Уроки рисования. Рассказы. Повесть

Усевшись под коровой на стульчик поудобнее, мальчик обмыл водой, обтёр полотенцем вымя и, захватив пятерней сосок, с силой потянул его вниз, но знакомой звонкой струйки не послышалось. Повторил другой рукой, на что Ласка резко дернула ногой.

– Стой, чудо! – буркнул Юрка.

Корова не доилась уже сутки, вымя «нагрубло», отяжелело, и молоко запеклось в сосках. А от Юркиных неумелых рук ей стало ещё больнее.

Ласка начала протяжно мычать и отходить. Юрка передвигался за ней, перетаскивая ведро и стульчик, но корову как подменили. На неё не действовали ни уговоры, ни ворчание дояра.

Вконец рассерженный мальчик сплюнул с досады: неблагодарная! – и отстал от коровы.

– Ну и холера с тобой! Хоть лопни, не подойду, – проговорил он и направился с полотенцем и подойником к фонарю, чтобы снять его и уйти.

– Юра! Юр… – воскликнула Людмилка.

– Чё тебе?

– Дай я попробую? Я маленько доила. Мамка давала.

Юрка остановился.

– А если она тебя потопчет? – спросил он.

– Не-а, не потопчет. Это ты не умеешь, вот она и не стоит на месте.

– Гляди-ка, умеха, – усмехнулся он. Но согласился: – Ну, нá, попробуй, – подал подойник.

Девочка поддела ведро на руку, повернулась к окошечку, взяла с подоконника баночку с вазелином, кусочек соли и запела:

– Ласка, Ластёнушка, милая коровушка, я к тебе пришла, кусочек сольки принесла…

Корова подняла на неё большие блестящие на свету глаза и, как показалось Юрке, присмирела.

– …Сольку на тебе, а молочко дай мне, – Людмилка подошла к Ласке, погладила ей лыску[7].

– На, милая, ешь, а я тебя подою. Ладно? Стой, стой, Ластёнка, – легонько похлопала по скуле коровы, и та потянулась к её ручке. Слизнула кусочек соли.

Девочка приставила треножку, села под коровой и, прежде чем приступить к дойке, смазала вазелином соски и себе руки. Потом, сделав два-три примерочных движения – вымя было высоко, – начала дойку.

Ласка недоуменно оборачивалась на необычную доярку, но стояла смирно.

Девочка долго раздаивала соски. Уговаривала корову не жадничать и не капризничать, даже пообещала ей во-о-от такой кусок соли завтра принести. Но, однако же, молоко от её «завтраков» не сдаивалось. Пальчики уставали, но Людмилка всё же тянула соски, а голос уже срывался на плач.

– Ластёнушка, ну что же ты?..

Юрка подошёл к ней.

– Не реви. Передохни маленько, – участливо сказал он. – Она, ишь, долго не доилась, вот ей и трудно. У неё молоко жирное, маслистое, не то, что у других бурёнок. Вовремя не подои, спекается. Ты как, не замерзла?

– Не-а, – мотнула девочка головёнкой и, тряся пальчиками, опустила руки вниз.

Корова, обеспокоенная бездействием доярки, повернула голову и уставила на девочку чёрные, как мрак, глаза, как будто бы хотела спросить: ну, что же ты, доярушка?..

Людмилка поднесла кулачки ко рту, подышала на них, поразминала пальчики и, придвинув стульчик, потянулась к вымени.

Первая струйка ударилась о подойник чуть слышным звоном. Девочка несказанно обрадовалась ей и ещё усерднее стала тянуть поддавшийся сосок.

Вторую и третью струйки услышал и Юрка.

– Ай да Людмилка! – воскликнул он и тут же прикусил язык, корова повела на него настороженным взглядом, а сестрёнка приложила пальчик к губам.

Раздоенный сосок продолжал выдаивать Юрка – пальчики у Людмилки очень устали. Но теперь мальчик доил осторожно, предварительно смазав руки вазелином, и корова от него не уходила.

Передохнув, девочка села раздаивать второй сосок. Ласке становилось легче. Она уже дышала без подстанывания. Челюстями работала оживлённее, гоняя во рту жвачку, и время от времени всё норовила лизнуть маленькую доярку.

Людмилка недовольно ворчала:

– Да стой ты, не вертись!

Ласка затихала. Но потом вновь тянулась к ней, высовывая розовый язык.

– Да стой же ты, чудушко!

Но корова – её не зря называли Лаской – на доброту и ласку людскую тоже отвечала лаской. А маленькая девочка сейчас такая добрая, такая ласковая…

Мотнула Ласка головой, шлепнула языком по шубке девочки… И доярки на стульчике, как не бывало.

– Ой! – вскрикнула девочка и разом оказалась на полу.

Она опрокинула подойник и, испуганная, заревела.

Юрка, наблюдавший за ними, рассмеялся:

– Во, как Ласка тебя приласкала!

Корова, напуганная звоном ведра и вскриком девочки, отступила в сторону и уставилась на Людмилку в недоумении. Потом вздохнула, словно усмехнулась, и потянулась к ней. Девочка попятилась.

– Да не бойся, это она ластится к тебе.

Людмилка подняла подойник и сокрушённо покачала головой:

– Надо же, молока сколь вылила и меня вымочила.

Молока в подойнике было немного, но и того количества было жалко, поскольку досталось оно с трудом. Это было её первая самостоятельная дойка.

– Мамке расскажешь, как в молочной речке купалась.

Юрка сам сел доить. Но корова отчего-то вновь стала дергать ногой и отходить от него. Мальчик на неё заругался.

– Ладно, Юра, я сама, – подрагивая, сказала Людмилка.

Девочка стала зябнуть. Разлившееся молоко вымочило ей ногу и закатилось в левый рукав шубки. Пока оно было парным, ей не было холодно, остынув, начало холодить.

Людмилка с уговорами, с прибаутками, какие слышала от мамки и какие могла придумать сама, продолжила дойку.

Ласка слушала, стояла тихо, пожёвывая жвачку. Но как только девочка раздоила очередной сосок, корова, облегченно вздохнув, мотнула головой – шлёп языком по шубке девочки! – и слизнула доярку со стульчика.

Тут уж не выдержал Юрка.

– Но ты у меня дождёшься со своей телячьей нежностью! – выругался он и намахнулся. Корова отшатнулась.

– Не надо Юра! – заступилась девочка, поднимаясь. – Она ведь не со зла. – И, подойдя к корове, стала сердито выговаривать ей. – Ты, Ластёнка, не шали. Зачем меня лижешь? Я же не твой телёнок, так и нечего меня лизать, – разъясняла она, поглаживая ей скулы, лыску, и, прижимаясь щекой к голове коровы, обиженно добавила: – Ты меня уже два раза со стульчика слизнула, молоко на меня пролила и мне теперь холодно. Ты разве этого не понимаешь? Вот как я тебя теперь буду додаивать, а?..

Корова слушала, хлопала глазами.

– Ладно, Людмилка, раздои последний. Я потом все разом выдою, – участливо сказал Юрка, чувствуя, что сестрёнка стала мёрзнуть по-настоящему.

Девочка взяла треножку и вновь уселась доить. Она опять что-то приговаривала, но слов её уже нельзя было разобрать. Слышалась сплошная дробь: д-д-д-д-д-д. Но Ласке, похоже, такая песня тоже нравилась. Она слушала её с закрытыми глазами. И, как только послышались звонкие струйки из очередного соска, оживилась.

Юрка был начеку. И опередил её намерение. Встал перед Людмилкой. Корова обнюхала его шубу, тяжело, как будто бы с обидой, вздохнула и отвернулась.

Юрка надергал из ясель сено, усадил в него сестру и вернулся к корове.

В деревне заглох дизель на подстанции, стало совсем тихо, и мальчик с грустью подумал: свет погас…

Долго ли коротко ли он доил, Людмилка не помнила. Она, уставшая, пригрелась в сене и уснула. Очнулась от звона подойника.

– Ой! И тебя слизнула? – изумилась девочка.

– Вот скотинка, а? – возмущался мальчик, поднимаясь. – Ты посмотри что творит. Ух! – намахнулся на неё стульчиком, но не ударил, а забросил его в ясли. Отодвинул подальше от коровы ведро, чтобы она последнее молоко не опрокинула, и сказал: – Пошли домой, ну её…

Людмилка, подрагивая, подошла к Ласке, похлопала её по ноге, шее, погладила по голове и сказала совсем по-взрослому:

– Глупая ты ещё, Ластёнка. Совсем ничегошеньки не понимаешь.

Корова облизала холодные пальчики девочки и тяжело вздохнула: может быть, она соглашалась с нею, мол, твоя правда, крошка, глупа я ещё, глупа… При этом прядала ушами.

Дети вернулись домой.

Брат помог полусонной сестрёнке раздеться, подсадил её на печь. Потом разделся сам, по-хозяйски развесил одежду, свой и сестрёнки шубки, выкрутил в фонаре фитиль до самого маленького огонька и залез к Людмилке. Она уже спала, подсунув натруженные кулачки под подбородок. Было тепло. Но он всё же получше укутал её одеялом.

Спи, умеха. Прижался к ней и вскоре забылся добрым и крепким сном.

Ласка тоже спала хорошо. Она не стонала.

Свободное парение

В один из солнечных зимних дней молодые люди, в возрасте от шести до восьми лет, собрались на колхозной конюшне. Их было четверо: Санька, Вовка, Минька и Андрейка.

– Главное – взять высоту, оторваться от земли и попасть в воздушный поток. И тогда, знай себе, пари по воздуху… – объяснял Санька.

Санька – человек с воображением. Он знаком в теории с силами свободного падения, и на практике, правда, не с больших высот (с кровати на пол), но и знает, как можно эти силы преодолеть в воздушном пространстве, используя потоки воздуха. Как это делают те же птицы, парашютисты. Санька читает давно и кое в чём уже разбирается.

Его идею друзья поддержали, и, чтобы осуществить её, был продуман план, ради которого эта творческая бригада и появилась на конюшне. Самый младший из них Андрейка, поэтому он больше слушал и на ус мотал. Минька на год старше его и настолько же младше Саньки и Вовки. Несмотря на возраст, коллектив был полон романтики и творческих дерзаний.

Вовкин дед, колхозный конюх, бородатый, мрачноватого вида человек, на появление этой компании не обратил внимания. Ребята и раньше бывали, помогали ему в уборке зимовья, мели двор, поили лошадей, ну и прочей посильной работой.

Дед сидел у окна и шорил (чинил) хомут.

В широких сенях домика конюха, кем-то названной «зимовьюшкой», на стенах на деревянных штырях висит сбруя: хомуты, уздечки, шлеи и дуги. Над каждой конской амуницией белеют надписи – клички лошадей. В дальнем углу навалена куча берёзовых метел, которые завезли на конюшню накануне. И как нельзя кстати.

Ребята вошли в сени.

– Берём по две метлы, – сказал Санька и напомнил Вовке: – Веревки не забудь.

Вовка прихватил старые веревочные вожжи и топор. На колоде во дворе перерубил их на четыре части и бросил каждому по концу.

– Расплетайте.

Ребята принялись за работу.

По двору прыгали воробьи, синички, склевывали просыпанные зерна овса и семена трав, натрясённые из сена. На жерди ограды стрекотала сорока.

– Ну что, готово? – спросил Санька, расплетя свой конец верёвки. – Теперь давайте лестницу.

Минькины глаза беспокойно забегали по зимовьюшке, по её покатой и высокой, как казалось, крыше. Откуда предстояло взлетать.

– С неё, это, и убиться можно, – предположил он нерешительно.

– Ха! – усмехнулся Санька. – Это ты с земли взлететь не можешь, а там, в воздухе, как миленький завертишься. Успевай только крыльями махать.

Принесли лестницу, приставили к крыше.

Перед тем, как подняться на крышу, подвязали под подбородками тесёмки шапок, чтобы в полёте шапки не слетели и уши не отморозить.

– Там, вверху, ещё холоднее, чем на земле, – предупредил Санька.

Потом стали привязывать друг другу на руки, к рукавам пальто, шубёнок, до самых плеч прутья от расплетённых мётел.

После всех подготовительных мероприятий, неуклюже, медленно, как пингвины, с опущенными вниз руками, отяжелевшими под тяжестью оперения, по перекладинам лестницы стали взбираться на зимовьюшку.

Солнце стояло высоко, слепило. Снег, лежащий перед ними пуховыми покрывалами и подушками на крышах домов и на дворовых навесах, на дорогах и дальних пригорках, серебрился, и вся эта заснеженная панорама была похожа на белые облака, на которые отважные воздухоплаватели поднялись. Дух захватывало.

Вовка и Санька валенками вытоптали стартовую площадку на коньке конюшни.

И вот, настал волнующий момент.

– Ну, кто первый? – спросил Санька, оглядывая друзей-единомышленников.

Минька зашатался, словно оступился, и откачнулся на полшага назад. Что-то в этом мероприятии его не устраивало.

– Ну, давай я, – решился Вовка.

Санька поднял руку с «оперением» и положил её на плечо товарища.

– Тогда давай так, как договаривались. Вначале отталкиваешься от крыши, как можно выше. И как только полетишь, махай крыльями. Понял?

– Угу, – ответил Вовка. Он был немногословен по натуре.

– И самое главное: как только почувствуешь под собой воздушный поток, разворачивайся против него и планируй. Пари, вот так.

Санька раскинул руки с «прутьями» в стороны и, медленно разворачиваясь, покачал ими.

– Пари, как… вон, ворона, – показал на мимо пролетающую птицу.

Вовка кивнул: угу…

Ворона летела спокойно на развернутых крыльях.

– А теперь давай… руки в стороны… та-ак… По-ошёл!

Вовкины товарищи, особенно младшие участники испытаний, с любопытством наблюдали за ним. Вовка глубоко вдохнул в себя воздух, выдохнул, опять вдохнул и, разведя руки в стороны с привязанными к ним метлами, присел, оттолкнулся и прыгнул с крыши.

К немалому удивлению, даже разочарованию испытателей, летел он почему-то не так, как летают птицы и почему-то не вверх. Он даже не взмахнул крыльями, не попарил, не покружился. И пошёл быстро вниз. А, спикировав, упал на дорожку, квакнул, как лягушонок, и задёргал ногами.

Ребята недоуменно уставились на Саньку. Тот с досадой проговорил:

– Ну, кто его учил так летать? Я ж рассказывал… Минька!

Минька побледнел и попятился от него.

– Не-ет, я чёй-то не хочу летать…

– А-а! Смотрите, как надо…

Каждый, кто верит в свою идею, должен смелостью и умением доказывать её на деле. Санька решительно подошёл к краю крыши, раскинул руки в стороны, присел и метнулся в пространство…

Андрейка и Минька стояли на площадке и смотрели во все глаза. Санька летел… летел стремительно вниз, к лежащему у дорожки товарищу. Крыльями он взмахнул всего один раз и то на старте, а так, в общем-то, его полёт ничем не отличался от предыдущего полёта. Разве что шлёпнулся он на мягкое место, подняв снежную пыль.

Минька на четвереньках, как рак, медленно пятился к лестнице.

Андрейке почему-то не понравились действия товарища, он ехидненько усмехнулся и, присев на скат крыши, пошевеливая «крыльями», как ластами, покатился вниз по склону. Целая туча снега устремилась за ним следом и, как только он ухнул в сугроб, она накрыла его с головой. Хоть так, да слетел с крыши!

Конюх, увидев за окном лавину снега, удивился. Он отложил хомут и, накинув на себя серый полушубок, поспешил во двор.

Внук его, Вовка, корчился на дорожке. Санька суетился чего-то возле него. И почему-то у обоих к рукам были привязаны мётлы. С крыши по лестнице неуклюже спускался Минька.

«Они что, с крыши снег сметают?» – удивился дедушка.

С Санькиной помощью поднялся Вовка.

– Что случилось? – наклонился дедушка над внуком.

– С крыши прыгаем, – подкашливая, ответил тот.

– О Господи! А пошто на дорогу? Сугробов мало?

– Промахнулся, дедунь, не туда спланировал.

– Болит што?.. Не зашибся?

– Не-ет.

Вовка попружинил на ногах, потряс руками и в недоумении уставился на метлы, как будто впервые увидел их.

– Санька! – воскликнул он. – Какие мы дураки! Кто ж на метле летает? – и стал срывать прутья с рук, наступая валенками на концы.

– Вы чой-то, голубки, этак полетать задумали? – спросил дедушка.

До него только теперь стал доходить смысл их снаряжения.

– Ну да, – простодушно признался Вовка.

У деда затряслась борода, в глазах заиграли смешинки.

– Полетать?!. Ха! А вот так полетать не хотите? – и он шлепнул внука под зад.

Тот отскачил от деда с прискоком.

– Ну, голуби мои, скажите спасибо, что я бич в зимовьюшке оставил, не то б от вас сейчас только перья полетели.

Дедушка, пряча смех в бороду, собирал сброшенные ребятами прутья.

– Где четвертый? Куда его занесло?

– Он на туё сторону скатился, – сказал Минька, показывая за домик.

Он стоял подальше от деда, на всякий случай.

– Идите, откапывайте, не то будет, как медведь в берлоге, сидеть, лета дожидаться. Голуби.

Ребята побежали за дом. Дедушка, глядя им вслед, посмеивался и качал головой:

– Это ж надо додуматься, ещё бы ступы на ноги надели!

А на жерди ограды беспрерывно стрекотала сорока, словно смеялась над естествоиспытателями.

Сластена

Минут через десять после начала урока, когда Светлана Владимировна закончила объяснять новую тему, Валежкин поднял руку.

– Что, Бориска? Тебе что-нибудь неясно? – спросила учительница.

Бориска поднялся и застенчиво сказал:

– Не-а. Светлана Владимировна… мне бы это… выйти, – он поморщился, давая понять, что с ним приключилась авария, то есть в туалет приспичило.

Светлана Владимировна, разумеется, поняла сигнал бедствия и разрешила Валежкину выйти.

Бориска под шёпоток и едва уловимый смешок одноклассников торопливо вышел. Хм, смейтесь, смейтесь, тут дело неотложной важности…

Бориска, выйдя из класса, на цыпочки побежал на первый этаж к вестибюлю. Пробежал по лестнице, прыгая мягко по ступенькам. Только у раздевалки замедлил бег.

Ему никто не встретился. Пустынно в коридорах и тихо в школе. На удачу, даже вахтерши не было в гардеробе.

Бориска приоткрыл дверцу раздевалки и нырнул под откидную доску…

Вернувшись в класс, он, с молчаливого разрешения учительницы, сел за парту.

После уроков все разошлись кто куда: одни – по домам, другие – в студии, в кружки, или в спортивные секции на тренировки, а кто-то мог себе позволить развлечение. К примеру, аттракционы в городском парке: качели, карусели, – и между этими делами – мороженое (пломбир в шоколаде), пирожное, зефир… Бориска большой сластена.

После самолёта Бориска вышел на аллейку, слегка покачиваясь: такие виражи, такой полёт – дух захватывает. Красота!

В городском саду из репродуктора лилась музыка. Солнце светило ярко, по небу плыли лёгкие белые облака. На тополях, кленах и кое-где на дубах распустились маленькие лепесточки, а ряды акаций покрылись курчавой зеленью.

Радуясь теплу, дружной весне, на дорожках аллеи, на газонах, то там, то там шумели задиристые воробьи, видимо, поучая какого-нибудь плутишку или воришку, слишком разгулявшегося в эти тёплые дни.

Бориска, идя к киоску «мороженое», вспугнул их.

– Кишь, шпана!.. – воскликнул он и взмахнул портфелем.

Птицы улетели.

Мальчик шёл, посмеивался, сам не зная отчего, наверное, от удачного дня. И напевал песенку, что звучала из репродуктора:

Король с войны возвращался домой…

…

На крыше ждала королева его.

Она ему машет, завидя полк,

Она смеётся, она поёт.

Тирья-тирьяри, трам тирья.

Тирья-тирьяри, трам тирья…

Ура-а!..

– Уряяя! – пропел Бориска.

Подойдя к киоску, он взял брикетик мороженого в шоколаде и отошёл за угловой столик, там было немного прохладнее, в тенёчке. Он развернул бумажку и надкусил уголок твёрдой массы. Рот обожгло морозцем, заломило зубы. Бориска потянул ртом тёплый воздух, перекатывая сладкий комочек язычком. От наслаждения он даже прикрыл глаза. Смакота!

Музыка прекратилась, и через короткое время послышались позывные радиостанции «Маяк». Диктор объявила:

– Московское время четырнадцать часов. Передаём последние известия…

«У-у, ещё рано, – пронеслось в голове мальчика. – Можно ещё часа два погулять, пока родители на работе».

А что сидеть дома, когда на улице так хорошо, и когда в кармане у тебя есть денежки.

Бориска полез в карман и достал мелочь. Рубли он уже прокатал на аттракционах. А что жалеть? – не свои же. Он пересчитал деньги, и оказалось, что набирается ещё и на мороженое, и на кино.

Бориска спрятал деньги и сосредоточился на мороженом, оно уже размякло. Он с наслаждением ел лакомство.

Его не покидало ощущение праздника.

По улице вокруг парка в розовой болоньевой курточке шла Иринка Колобердина. Она брела какая-то скучная, задумчивая и совсем не радовалась этому тёплому весеннему дню. Видеть человека в таком настроении было даже как-то и не уместно. Сидела бы уж дома с квашеной миной. Бориска отвернулся.

Иринка вошла в ворота парка, немного помедлила у входа.

За деревьями над парком возвышалось огромное «чёртово колесо», доносился скрип качелей и гул аттракционных самолётов.

Девочка вздохнула. Ей туда дорога заказана, как говорит бабушка. На аттракционы приглашают только тех, у того есть деньги, а у неё их нет. Вернее, у неё их не стало. Бабушка дала перед школой. Но в школе их украли. И как она могла оставить их в курточке? Вот разиня!..

Девочка побрела по аллейке, поглядывая обиженными глазами, на распустившиеся деревья, кустарники, на задиристых птиц, как будто бы вся эта весёлая компания дразнит её, смеётся над её несчастьем. И эта красота расцвела как будто бы не для неё. На душе у девочки сады не цвели. И оттого окружающий мир ей представлялся в тоскливом цвете. Даже мороженое купить не на что. Она безнадежно, уже в который раз, пошарила рукой в карманчике куртки. Пусто. Не для того их кто-то стибрил, чтобы они там вновь появились.

Иринка с тоской посмотрела на киоск «мороженое», вздохнула и направилась дальше бесцельно бродить по парку. Домой идти не хотелось.

Девочка не замечала, что происходит вокруг, и потому не видела, как Бориска, пригнувшись и прячась за стойки, за киоск, за кустарник, уходил из парка. Он воровато оглядывался на девочку и ворчал:

– Принесло тебя, Колобердиха… Уроки надо делать, а не шляться по паркам. Колобродиха…

Настроение у него испортилось. Чужие деньги ему как будто бы жгли карман. На какое-то время он даже почувствовал жалость к девочке и раскаяние в том, что во время урока умыкнул из чьих-то курток чьи-то денежки, в том числе и Иринкины. Надо было уж у неё не брать…

Однако, удачно разойдясь с девочкой, забежав за угол, он тут же забыл о раскаянии. Запрыгнул в троллейбус и покатил в центр города. Там тоже немало удовольствий. И сладостей тоже.

Увеличительное стёклышко

Ребята шли по берегу реки. Вовка забрасывал удочку и, выжидающе, замирал. Эдик уже не рыбачил, ему надоело. Вовка и не настаивал, – пусть поступает, как знает, – а у него сегодня своя забота – приболел дедушка Тихон. Хотелось его угостить рыбкой.

На каникулах Вовка всегда жил в деревне, – радовал своим присутствием деда Тихона и бабу Варю. Он повзрослел: как-никак перешёл во второй класс. Коренастый, полногубый, в сандалиях и шортах на лямках – прошлогодних, полинялых и коротких. Разомлевший на жаре, мальчик казался медлительным. Облупившийся от солнца нос прикрывал пластмассовый козырёк бейсболки.

Эдик, Вовкин ровесник, но выше его ростом, узкоплечий и непоседливый. Одет был в голубую футболку, в джинсовые шорты. На ногах кроссовки. По чистой случайности в это лето они оказались в одной деревне. Родители Эдика купили дом по соседству, под дачу, и теперь он вместе с бабушкой отдыхает здесь. Эдик городской, новичок в деревне. Поэтому Вовке, как старожилу, приходится учить его уму-разуму, водиться с ним по просьбе Капитолины Максимовны, старушки приветливой, но глуховатой. Бабе Варе она сказывала, что это у неё с войны. Блокаду Ленинграда пережила девочкой, тогда и приоглохла от бомбёжек.

Середина июля. День жаркий. Трава поникла, пожухла. Листья на деревьях пожелтели, ели опустили ветви, и кончики хвои засмолились. Птицы в утренней прохладе пели, летали, а к полудню замерли. Рыба ушла на глубину, и сколько бы ребята не искали клёвого места, так и не нашли. Со скудным уловом – три пескаря болтались на тальниковом кукане – они возвращались в деревню.

Вовка решил в последний раз забросить удочку у излома реки и стоял, с мольбой глядя на поплавок: ну давай, ну хоть ещё разик!..

Эдик присел под двумя небольшими ёлочками в тени и про себя ругал приятеля:

«Нашёл когда рыбачить, себя морит и меня. Пошли бы домой, так нет, ещё забросил…»

В принципе, он мог бы и один уйти, но его смущало одно обстоятельство: когда они шли на речку, то на мосту крутились пацаны. Вовка-то с ними по-свойски, запросто, а он тут чужой. Привяжется, шпана деревенская…

Эх, сидел бы он сейчас на даче, спал бы или бабку поддразнивал. Глухая она, все переспрашивает: «Чиво? чиво?..» Как старая скворчиха. Он нарочно рот раскрывает, будто говорит, а она ладонь к уху и: «Чиво?..» Потеха с ней. Потом обижается, плачет. А что плакать? Он что ли виноват, что она глухая?

У Эдика в кармане есть увеличительное стеклышко от бинокля, который ему дарили на день рождения. Но тот оказался не долговечным. «Умелые» ручки мальчика провели ему ревизию, после которой даже папа не мог бинокль восстановить. Но мальчика это не обескураживало, самое ценное досталось ему – увеличительное стеклышко! Увеличилка чем хороша? А тем, что в затеях ловкая и в карман всегда спрячешь. Нужную букву на скамейке выжечь – пожалуйста! Только подержи подольше на солнышке. Тополиный пух поджигает. Погрел, погрел и – фук! Даже на самом тополе можно. Свечой вспыхивает.