Ховальщина. Или приключения Булочки и его друзей

Ховальщина

Или приключения Булочки и его друзей

Олег Зареченский

Художник Василиса Зареченская

Обложка Василиса Зареченская, «Новогоднее настроение». Бумага, черный маркер, белый корректор.

© Олег Зареченский, 2017

ISBN 978-5-4485-2389-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

О всех тех, для кого «йогурт» так и остался

 позднеприобретенным словом, а пятнадцатькопеек радостно тяжелили карман медными пятаками,и не было ничего на свете, чего нельзя было быкупить за эти деньги, и не было места на земле, куданевозможно было бы с помощью них попасть, —о нас с вами…Повествование ведется от лицатринадцатилетнего мальчикапо прозвищу БулочкаИ, конечно же: все имена героев вымышленные, любые совпадения – совпадения случайныеЯ благодарю: Владимира Смирнова,Лику Длугач, Максима Гузова,Юрия Бугу, Александра Артемова, ИннуХарламову, Надежду Барщ, Илью Аксельрода,Антона и Ирину Шрамковых,Ольгу Григорьеву, Ирину Андронову —за помощь и участие.И, конечно же – родственников иближайших родственников, в первую очередь,жену и дочь – за помощь и терпение.

Фантасмагория в трех частях.

I

– Дуб, орех или мочало?

– Дуб!

– Выбиваем правый зуб!

Начало

Если с самого утра у вас внизу проложено, как свежим сеном, вчерашним пирогом с капустой, а, поверх этого, неровными рядами лежат макароны по-флотски, создавая порядную кирпичную кладку, швы которой темнеют говяжьим фаршем, и все это сдобрено, словно для устойчивости и нетленности конструкции, изрядным количеством сухофруктового компота, который, пропитывая толщу сооружения до самого фундамента, придает всему элемент однородности и основательности, да так, что любые попытки переварить все это в ближайшее время и выйти с легкостью из положения не представляется возможным – значит, вас кормила завтраком моя мама. Нет, ничего плохого в этом нет, вы проживете свои годы легко и успешно, пронесетесь на крыльях вечной молодости, благоухая здоровьем и источая аромат свежей выпечки. Но при одном условии: ваши голенища будут нещадно хлопать на ветру короткими брючинами, рукава у рубашки будут обнажать запястья, а ботинки – бессовестно жать, да ладно бы жать, давить изо всех своих дурацких скороходовских сил вам на пальцы. И эти бедные растопырки будут рваться из них наружу буграми облезлой кожи, обнажая заменитель. Если вы согласны проходить жизнь в сытости, где погоня за утренним автобусом может закончиться битвой несварения с жизнью, а заполошная курточка будет щегольски прикрывать ваше тело только на празднике мира и труда где-нибудь в глубокой сельской местности, тогда вам к нам, добро пожаловать, любитель набитых желудков и полных животов! Ибо нет ничего важнее утреннего приема пищи, и, выпуская тебя на волю со словами: «теперь я спокойна за тебя, сынок», благодатные наши родители обдают нас запахом пороха, и вместе с трепетно засунутым в карман яблоком, ты вкушаешь жмых и глиняную лепешку их послевоенного детства.

А теперь беги, допив компот и оставив на дне его размякшие от удовольствия грушияблоки, беги в даль беспросветную, темную даль желудка твоего. И, уповая на себя и Господа Бога, надейся на то, что к третьему уроку физкультуры все рассосется, и наскоро перехватив в школьной столовой азу по-татарски, тебя не стошнит прямо на беговую дорожку вчерашним ужином, хотя ужин только и может быть вчерашним, если тошнит тебя днем.

….Когда это все началось, он не помнил. Помнил только сандалии, такие красные в дырочку, и грузовичок, вцепившись в борта которого руками и заняв положение, близкое к четверенькам, он катил от подъезда собственного дома во двор.

Очень трудно было придумать себе какое-либо имя, но его все звали Булочкой. Некоторые даже думали, что у него фамилия такая – Булочкин. Но фамилия у него была другая, а имя свое он получил за большие щеки, которые было видно даже со спины, и это притом, что был он весьма худого телосложения.

Дом, где Булочка жил с родителями, представлял собой утопающее в зелени четырехэтажное строение вытянутой формы, стоящее в окружении домов одинаковой высоты, но не привычных по форме для глаз обывателя. Очень многие из них были в форме куба, и носили у местного населения ласковое прозвище «коробочек». Пара домов застройки имела даже элементы декора, и если прищуриться, лучше в сумерках конца месяца мая, то и дворы, и зелень, и стоящие вокруг дома, и сохнущее на веревках белье, и тихий струящийся свет из только загорающихся окон, все покажется Италией, не меньше, если конечно воображение не подкачает. Если есть, конечно, воображение. Чтобы так прищуриться, через ресницы посмотреть на все в сумерках, и уже дом не как дом, и штукатурка как-то не облезло, а живописно обвивает стан фасада, и кирпич уже особенный, если близко к нему присмотреться, не ровными рядами лежит, ровно вообще его класть никто не умеет, а как будто нарочно его кто-то двигал в надежде найти место каждому камешку. Место определенное, неповторимое. А швы между ними, поднеси к ним глаза, уткнись носом в холодных запах цемента, и вдруг откроется, что и шов имеет профиль, сечение в полукруге необычное, а из трещины нет, да и выскочит на тебя жужелица, а ты ее, раз, и поймаешь. И в коробок спичечный, с надписью «Гигант», но читать ты пока не умеешь, только догадываешься, что это надпись, а про что, не знаешь. Это не в троллейбусе от бабушки, тетушек добродушных обманывать, когда мимо полукруглой вывески «Рыба» зеленым цветом отливающей неоновым. И радостно, главное чтобы не проехать мимо, а то потом не будет надписей, на весь салон провозгласить, «Ры-ба», типа по слогам сам прочитал, и все рады, такой маленький, а уже читает. А ты стоишь, улыбаешься, и только мама знает. Знает, тоже улыбается. А надписи целых три подряд, потому что окон, а точнее витрин с полукруглыми арками, тоже три, и над каждой «Рыба», и хорошо, а то если бы разные, то пришлось бы все заучивать. Но Булочка, он бы и пять заучил, ему все равно, чего запоминать. Айн, цвайн, драй, он до трех по-немецки раньше выучился. И вот ты коробок в карман положишь, идешь себе по двору, довольный, а он гремит, и ты даже из кармана чувствуешь, как шубуршат в нем жужелицы.

Так вот, в этих дворах, помнишь, детям разной величины было принято собираться вместе и устраивать разного там рода игры. Одной из любимых булочкиных была игра в «хромого». Не в хромого дядю Толю, с чьим сыном ты дружил, из соседнего подъезда. И в квартиру к которому было очень удобно входить прямо с улицы, потому что дверь была не нужна, окна до земли почти доставали. А двери, двери какие, помнишь. Всегда внизу в следах маленьких ног. До кнопок никто не доставал. А надо было собрать команду, чем больше, тем веселее, выбрать водящего, и по принципу салочек от него бегать. Главное отличие от той известной игры, той, в которой не хромают, состояло в том, что все это происходило вокруг трансформаторной будки, и водящий должен был почему-то прихрамывать. А хромой дядя Толя тоже прихрамывал, и может от него, все-таки, пошла эта игра. Но он не обижался, все равно. А летом было приятно зайти прямо в окно к нему в квартиру и попить водички. Просто все мимо пробегали, и заскакивали сразу на кухню, окно-то открыто всегда летом, попить.

А другое популярное развлечение было каким, не каждому детдомовскому даже по силам или заезжему сорванцу, потягаться. Недалеко от дворов простирались эти многочисленные цеха заводов и фабрик, на которых загадочным образом что-то производилось, и от которых каждое лето отправляли детей в пионерские лагеря на желтых лиазовских автобусах, а если отряду повезло больше, то и на Икарусах, правда, Булочка обычно больше любил отечественного производителя, занять там место на боковом сиденье за стеклом кабины. И разглядывать. А кабина чем только не украшена. И периметр стекла кисеей отделан золотистой, как на знамени, и изолента разноцветная по всему салону расклеена. И фотки. Женщины сплошные, все блондинки. А руль, какие баранки были у лиазовских автобусов. Сейчас такие только в далеких южных странах можно встретить. Ну, если водитель не какой-нибудь, а ценитель прекрасного, и со старанием.

Так вот, цеха этих загадочных заводов, а может и сами заводы, соединялись железной дорогой, пути которой, в свою очередь, были огорожены с обеих сторон высоченным деревянным забором. Получалось что-то наподобие туннеля, только без крыши. Идешь, идешь по нему, и только небо видно, если дерево какое-нибудь не застит глаз. А больше ничего не видать. Только забор с двух сторон и тянется, некрашеный такой, но высокий, высокий. А надо-то, пройти всего на всего по туннелю-то этому, пройти от одного завода до другого по этой дороге, но не просто так, а подгадать, да, а то были одни, они просто пробежали, ну и чего, так они потом больше и не приходили. Так вот, твое время прохождения должно совпасть со временем движения поезда, а за поворотом не видно ничего, и назад оглянешься, тоже не видно. И откуда он поедет, не понятно, а может не поедет. Так и машинисту не видно. Дядьке в кепке, точнее фуражка кожаная у него была, с околышком. Вылитый революционный рабочий с Путиловского. Он орал громче своего паровоза, электровоза точнее. Поэтому и тихо подъезжал, не слышно, вот и страшно. И Булочка, идя с приятелями в этом туннеле по шпалам железнодорожного полотна, который поворачивал так, что возможность увидеть что либо впереди, хотя бы метров за пятьдесят, становилось невозможным, всегда в тайне надеялся, что поезда не будет, что он пойдет в другой раз, но не сейчас.

Иногда он прикладывался ухом к холодным рельсам, и, втягивая носом неповторимый запах мазута вперемежку со свежим железом, а какое оно еще может быть, именно свежее, если бликует на солнце шлифованной поверхностью, а не ржавеет на запасном грязно кирпичной охрой, надеялся определить – идет ли поезд. Так его учили старшие, да только ни разу не слышал. Мол, по рельсам звук быстрее передается, чем по воздуху. И сразу услышишь. Ему кто бы послушать дал, чего услышать надо, а так не понятно, какой звук извлечь из железа.

Много звуков мерещилось, а нужный какой, не ясно. Но нет, громадина выплывала из-за поворота всегда бесшумно и неожиданно. И, вот тогда он с друзьями прижимался изо всех сил спиной к забору, который надо сказать, подходил к полотну довольно близко, и под озверелый гудок машиниста, считал вагоны. Булочке иногда казалось, что вагон или сам тепловоз зацепят его за нос, или, если повернуть от страха голову набок, за щеку.

Еще рядом с железкой текла речка, по названию и по виду речка-вонючка, не какая-нибудь Река Уважаемая, а просто – «речка—вонючка». Правда, не смотря на название и запах, в ней почему-то водились пиявки, которые вроде как любят чистую воду, такие толстые, черные, извивались они всегда сильно на палочке, если их держать, как фокусник. Их Булочка с приятелями и ловил, но так как промышленного значения в жизни детворы они не имели, а больше никто не ловился, их выбрасывали обратно. Странное дело, пиявки водились во всех речках, попадавшихся в те времена Булочке, или так казалось.

Как и у всех нормальных людей, у детей тоже были типа деньги, но не дурацкие бумажные, а самые настоящие монеты. Такими карманы набьешь, они побрякивают тускло, не звонко, как пятаки медные, если в трясучке сойтись с ними, они правда и в ладонь не всегда влезали, поэтому тряслись обычно по копеечке, у кого духу хватит по пятаку трястись, да и не было ни у кого пятака, так, разве что Булочка один раз нашел на трамвайной остановке, отцу отдал. Поэтому своя монета звенела. Особенная. Делалась она просто – у магазина, стоявшего на перекрестке границ владений булочкиной компании с остальным миром, имелся газон, в который аккуратные дядечки выкидывали пивные пробки от только что приобретенных бутылок. Пробки были все, как правило, из-под Жигулевского, и имели на своем фасаде выпуклые иероглифы чего-то, наверное, обозначающие время и дату розлива. Имелся у этих пробок, помимо их массовости, и еще один недостаток – в те времена натурализма и еще не полной победы химии, внутренности этих пробок в качестве уплотнителя были заполнены пробковым деревом, которое для превращения пробки в монету удалялось посредством выковыривания ногтями. Занятие не самое приятное, но необходимое. Много повыковыривать приходилось, чтоб в карманах звенело. После вышеуказанной процедуры пробки плющились об асфальт подручными средствами и становились звонкой разменной единицей. Но попадались пробки иностранные, наверное, чешские, с изображением пивной бочки в цвете и с пластиковым уплотнителем внутри. Понятное дело, это были уже червонцы по отношению к остальной мелочевки. Ценились также и пробки с надписью «Пепси», но в этом газоне почему-то они водились редко. Булочка тоже старательно ковырялся в земле, выковыривая втоптанные металлические кружочки, и как настоящий старатель, мечтал о самородке в виде чешской пробки. Но найти ее так и не удавалось, и поэтому карманы его были набиты «отечественной» мелочью.

Новый год

Командировки, они зачем людям даются, чтоб ездить в них, знамо дело. А больше и незачем. Хорошо, наверное, в командировках, на поезде тебя катают, на купейном, встречают тебя на вокзалах разных и провожают потом, тепленького и сытого, тискают по очереди в руках крепких, тискают, а потом другому передают, приятно. А кто еще усами пощекочет по лицу, так щекотно. И отец Булочки, тоже в командировки ездил.

Как уедет, так потом по радио объявляют, что запущен очередной искусственный спутник или космонавты на ракете куда-то полетели. А мы уже на вокзал, и встречаем радостно, и тоже тискаем, кто до чего дотянется, и значки потом получаем, и ракету отец однажды привез, настоящую почти, «Восток-1» называлась, с синим иллюминатором, но маленькую, маленькую, как раз на полку торжественно поставить. Но не всегда летом в радостную солнечную пору приезжал, бывало, задерживался до морозов, а там уже и Новый Год, и ты один, с мамой только, а за окном сказка белая, но грустная какая-то. С мамой тоже хорошо, но молодая она еще была, все ускользнуть куда-то пыталась, то на работу, то опять по делам. Замечательная мама, но стремительная чрезвычайно. Это нормально, для молодости, стремительность. Все вроде можно. А уже ограничения пришли. И вроде как приятные, да измотают душу, то ли дело, когда их нет. Или просто не замечаешь. Тоже ничего. Туда пошел, сюда сходил. Там вроде в гости ждут, а у тебя сапоги новые, да кольцо с бриллиантами золотое. И шуба с воротником чернобурки, наверное, пальто, скорее. Искриться мех от снега, приятно к нему щекой приложиться. А дома что, все как всегда. Но до дома еще далеко, стемнело просто рано, и не поздно. Да и ругать кто будет. Сын. Он до последнего на улице с друзьями. К кому зайдет, где перекусит, да и ключ на шее висит. На веревке белой из бинта марлевого скрученный. Страшно ему будет одному, к соседям постучится, до звонка еще далеко ему, все двери в отпечатках маленьких. А я уже скоро, здесь ехать-то от подруги пару остановок, да троллейбусом потом, а потом пешком, да дворами, я быстро хожу.

Вечером, в канун самого Нового, того самого, последнего перед тем как – был еще правда один, да уже не то все равно, ну да ладно теперь – Булочка терпеливо ждал. То есть он, как все дети, и откуда он это только взял, наверное, в саду услышал, подожди, а не в яслях ли он был тогда, помнишь запах яслей, какашки вперемешку с хлоркой, это если на кухню не заглядывать. А на кухне добрая бабушка в белом халате что-то моет, моет, тихо причитая про себя, а все по кругу сидят на горшках, ждут чего-то. Кто родителей, глупый, зачем тогда его сюда привели. Он, правда, орал до последнего, не хотел оставаться, потом какался, специально наверное, писался, опять орал, не ел, его зеленкой намазанное лицо кривилось от плача… И зеленые слезы текли, или щеки были зеленные. Но Булочка был не такой. Ему и не особо нравилось, особенно запах, у речки-вонючки был лучше. Но и ничего вроде было. И кашу дадут, и компот. И нянечка в халате, лицо, правда, свое зачем-то намажет вареньем и сидит так. А сируны орут, бедные. Как им объяснить, что домой будет не скоро. Особенно вот этому, с зеленными слезами. Булочка ему уже все свои игрушки отдал, а он все не унимается. Пошел за нянечкой, но той все равно. Он тогда к бабушке из кухни. Пойдем, мол, там. А та бедная вздохнет, руки об халат вытрет, такие красные, она их варит в раковине кипятком каждый день, зачем ей красные руки. Но пойдет за ним, возьмет его, укачает. Тот затихнет, приложит к ее шее голову и заснет. А остальные по горшкам, и опять запах, и хлорка.

А подарки, они же где растут, правильно, под елкой конечно, там у них гнездо, развгодочное, там их и искать надо, если только кто удобрить не забыл, полить чем-нибудь специальным под елкой место заветное, а потом веткой нижней прикрыл для пущей сохранности, вроде как спрятал, ан нет, да и торчит кусочек чего-то цветного, яркого, значит, вырос уже, можно собирать урожай. Так и Булочка, вокруг круги наматывал, да все под лапу нижнюю заглянуть пытался, не высовывается ли что лишнее, или припрятали хорошо, или не время еще. Да ждать уж осталось чуть, ждать он привык, терпения хоть отбавляй, у нас семейное. Дед раз рассказывал, как генерала одного немецкого у реки ждал, пока тот купался, ждет его, ждет, а тот все никак из воды вылезать не хочет, купается. А чего ждал-то, поговорить хотел по душам, что ли – да нет, так просто, штуку ему одну под седло подложил специальную, у саперов одолженную, а уходить не хотел, интересно было посмотреть, как сработает, а то вдруг не получится, и генерал расстроиться, уж больно генерал этот полетать хотел, да все не мог без спецоборудования. А дедушка ему как раз и принес, в подарок, поэтому показывать не стал, чтоб заранее не радовать, пусть думает, покупается, неожиданность при вручении, это же вдвойне приятно.

– Может быть он большой, и не влез под елку, – думал Булочка. – Но как бы мама принесла его незаметно?

Уже и спать пора ложиться, может завтра посмотреть, да завтра уже не то, Новый, он только ведь сейчас, значит сейчас ждать и нужно, да где же он, спросить что ли напрямую.

Почему мама так растерялась, может, не надо было спрашивать, или в форму облечь другую, про погоду, например, или про Ленина чего узнать. Искрами лучевыми многократно лицо матери в шарах стеклянных отразилось растерянное.

– Вот сынок, как же я забыла, вот подарок, ты же его так любишь!

Открывайте дверцы всех шкафчиков, ищите во всех ящичках, смотрите на всех полках, дальних и ближних, глубоко зарывайтесь в белье постельное, что штабелями пылиться, заглядывайте на антресоли – не найдете вы подарка Булочке, если не посадили вы туда его выращивать, если не поливали и не холили его там, не будет вам урожая никакого, не прорастет зерно само, без ухода, только дичка случайная может без ухода получиться, а не культура. Так и мама его, судорожно по местам всем заветным прошлась, да вдруг вспомнила как будто что, протянула с улыбкой долгожданное, мармеладом в пакете бумажном было поздравление, что всегда в этом месте покоился – вот мол, как же я запамятовала, вот – да где уж там, не обмануть нас, не провести на мякине внимание детское, поняли мы все, только ком сглотнули, да глаза намокли тоской безудержной, размыли все окружение, елку с нарядом праздничным и мамой расстроенной. Заснул Булочка вскоре, и жалко ему было почему-то во сне родственницу свою ближайшую, и себя было жалко, и вообще, с тех пор он стал настороженно относиться к праздникам.

Радуга

Той самой поездкой на желтых лиазовских автобусах в пионерский лагерь «Радуга» было Булочкино лето, в одном, правда, варианте, в другом было по-другому. Да про другой после и будет, а сейчас про этот. Ладно.

Лагерь принадлежал перчаточной фабрике, на ней еще до войны перчатки делали, нет, не перчатки, а варежки с указательным пальцем, точно, с указательным, чтобы можно было стрелять из винтовки или из автомата, скажем. А фабрика за забором двора была, прямо выходишь из дома и видишь через двор этот забор. Его летом только было плохо видно, он был весь в акации. Вкусная акация была, желтые цветы ее очень вкусно пожевать. Сейчас такой нет больше. Совсем нет. Сейчас и деревьев—то нет, из асфальта, помнишь, торчали вдоль тротуара. И решетка ажурная чугунная была, еще не хватало иногда какой-нибудь части у нее, и где земля в том месте голая торчала, обязательно фантики из-под конфет валялись, ветром приносимые, со всего тротуара ветер их собирал, или Толик-татарин, дворник наш, или все-таки ветер? Или это он ветер устраивал своей метлой, взмахнет – в одну сторону подует, другой раз взмахнет – в другую, покуда в нужную дуть не начнет, и все фантики в недосдачу чугунную и собираются. Какие от мишек северных, какие от стратосферы, но все больше от барбарисок, много их, как пробок жигулевских в месте заветном.

А лагерь был довольно старый, тоже, наверное, довоенный, как фабрика, корпуса были деревянные, крашенные масляной краской прямо поверх старой. На солнце разогреется, она, а ты сядешь на перила и прилипнешь, а потом ходишь с полосой на попе синей или зеленой, смотря в каком корпусе сядешь, можно было пионеров по попам отличать полосатым, из какого он отряда. Бедноватый был, конечно, лагерь, не оборонное предприятие все-таки, но опять же, полезное дело делали. Как зимой без варежек стрелять, в мороз лютый. Вот у немцев не было такой фабрики в сорок первом, вот они и мерзли. А Москву и хотели захватить может только из-за этой фабрики, чтоб согреться. Зато, в старом лагере, сколько неоспоримых преимуществ. И дырявые заборы, дались тебе что-то эти заборы. Да заборы, это же ведь как. Это же раз, и ты в другом мире, и чем выше забор, тем интересней другой мир. А в «Радуге», это даже и не заборы были, так, сетка-рабица кое-где натянута, непонятно даже, от кого, то ли от пионеров, то ли от кабанов местных, то ли от деревенских ближайших. Но им, кабанам с деревенскими, или кабанам деревенским, такие препятствия, что нам, детям быстрым, тем более, что дырки в местах нужных уже давно проделаны, так что можно беспрепятственно покидать территорию в любом месте. А на обед всегда услышишь звуки горна, в любом месте леса горн слышно, и если слух вдруг обманется, то желудок подскажет, он у нас за все органы чувств в ответе, контролирующий. И подъем услышит, и отбой не пропустит. Булочка как-то тоже пытался в горн дуть, да только ничего не выдул толкового. На громкий пук было похоже, а на звуки горна нет, не отозвались горнисты. А дежурных на воротах никогда не было, пару раз на крыше сторожки загорали какие-то, и то по собственной инициативе, а в изоляторе – мама. Поэтому были вообще неограниченные возможности по свободе перемещений, тем более, что маму он, как и в Москве, видел не часто. Единственным местом, где территорию нельзя было пересечь, была граница с соседним пионерлагерем «Мир», граница с «Миром», имевшим кирпичные двухэтажные корпуса, волейбольные и футбольные площадки, набор еще каких-то непостижимых атрибутов богачества и хороший забор с соседями. Забор был высоченный, и красился регулярней, чем корпуса «Радуги». Опять забор. Но этот был самый главный забор. Забор Заборыч. Через него один раз удалось Булочке заглянуть с крыши столовой, и больше забыть он не мог. Как в кино, все чистенько, все светленько. В общем, два «Мира» – два детства. Попасть туда можно было либо официально, либо попасть в руки местному сторожу или вожатому.

А помнишь очкарика из «Мира», какого очкарика, я их много повидал, ну того, он еще пел:

– От Москвы до Бреста нет такого места, где бы не болели мы за Мир!

Странный народ, эти очкарики! Бывало, выглянут из-за угла, и давай орать на всю улицу: «Долой очкариков!», и все тут, странные люди. И этот, он тогда потерял очки и пилотку. Мы случайно в кустах сидели, малину трескали в малиннике, а он мимо, песню горлопанит, да еще и отстал от своих, или ходил куда, а они ушли. В общем, пилотку за ненадобностью в речку бросили, она смешно так поплыла, поплыла, пока не утонула, а очки подбросили пионервожатому, вещь вроде ценная, как бы чего не вышло. Да и тяжело ему без очков-то, очкарику этому. Все же не звери, хоть и дети. И лягушку надуем, и пастой измажем, и к девочкам в палату втолкнем, но чтоб очки очкарику разбить, или поломать, это нехорошо. А к девочкам в палату, чего в этом страшного? Да, ничего, так просто, холодно в трусах одних бледносиних перед глазами их яркоголубыми с ноги на ногу перетаптываться, а так – ничего. Поизучают тебя внимательно, с ног до головы измеряют, ресницами похлопают, и ну, орать. А подельники твои за дверью стоят, плечами худыми уперлись в нее, держат, как матросы шлюз на подводной лодке в момент прорыва. Но ты толкаться в нее глупо не будешь, у нас уже ходы выходы просчитаны, не всегда ведь в карты везет, ты через палату ланью легкой, щеколду белую от краски вверх, окошко распахнул, и птицей заоблачной уже в свое влетаешь, и в постель, еще тепло твое хранящую, а они пускай стоят, подпирают, титаны хлопковосиние, сейчас приведут их вожатые, если, конечно, не в клубе они, попами джинсовыми друг перед другом крутят.