Я отвезу тебя домой. Книга вторая. Часть первая

*

Новый военный губернатор не нравился де Лорансу.

Северак, с которым он однажды поделился своим впечатлением, только рассмеялся:

– Это неудивительно. Он дурной полководец, недостаток ума компенсирующий напористостью. Почему он должен вам нравиться?

– Ах, я не об этом, – недовольно махнул рукой де Лоранс.

Северак промолчал тогда. Сделал вид, что не понимает раздражения приятеля. Посчитал, что и без того слишком часто вмешивается в дела, которые его не касаются.

Оливье де Лоранс же, в свою очередь, тоже передумал откровенничать. Но это не значит, что он перестал ревновать.

Он не мог спокойно смотреть на человека, которого всякий раз с такой очевидной радостью встречала его жена – поддерживала разговор, откликалась на шутки. Подолгу с заметным интересом беседовала с ним – молодым, галантным, бойким на язык.

Всё на людях, всё на виду. Так что ему не в чем было в действительности упрекнуть её.

Кажется, ни единой ошибки они не допустили, ни одного правила не нарушили. Но он, Лоранс, всё следил – за каждым движением военного губернатора, за каждым взглядом его. И хмурился – балы и прочие «вечера» с некоторых пор только портили ему настроение. Чтобы не провоцировать конфликтов, он старался игнорировать приглашения и не слишком часто принимать гостей в своём доме. У него было объяснение – он только заботится о состоянии здоровья своей жены. Но Лоранс понимал, что объяснение это не выдерживает никакой критики. Ему не верили ни приглашающие, ни сама Клементина.

Впрочем, она с ним не спорила. Пожимала плечами, уходила к себе.

И он, не желая выглядеть глупцом, сдавался. И снова и снова с неудовольствием наблюдал за тем, как пополневшая, но отнюдь не сделавшаяся из-за этого дурнушкой, Клементина протягивает руку щегольски одетому Клоду де Жерве, как тот склоняется к руке, усаживается рядом, принимается что-то говорить – тихо, с дурацки-загадочным выражением на холёном лице. И как горят при этом глаза его жены.

*

– Не выдумывайте ерунды, – засмеялся Северак однажды, натолкнувшись на его раздражённый взгляд. – Нет ничего странного в том, что вашей жене нравится общаться с господином де Жерве. Он не строит недовольных гримас и всегда готов говорить о том, что ей интересно. Она молодая девочка, Оливье! Девочка, оторванная от дома. Ей хочется тепла. А вы даже меня, вполне устойчивого к такого рода «заморозкам», вот-вот заледените своей недоброжелательностью.

– Он похож на жабу, – пробормотал он, отворачиваясь. – Неужели этот де Жерве кажется вам симпатичным?

– Совершенно не кажется. Но он делает то, что должны были бы делать вы – развлекает вашу жену в то время, когда она в этом нуждается.

– У меня нет настроения, – буркнул он тогда.

*

«Нет настроения» – это было ещё слабо сказано. Он, де Лоранс, чувствовал себя больным. С некоторых пор он кажется вообще больше не был собой. И это удивляло его сильнее, чем он готов был признать.

Каждый вечер он трудно, мучительно засыпал. Некрепко спал. И пробуждался по утрам в дурном расположении духа.

Его раздражало всё: служба, общество, жена. Ему казалось, лишив его возможности жить во Франции, в Париже, при дворе, его лишили корней, пищи, воздуха. Здешние земля, вода, воздух ему не подходили.

Он очень старался преодолеть это. Изнурял себя, выматывал свой организм бесконечными тренировками – не из служебного рвения, а для того только, чтобы лишить себя возможности думать и чувствовать. И, возвращаясь в их общий с Клементиной дом, он с трудом дожидался ночи, позволяющей ему забыться.

Это было отвратительно. И… он не находил в себе сил с этим совладать.

Глава 5. Гуси улетают

Клементина и Рамболь стояли на вершине ближнего к городу холма. Смотрели на островерхие колокольни, шпили и кресты, тянущиеся к высокому небу, на реку, на противоположный её берег. Потом делали шаг-другой. Снова останавливались. Погода была холодной, но солнечной. И осеннее солнце красило этот день необыкновенно.

Рамболь находился в состоянии беспокойном. С одной стороны, он был необычайно рад. У него наконец-то появилась возможность заняться делом. Применить свои силы, свои способности на практике. Не слоняться по городу в бесплодных размышлениях, а, наконец, начать созидать: выстроить форт, сделать его удобным для зимовки. Собрать снова команду, которая за эти последние недели, проведённые на берегу, тоже захандрила. Моряки сделались недовольными и раздражительными. Встречаясь с ними время от времени в тавернах, Рамболь не мог не замечать неблагоприятных изменений, происходящих с экипажем. И теперь он с удовольствием думал о том, что открывшаяся перед ними возможность, несомненно, обрадует членов его команды.

И капитан Моленкур был удовлетворён.

– Прекрасно, – сказал он, – я вполне справлюсь тут без этой оравы. Оставлю себе в помощь несколько матросов, а остальных, дорогой мой племянник, я с радостью вверяю вашим заботам и заботам господина де Мориньера.

Да, с этой, первой, стороны, Рамболь был доволен.

Скоро, радовался он, всё выправится. Мужчины займутся мужскими делами. И, наконец, снова станут сильными, крепкими, собранными – какими и должны быть.

С другой стороны, – такая тоже существовала – Рамболь огорчался. Расстраивался, понимая, что ему придётся отказаться от этой своей, сделавшейся такой привычной, роли помощника-спасителя. В течение всех этих недель он время от времени появлялся в доме де Лорансов. Сопровождал госпожу де Лоранс и её служанку на церковные службы, на прогулки, на рынок – если тому случалась необходимость. Безусловно, не носи молодая графиня под сердцем ребёнка, она не так нуждалась бы в поддержке. Но в эти дни, когда положение её стало уже довольно заметно, он – в сущности, чужой ей человек – не мог не задумываться о тех опасностях, которые могли подстерегать её за городом, в лесу… Даже в городе.

Ночи становились холодными, и поутру, когда Клементина де Лоранс отправлялась на службу, камни мостовой часто бывали покрыты тонкой плёнкой льда. И не надо было иметь особенно богатое воображение, чтобы представить себе, чем может закончиться для неё неудачное падение или внезапный испуг. Подавая ей руку, помогая спуститься по скользким ступеням, он давал себе слово: когда он женится, он ни за что не позволит своей жене в таком состоянии бродить по улицам одной. Ни за что.

И он думал теперь, как сказать ей о том, что очень скоро их встречи прекратятся. Он даже дважды уже пытался привлечь её внимание, начинал говорить, но Клементина не слышала его – размышляла о чём-то своём.

У ног их бродили гуси.

Серые, с коричневыми подпалинами, птицы, грациозно изгибая длинные чёрные шеи, щипали то, что осталось от недавно сочной травы.

Когда люди подходили слишком близко, гуси неохотно ускоряли шаг, расступались. Некоторые даже делали вид, что готовы взлететь – раскидывали по сторонам крылья и громко и недовольно ими хлопали. Однако не взлетали – берегли силы. Готовились к долгому перелёту.

Клементина держала руку на локте Рамболя, грела пальцы в складках его плаща, смотрела вниз, на берег, весь усыпанный подвижными серо-коричневыми точками.

Потом часть их поднялась, взмыла вверх, собралась в клин.

– Гуси улетают, – сказала Клементина тихо.

*

– Гуси улетают!

Так кричали дети под окнами её дома уже несколько дней кряду. А на прибрежной полосе по-прежнему гоготали, хлопали крыльями, дрались за место и скудную пищу тысячи перелётных птиц.

Клементина была на этих холмах уже несколько раз – ходила с другими жительницами города за травами-кореньями.

– Зима будет долгой, – говорили женщины. – Чтобы выжить, надо быть готовыми к трудностям.

Тогда впервые, пожалуй, Клементина, наконец расслышала это странное созвучие: «чтобы выжить». Но и расслышав, по-прежнему была уверена, что жизнь в Квебеке может быть скучна, но никак не опасна.

Она не чувствовала своей уязвимости и ничего не боялась.

Поэтому, когда Рамболь всё-таки оторвал её от раздумий и объявил о том, что скоро наступит момент, когда он не сможет больше быть рядом с ней, она огорчилась. И не сразу поняла, что Рамболя в первую очередь беспокоит её безопасность, тогда как она думала только об удовольствии, которое получала от общения с ним.

– Как жаль! – воскликнула Клементина. – Разве вы не будете зимовать в Квебеке?

– Я уже добрых полчаса пытаюсь рассказать вам… – улыбнулся Рамболь. – Через неделю, может быть, дней через десять, я покину Квебек. И вернусь сюда весной или летом уже только для того, чтобы отправиться обратно во Францию.

– Но почему? И куда вы отправляетесь сейчас?

– Появилось дело, в котором нам – всей нашей команде «Целестины» – необходимо принять участие. Господин де Мориньер предложил нам…

– Господин де Мориньер? – она перебила его, наморщила лоб. – Я слышала, кажется, уже недавно это имя.

Клементина задумалась. Ах, да! На днях Северак радостно размахивал перед её носом исписанным листком бумаги:

– Господин де Мориньер привёз мне письмо от моей невесты!

Рамболь смотрел на неё с удивлением – он засомневался вдруг, не перепутал ли чего:

– Мне казалось, вы должны быть знакомы. Разве не он просил моего дядю принять вас на борт «Целестины»?

Она пожала плечами.

*

Клементина ничего не боялась. И, если бы не сложности в отношениях с мужем, она чувствовала бы себя вполне довольной. Она столько нового узнала с тех пор, как они ступили на землю Новой Франции! И каждый день приносил ей новые впечатления.

Она с любопытством наблюдала за жизнью индейцев. Это было несложно. Часть из них строила свои жилища прямо между домами белых – изгороди их, сложенные из обтёсанных, очищенных от коры брёвен, вплотную соприкасались с изгородями, сооружёнными белыми. Из окна гостиной она часто наблюдала за тем, как играли у индейских хижин дети, как курили трубки взрослые. Тонкие струйки дыма тянулись из индейских домов. Запахи обедов, готовящихся в длинных домах гуронов – именно их деревушка располагалась на поляне, чуть наискосок от её дома – смешивались с ароматами, доносящимися из кухонь белых. И Клементина привыкла к этому сочетанию так же, как привыкла к запаху табака, горячей смолы и гомону индейской малышни.

*

Клементина выбрала себе духовника – маленького, круглолицего священника с добрыми глазами. Он, в самом деле, был необычайно добродушен и мягок. Клементина с радостью открывала ему своё сердце. И немало времени проводила рядом с ним.

Он рассказывал ей о жизни в Квебеке. Говорил об индейцах.

Однажды Клементина уговорила его взять её с собой в индейскую деревушку, расположенную у самых стен города. На небольшой и относительно ровной площадке, примыкающей к расщелистой, как обломанный драконий зуб, скале, тянулись, разделённые широкими полосами свободного пространства, длинные дома из коры вяза. У домов играли дети. Матери их сновали туда-сюда: следили за детворой, готовили на кострах еду. Старуха, расположившаяся у входа в один из домов, какое-то время пристально смотрела на Клементину. Потом поманила её к себе.

Клементина приблизилась. Старуха взяла её за руку, долго вглядывалась в лицо. Затем произнесла что-то – коротко, резко, будто выплёвывала из себя слова. Смотрела настороженно, колко.

– Что она говорит? – спросила Клементина у священника, стоявшего рядом.

Тот перебросился со старухой несколькими фразами. Потом пожал плечами:

– Говорит, что вам лучше держаться подальше от их домов, чтобы не пришлось выбирать между преданностью дому и преданностью народу.

– Что это значит?

– Не знаю.

Клементина улыбнулась старой индианке. Потом обернулась к священнику.

– Научите меня говорить на их языке, – сказала вдруг.

Он удивился:

– Вы хотите знать язык гуронов?

Услышав ответ, покачал головой:

– Не знаю, возможно ли это.

– Почему вы сомневаетесь, святой отец?

– Чтобы говорить с индейцами, мало знать язык, надо научиться мыслить как они. Видите ли, дитя моё, мы очень… очень сильно отличаемся от них.

– Так ли сильно? – улыбнулась Клементина, глядя на то, как мальчишки – юркие, темноволосые – играли у одного из домов в мяч. – Если судить по их играм, мы должны были бы говорить на одном языке.

Священник покачал головой:

– Вы ещё мало знаете.

– Должно быть, – согласилась Клементина. – Именно поэтому я и прошу вас, святой отец, помочь мне узнать больше.

*

Клементина была настойчива. Силу этой настойчивости – Оливье де Лоранс, впрочем, называл её упрямством – отец Моризо узнал очень скоро.

Клементина ходила вместе с ним по индейским деревушкам, облепившим со всех сторон Квебек. Пока иезуит завоёвывал души гуронов и абенаков, пока он исповедовал и отпускал грехи уже обращённых индейцев, она играла с индейскими детьми. Общалась с помощью жестов и нескольких, уже известных ей, слов с индианками.

Собираясь в гости, Клементина непременно прихватывала с собой из дома лакомства, угощала ими детвору. Довольно скоро индейцы привыкли к этой странной белой. Дети, едва завидев, бежали к ней – знали, что она непременно угостит их чем-нибудь вкусным. Женщины не возражали, когда она подсаживалась рядом. Смотрела внимательно, иногда бралась помогать: помешивала варившиеся в котелке бобы, когда матери отвлекались на шалунов-детей; перебирала коренья, связывала их в пучки; смотрела, как женщины занимаются выделкой шкур – вымачивают их, обезжиривают, очищают скребком. Этого, последнего, касаться ей не позволялось. Да она и не стремилась. Смотрела только. Интересовалась.

– Ваше сердце открыто людям. Это хорошо, – сказал ей однажды отец Моризо, застав её за «беседой» с очередной индианкой. – На этой земле нельзя иначе. Отторгая – не выжить.

Глава 6. Встреча

Иногда Клементина приходила в храм между службами, иногда задерживалась по их окончании. Ей нравилась гулкая тишина собора, прерываемая лишь лёгкими шагами служителей да тихим их покашливанием. Нравился свет, лившийся из узких окон вверху, лики ангелов, обращённые к ней. Нравился покой, снисходящий на неё, когда она пребывала в стенах храма. Звуки органа, голоса певчих, запах ладана – всё это действовало на неё умиротворяюще.

И в этот вечер Клементина осталась после вечерней службы.

Весь день она была занята по дому: отвечала на приглашения, разбиралась с уже заготовленными продуктами, составляла списки того, что ещё предстояло заготовить. Наблюдала за тем, чтобы все были заняты.

Клодин взбивала в погребе масло из овечьего молока. Николь готовила обед. Мари занималась уборкой. Сама Клементина долго возилась на кухне с тестом, потом пекла бисквиты. К обеду пришёл муж – усталый, холодный. Чужой.

Они обедали вдвоём – в полном молчании. Оливье де Лоранс отправлял в рот кусок за куском, время от времени делал глоток-другой красного бургундского. Клементине казалось, он не ощущал вкуса. Не понимал что ест и что пьёт.

Она поднимала время от времени глаза от тарелки, смотрела на мужчину, сидящего напротив. Снова опускала взгляд. Им не о чем было говорить.

К вечеру напряжение и усталость переполнили Клементину. Оттого, когда служба закончилась, она не торопилась покидать церковь.

Прикрыла глаза, задумалась. Вспоминала дом, родителей. Детство. Ей вдруг остро захотелось домой. Так остро, что, кажется, будь у неё сейчас хотя бы один шанс, хоть одна, самая неочевидная, возможность уехать, убраться… пешком уйти отсюда, она бы ушла. Но об этом нечего было и мечтать.

Она сидела, задумавшись. Не заметила, как разошлись по домам прихожане, как никого не осталось подле неё. Скамьи опустели. Дети, поющие в хоре, покинули свои места.

А она всё продолжала сидеть с закрытыми глазами – вдыхала ароматы, слушала затихающие звуки. С едва слышимым скрипом где-то в глубине собора открывались и закрывались двери, кто-то, шаркая, проходил мимо – в одну сторону, потом в другую.

В боковом нефе разговаривали двое. Поначалу звуки их речи сливались для Клементины в одно целое – эту чудесную музыку погружающегося в сон храма. Потом она стала различать голоса. Один принадлежал епископу. Второй… второй был ей незнаком, но тембр его, мягкость его звучания, действовали теперь на неё гипнотически.

Чтобы сбросить с себя оцепенение, выйти из этого странного, полубессознательного состояния, Клементина усилием воли распахнула глаза, поднялась.

Наверное, она сделала это слишком резко. Всё поплыло, она покачнулась, ноги отказывались держать её. Чтобы не упасть, ей пришлось снова опуститься на скамью.

Она не заметила, как он подошёл. Оттого вздрогнула, услышав вдруг у самого уха:

– Вам плохо, мадам?

Повернула голову, взглянула на стоящего перед ней человека в чёрной сутане.

– Ничего страшного, святой отец. Голова закружилась.

Он присел рядом. Взял её за руку, пощупал пульс.

А она, взглянув на него только, замерла. Не могла заставить себя отвести глаз. Смотрела на его склонённое лицо, на тонкие пальцы, сжимающие её запястье, и краснела. Думала: что, если он заметил, как наблюдала она сегодня за ним в течение всей службы?

Он – один из тех, кого индейцы называли Черными Платьями, – стоял вместе с другими иезуитами возле хоров наверху. Строгие, неподвижные, они напоминали черных воронов. Ей казалось, вот взмахнут они руками, и руки их превратятся в крылья.

Иезуиты эти были похожи друг на друга, как близнецы. Бледные, застывшие. Торжественность в них странным образом уживалась с отрешённостью. Клементина не могла понять этого сочетания. Возможно, думала, потому она и отметила в первый момент его, стоявшего с самого края. Чуть сбоку, чуть в стороне.

Лицо его было смугло. Чисто выбритое, как и лица остальных, стоявших рядом с ним, оно выделялось какой-то особенной, необычайно привлекательной для всякого стороннего человека, живостью. Из всех них он единственный «присутствовал» на этой службе – слушал, смотрел, о чём-то думал.

Но кроме этого было что-то ещё…

Клементина осознала это «что-то» в тот момент, когда он, подняв голову, взглянул ей в глаза:

– Отчего вы так смотрите на меня, дитя моё?

Она смутилась.

– Простите. Я… Почему-то лицо ваше кажется мне очень знакомым, отец мой.

Иезуит улыбнулся. После небольшой паузы ответил:

– Возможно, мы когда-нибудь встречались?

– Нет-нет, – покачала она головой, – это совершенно исключено. Всю свою прошлую жизнь – до того, как оказалась здесь, в Квебеке, – я прожила в Аквитании, в старом замке на берегу Гаронны. И никуда из него не выезжала. Так что… я не думаю, святой отец.

Отпустив её руку, он поднял голову. Огляделся. Поискал кого-то взглядом. Нашёл, развёл руками – ну что там?

Мальчик, одетый в чёрный костюм, единственным украшением которого был белоснежный воротничок, подбежал к ним с виноватым видом. Подал иезуиту кружку с водой.

Тот усмехнулся:

– Рotius sero quam nunquam2, дитя моё?

Мальчишка закусил губу.

– Da veniam, mea pater3.

Иезуит повернулся к Клементине.

– Я вижу, что вам уже лучше. Но всё же выпейте.

Поднёс воду к её губам. Пока она пила, продолжал придерживать кружку за днище. Потом выпустил её из рук, поднялся.

– Я сейчас вернусь. Дождитесь моего возвращения, мадам.

Клементина кивнула. Обхватила кружку двумя руками.

– Он очень добрый, – прошептал мальчик.

– Кто?

– Отец д`Эмервиль.

Клементина подумала – добрый? Возможно. Но если бы её спросили о впечатлении, которое произвёл на неё этот иезуит, она в первую очередь сказала бы, что он умный и необычайно проницательный. Когда он смотрел сейчас на неё, ей казалось, он проникает взглядом, сознанием своим в каждый уголок её сердца. Не намеренно, нечаянно. Потому только, что так устроен. И Клементина подумала даже, что это, должно быть, чрезвычайно неудобно – видеть всякое движение души собеседника. И собеседнику тому случайному – неудобно, неловко. Не убережёшься – и всякая твоя мимолётная, возможно, неприглядная, предосудительная мысль, которую ты, едва осознав, в иное время в зародыше бы уничтожил – уже стала чужим достоянием. И не откажешься от неё, не отречёшься.

Клементина смотрела, как отец д`Эмервиль подошёл к ожидавшему его у алтаря епископу, что-то сказал ему. Монсеньор де Лаваль бросил взгляд в её сторону. Коснулся рукава собеседника, ответил. Иезуит улыбнулся, соглашаясь.

Епископ подозвал убирающегося в храме мальчишку. Выслушав приказание, тот кивнул и сломя голову кинулся из церкви.

Увидев, возвращающегося иезуита, Клементина приготовилась подняться. Вспомнила о кружке, которую продолжала держать в руках. Протянула её мальчику.

– На, возьми. Спасибо тебе. И прости, что заставила тебя ждать.

– И вы тоже добрая, – шепнул мальчонка, взглядывая на отца д`Эмервиля.

Тот повёл рукой – ступай. Покачал головой, отмечая движение Клементины.

– Посидите немного. Сейчас подадут экипаж.

Слова его произвели ровно обратный эффект. Она подскочила:

– Что вы, святой отец! Не надо. Я вполне в состоянии дойти до дома сама.

Он улыбнулся:

– Не сомневаюсь. Но его преосвященство считает, что лошадям не мешает размяться.

Ей ничего не оставалось, как вновь послушно опуститься на скамью. Клементина ждала, что повиснет неловкая пауза – состояние стеснённости стало для неё привычным, – однако отец д`Эмервиль, похоже, был гораздо более умел в части ведения светских бесед, чем можно было предположить. Он заговорил – тихо, тоном почти интимным. Говорил о подготовке города к предстоящим праздникам, о желании его преосвященства, монсеньора де Лаваля, открыть в Квебеке церковную семинарию, о детях – о том, как будет хорошо, когда у них появится возможность получать на этой земле образование.

Он говорил, и Клементина была благодарна ему за то, что ничто из сказанного им не требовало её ответа. Он не ждал, что она примет участие в разговоре. Просто заполнял паузу.

Когда экипаж подали, он поднялся. Протянул к ней руку.

– Я провожу вас домой, дитя моё, – сказал.

Она воскликнула:

– О, нет! Не нужно, благодарю. Мне и так неловко, что я отвлекла вас от вашего долга.

– Я не отступил от него ни на йоту, – спокойно ответил иезуит.

*

Когда они вышли из храма, темнота уже опустилась на город. И только несколько едва различимых, мерцающих вдалеке жёлтых точек – фонарей, что несли в своих руках редкие прохожие, – доказывали, что ещё не так поздно, как могло бы показаться.

Клементина, вдохнув ледяного воздуха, закашлялась. Ухватилась рукой за край капюшона. Порывы ветра сбрасывали его с головы, трепали причёску.

Она придерживала капюшон рукой. Пока они спускались по лестнице, молчала. Сквозь завывания ветра всё равно ничего невозможно было бы расслышать.

Отец д`Эмервиль подал ей руку, подсаживая в остановившийся у ступеней церкви экипаж. Сам сел напротив. Закрыл дверцу.

Пока карета огибала площадь, они молчали. Слушали цокот копыт по булыжной мостовой, шум ветра, едва слышимый стук дождя по крыше.

Потом он снова заговорил. Спокойно. О погоде, о городе, о последних распоряжениях городских властей. Она слушала – с каким-то удивлявшим её удовольствием. И снова, как прежде в храме, испытала почти забытое ощущение бесконечного покоя – детского, дарящего уверенность и защищённость.

Она вздрогнула, когда он коснулся её руки.

– Вам опять дурно?

– Нет, монсеньор. Всё в порядке, благодарю.

Он больше ничего не сказал. Только едва заметно двинул бровью, отчего лицо его приняло выражение слегка насмешливое.

Он, должно быть, задал ей вопрос, поняла Клементина, и теперь ждал ответа на него. А она не знала, что ей следует говорить, потому что не услышала ни слова – только голос: мягкий, обволакивающий, утешающий.

Клементина думала в этот момент: если бы она нуждалась в утешении, если бы никто больше не мог бы её успокоить, она бежала бы к нему в надежде услышать этот тихий, спокойный, глубокий голос.

Она улыбнулась смущённо.

– Простите меня, святой отец, я задумалась.

Помедлив мгновение, продолжила:

– Я думала о том, что ваши проповеди обречены на успех. Даже если вы будете говорить с индейцами по-французски, они пойдут за вами затем только, чтобы иметь возможность просто слушать звучание вашей речи.

Он засмеялся тихо:

– Никто до сих пор не находил во мне сходства с гамельнским крысоловом.

Она оценила его шутку, легкомысленно качнула головой.

– И я, отец мой, не имела в виду ничего похожего. Мне и в голову не могло бы прийти, что вы способны воспользоваться вашим даром для того, чтобы погубить несчастный, не умевший сопротивляться ему, народ.