

Ярко светит луна,Схоронясь за листвою.По дороге лесной,Едут трое ковбоев.Трое верных друзей,Три ножа, три нагана,Трое верных коней.Из далекой Гаваны, о-о-о…Вдруг вдали огонек,Кони дико заржали.Это был кабачокОдноглазого Гарри.Трое слезли с коней,Пояса подтянули,И в открытую дверьВместе трое шагнули, о-о-о…

Руководительница кружка, сухощавая женщина неопределенного возраста в больших роговых очках, не дала Булочке закончить это великое произведение. А там еще было про перестрелку с поножовщиной, и про то, как по принципу десяти негритят, по дороге уже едут два ковбоя, а после очередного кабачка, уже один, из далекой Гаваны, о-о-о…

Надо отметить, что у Булочки напрочь отсутствовал музыкальный слух, но разве это было важно, ведь слова-то какие – про ковбойцев.

В театральный кружок Булочку не приняли. Он был очень удивлен. Пришлось пойти в авиамодельный.

Выжигать на фанерке выжигательным аппаратом детские картинки, куда отправили всех не принятых, интереса не было. Булочка потом ходил даже на концерт, который дали счастливчики, и даже позавидовал несколько такому счастью – быть артистом.

Но дома его ждал свежесобранный бумажный змей, и его запуску только мешал все никак не кончающийся спектакль.

Хоккей

И скорая снова потащит больного,

И падая, снег заглушит ее крик.

Я знаю, зима уже скоро…

И скорая снова потащит больного.

Досуг дошкольный проводи, в саду, иль с бабушкой в подагре, в рот ничего ты не бери, а после палки руки мой исправно.

Не бери ветку от дерева, бери доску от ящика, найди в кустах или в углу намокшем, с весны лежат уже, промокли доски, серым цветом, гвоздем подернуты уже. Ты оторви их аккуратно, отлучи от дома, хватит, им быть единым неделимым. И будет клюшка или палка, тебе гонять до посиненья. А посиненье ведь наступит. Дружки собрались, и вы вместе. Начали. Хоккей дурацкий летом. На задворках, стекла биты, биты стекла. Ты знал об этом. Не бери. А как не брать? Овощной ведь рядом, жалко так оставить, ценность ведь такая, с весны лежит, никто не замечает. А ты заметил, заложил, до случая, и вот пришел он – хоккеем летним. Дури много, и стекла осколков. Ты об этом помнил, но в порыве, забудешь все. И руки расстопырев, упрешься в них.

На утренней заре жених…До свадьбы заживет бесследно.И поплетешься в лазарет.Где тетя есть, а счастья нет.

Закапал красным все уже – асфальт, лужайку перед входом. Дай посмотреть, кричали все, и не давали мне проходу, когда я с поднятой рукой, как командир бригады конной, чтоб кровь поменьше вытекала, ну и чтобы было видно всем, и ей, в одной руке держа глюкало, то, чем играют в летний мяч, шел в лазарет. Прекрасен путь мой был геройский, один над детскою толпой, в лучах полуденного солнца, я брел с понурой головой.

И как теперь мне в лагерь ехать, рука, как у боксера перед боем, только в белом, и болит…

У боксера тоже ведь болит, иногда, ну так он на то и боксер, а я? А я чего же, да ладно, все равно поеду, раненный геройски, в сражениях на деревянных клюшках, так героя, быть может, лучше примут, лагерь новый, и может быть отдельная палата, с окном и койкой у него, и все приходят посмотреть.

Но не проходит что-то долго, болит, а я бинтую часто, то есть каждый день хожу на перевязку. И строго тетя говорит:

– Не нравится он мне чего-то!?

Говорит моей сестре, тогда я с нею в лагерь ездил. Так строго говорит, сама строга, как на войне, – Не нравится вот что-то мне!

– И мне не нравится Вишневский! – я ей кричу, – Он пахнет сильно! А мажете Вы им обильно!

– То-то дело, – мне тетя грустно отвечает. – А ну-ка, подержи его! – и в сторону сестры кивает.

Что было тут, о том расскажут только стены, и тех уж нет наверно деревянных, только эхо, над прудом рябью пропоет.

Если Вы попросите об этом пруд, где плот, а на плоту мужик. Он спит. Был праздник у него вчера. Храпит. Неосторожный путник он. Им вся палата. Пропахла. Его и вынесли во двор. А там до пруда недалече. Поставили кровать на плот. И оттолкнули. Он поплыл. Ну, в смысле, плот. Поплыл. Мужик на нем. Храпит. Уже не сильно пахнет. Он все дальше. И легкой рябью лишь колышет, его. И плот его. Уютно. Убаюкал ветер. Так до обеда и проспал, на завтрак не попал, а зря, печенье выдавали и какао. С пенкой.

Ну ладно, расскажи серьезно, как было все, и как ты спасся!

Все так и было.

Пинцетом длинным, как кинжал, вонзилась тетя доктор в руку.

…А дальше был звук, звук стали о стекло. Вам какой больше всего не нравится? Иголкой по стеклу когда, или пенопластом о пенопласт.

Меня вот лично последнее выводит. Хотя и первое тоже неприятно, но терпимо. Поэтому и я стерпел, не уронил достоинство героя!

А вот если бы пенопласт там оказался, тогда точно бы не вынес, пал бы духом.

А так, ладно, ковыряйтесь, все равно не вырваться, вырывайте, чего там нашли лишнего, мы потерпим.

Триумфом опыта с любознательностью, если у врачей вообще бывает любознательность, был итог операции под названием «я тебя все равно вылечу, мальчик». Спасибо, на самом деле, действительно, спасибо! Не у всех она бывает, эта самая любознательность, но, случается, везет.

И главное ведь, без наркоза. Хоть дали бы нашатырю понюхать, иль спирта, каплю дали. Или хотя бы тонким слоем, намазали б язык, и губы тоже бы макнули.

Язык жених и ветер вдули б уговором легким, и было бы не так все страшно.

Но нет же, как настоящего героя – сестра держала, фельдшер плакал, когда вытаскивал его. Огромный красный треугольник торжественно на свет.

И вот пинцет!

в руках хирурга над главой и я живой. И радостный, и заживает быстро рана, Вишневский больше не болит, опять слова, что ты жених, как это глупо право, тети, звучит. Из ваших уст. Отец хранит, потом исправно, в кармане пиджака, и достает его любовно, в платок завернутый кусок – кусок стекла неровный треугольник.

…И-и-и плакали сестры как дети,Ланцет у хирурга дрожал.(2 раза)

Первое сентября

Не помнил Булочка, чтобы с ним вместе во дворе гуляли его родители, точнее, не во дворе даже. А во дворах, правильнее было бы сказать, у подъезда своего мальчишка недолго задерживался, разве товарища из соседней коробочки подождать, или соседа с третьего. Хорошие были родители у соседа с третьего, красивые люди. Выглянут бывало в окно, проверить, здесь ли их еще отпрыск, встанут у проема, папа высокий с голым торсом чуть в глубине, а мама с плечами округлыми белыми голыми перегнется через подоконник, так что волосы ее светлые вниз прядями спадут, и общаются в таком положении со своим сыном, вроде и гуляет тот сам по себе, и вроде под присмотром опять же. Булочка тоже вместе с соседом голову задерет наверх, прищуриться, и давай любоваться чужими родителями, а с другой стороны, ну и что, Булочка свободен, а Вовчику дальше подъезда все равно нельзя, а на свободу никакую маму с ложбиной глубокой между скрещенных на груди руках не поменяешь, тут тебе и гостиница строящаяся с электродами, и железка за забором, и речка-вонючка, да всего не перечислишь, и все за одну маму-блондинку.

Поэтому, не помнил, чтоб гуляли. Отец, правда, иногда играл вместе с ним и другими детьми в футбол или, как полагалось зимой, в хоккей. Не помнил, чтобы они говорили ему, во сколько он должен вернуться домой – Булочка уходил домой со двора вместе с последним приятелем, когда уже темнело настолько, что игра в прятки превращалась в посмешище над водящим, а окна домов мерцали теплым голубоватым цветом телевизоров. Не помнил, чтобы ему ограничивали территорию передвижения, поэтому он был непосредственным свидетелем строительства в Москве некоторых Олимпийских объектов. Переходить дорогу самостоятельно он умел всегда, сколько себя помнил. Правда, ему пришлось официально зарегистрировать это умение у отца, на его глазах преодолев перекресток. Отец решил немного задержаться у скверика, в газоне которого у Булочки с приятелями был монетный двор. Там местная детвора добывала пробки для последующего превращения их путем расплющивания в монету. Булочка перешел перекресток, оглянулся, помахал отцу рукой, и растворился в зелени дворов.