Я, ежась от прохлады и сырости ночи, выбегаю босиком во двор. Там стоит полумрак. Полусвет рассвета уже изменил очертания сарая и хлева. Всё тихо и волшебно. Мокрая от росы трава влагой охлаждает ступни. Я на носочках подбегаю к рукомойнику и резко поднимаю его сосок. Холодная вода с шумом льётся мне в ладони. Я быстро обрушиваю её на лицо и взвизгиваю от удовольствия и прохлады. Хорошо! Бабушка стоит с рушником на крылечке и смеётся. Мне одиннадцать с половиной лет, и я счастлива, что есть бабушка, что на улице лето.

– Ох, вот уедешь в город, долго буду вспоминать твой визг. Твои песенки и стишки. Твой голосочек, милая, звучит в ушах всё время, и я с тобой разговариваю вслух долгими зимними вечерами. Ты моя соловушка. Как-то сложится твоя судьба… Ох-хо-хо-хо…

Я ненадолго задерживаюсь с ней на крылечке. Она обнимает меня за плечи, и мы стоим, слушаем рассвет.

Мне тепло рядом с ней. Она мягкая. Вкусно пахнет выпечкой и вареньем, ванилином. Она считает, что тому дано знать много, кто умеет услышать даже то, чего не слышно. Мне пока этого не понять. Но я стою и вслушиваюсь в густую тишину рассвета.

Вдруг где-то рядом заголосил петух. Да так громко и заливисто. Ему ответил другой, а потом третий, и так по цепочке началась утренняя петушиная перекличка.

– Ну, вот и Стёпа встала. Пошли, попьёшь чайку и пойдёте… Вся надёжа на тебя. Кружит она лесом. Она просила, чтобы я с ней пошла, да не могу. Читать нужно по покойнику – обещала. Она тебя попросила проводником. С ней пойдёшь. Ты молодец, хорошо в лесу ориентируешься. Далеко пойдёте. Время утренние травы с росы собирать…

Бабушка налила мне чая с душицей. Запах был такой духмяный, с травами и мятой. Дала мне на большом блюде ватрушек с румяной корочкой. Я не могла никак решить – какая на меня смотрит, чтобы съесть. Выпечки все были красивые и вкусные. Там были и с творогом, и с вареньем, и с картошкой, и с изюмом, с маком. Я выбрала с творогом. Сидела и ела, попивая ещё дымящийся чай. Бабушка заваривала крутым кипятком и пила только горячим, и меня приучила к этому. К чаю она подавала старинную сахарницу с комковым сахаром и маленькими изящными щипчиками для колки сахара. Они были изящные, блестящие, с открытыми кончиками, всегда готовыми раскусить кусочек сахара. Я всегда брала их с осторожным уважением, со слов бабушки, это осталось от её приданого… А что это такое, для меня было загадкой, и я не могла представить бабушку с приданым…

Я сидела на большом старинном кованом сундуке. Он был покрыт красивым лоскутным покрывалом. Меня всегда удивляла способность моей бабушки из ерунды сделать полезную вещь. Вот из лоскутков она шила необычайной красоты лоскутные одеяла, коврики, покрывала и накидки, которые всегда выделялись своим разноцветием и разнообразным орнаментом. Я пила чай с ватрушками, разглядывая красивые лоскутки на покрывале и наблюдала за бабушкой, как она собирала меня в дорогу.

– Пойдёте на затон. Там плутать нечего – две дороги, обе идут к затону и домой. Не заблудишься. Сводишь её на Матрёнину падь. Помнишь, я тебе показывала, там сосну-вековуху разбило молнией в прошлом годе. Ей уже, почитай, сто пятьдесят лет точно, её ещё мой дед знал и показывал, а мне уже скоро семьдесят пять годов… Старая становлюсь, ты моя надёжа и замена. Обратно пойдёте – зайдите в Берёзову гриву, за триозёрским полем, наберёте беленьких на супец, хочется свеженьких… Да много не берите, потом сходим ещё за грибами отдельно. А траву бери понемногу всякой, Стёпа покажет, – так бабушка говорила, собирая меня в дорогу.

Моя бабушка была читальщицей, она читала псалтырь по покойникам, и травницей. Много знала и помогала людям, и меня потихоньку учила. Я приезжала к ней на лето. Я любила этот край красивых лесов и лугов. Всё лето мы с ней пропадали в лесу, на лугах – собирали травы, ягоды, грибы… Меня она отправляла проводником со старухами, её подругами. Они были уже старыми и кружились в лесу, а я всегда всех с лёгкостью выводила и ещё я слушала их длинные рассказы. Бабушка считала, что Лесовик меня любит и открывает мне свои заветные места и тайны. А я всегда брала с собой конфетку и пряничек ему. При входе в лес всегда оставляла под ракитовым кустом и тихонечко говорила:

– Лесовичок, Лесовичок, добрый старичок, на тебе подарочек – пряничек и конфетку, а мне дай взамен грибков и ягод лукошко.

Так бабушка говорила и снаряжала меня в дорогу:

– Вот тебе котомка за плечи, она холщовая, легонькая. Там целлофановая накидка от дождя, носки сухие. Из еды – ватрушка с вареньем, два яйца и огурцы. Кусочек ржаного и чесночина. Хватит, в лесу много не съешь. Да ещё марля, не пей из ручья без марли. Процеди водичку и пей. Положу кваску кисленького, чтобы пить много не хотелось, бутылочку. Всё. Пошли одеваться. Уже скоро три часа утра. Солнце скоро встанет.

– На тебе шаровары из саржи с резинками внизу, чтобы не забрались клещи. Надевай. А это рубашечка ситцевая с длинными рукавами. Ничего не сжаришься, зато целей будешь, и лёгкий дождевик с капюшоном… Мало ли что, вдруг дождь или ещё чего… не промокнешь. Вот, надень мои сапоги резиновые, они лёгкие и свободные. Ну, вот и все. Да, вот платочек беленький, чтобы головку не напекло. И крестик надень, сбережёт в пути, – говорит бабушка, надевая мне крестик на белой бечёвке.

– Ну, давай посидим напоследок и пойдём к Стёпе – так бабушка называла свою соседку и подругу Степаниду Ившину.

Мы садимся на сундук рядом и тихо просто сидим, каждая думая о своем.

– Господи, благослови рабу Божью Ольгу на дорогу и приведи обратно к родному порогу… Иисус Христос впереди, Богородица позади, Адам и Ева по бокам, и они помогут нам. Ну вот… С Богом. Пошли.

Часть 2

Бабушка надевает мне на плечи холщовую котомку, ей же сшитую для меня из льняной холстины. В углы котомки вшиты винные пробки, и на них была привязана мягкая, прочная, из льняной пеньки верёвка, закрепленная кольцом на горловине. Всё выглядело простым рюкзачком. Он хорошо лежит на спине и греет, и мы выходим в рассвет…

Господи, как же я любила это время… Чудное, познавательное, беззаботное, полное радости, любви и покоя. Меня мои старухи учили всему. Учили и любили. Я была одна, а их много – старух-вековух и вдов, подруг моей бабушки, прошедших войну и оставшихся в одиночестве.

Во дворе уже забрезжил рассвет. На востоке небо порозовело, и редкие лучики пробивались как будто из-под земли. Стояла предрассветная тишина. Ворота скрипнули. Бабушка им, как живым, сказала:

– Ну, тише вы, всех разбудите. Пошли.

И мы пошли.

Степанида, или тётя Стёпа – так её все называли, жила через дом от моей бабушки. Избушка Стёпина, «двуглазка» – так бабушка её называла, была старенькая, покосившаяся, почти вся покрытая фанерой и толем. Крыша немного съехала набок. У дома была широкая завалинка, засыпанная свежим опилом. Бабушка стукнула в окно тёте Стёпе, и мы сели на завалинку ждать. Было тепло и уютно на этой завалинке. Опил ещё не остыл за ночь и отдавал своё тепло.

Солнце начинало потихоньку подниматься из-за горизонта, выбрасывало свои косые лучики, как бы предупреждая – я здесь, я скоро явлюсь миру. Воздух стал густым, тягучим. Рассвет приобрел какие-то сиренево-розоватые оттенки. Светало. Появилась роса. Утро вступало в свои права.

– Слушай внимательно. От Степаниды ни на шаг не отходи. Потеряется, не найдём. Она в прошлом годе потерялась – за ТриОзером нашли, три дня блукала. Не балуйся, гляди в оба. Как наберёте травы, повернёте домой. Выходить из леса по солнышку. Солнце будет бить в лицо, прямо. По правую руку просека, там дорога до Озёрок, а там всё ты знаешь, там наши места. Смотри не потеряй Стёпу. Она уже старая, ей скоро девяносто лет. В лесу кружит. Поняла? Будь умницей. Давай поправлю котомку. Вон Стёпа идет.

Ворота скрипнули и отворились. Из серо-сиреневатого раствора ворот вышла Степанида.

Вид у неё был необыкновенный. Я даже растерялась. Взгляд её тёмных, поблёскивающих в темноте глаз, был колючим и цепляющим всё и вся. Нос орлиным крючком нависал над впалым беззубыми ртом. На голове был чёрный платок под булавку, как у староверов, а под ним выглядывала полоска белой косынки. Эта полоска придавала её облику какое-то невыразимое, до внутренней дрожи волнение и одновременно доверие. Белый и чёрный цвета, как наша жизнь, как печать и радость, шествующие рядом. Она заперла ворота палкой, вставив её наискось в ручку, и подошла к нам. На вид ей было лет девяносто, а то и больше. Сморщенное лицо излучало такое внутреннее спокойствие и одновременно решительность. На ногах были надеты стёганые чуни с галошами, обвязанные лыковым драньём. В чуни аккуратно заправлены видавшие виды солдатские галифе, выглядывавшие из-под длинной до полу чёрной юбки, подобранной впереди для удобства в ходьбе. Поверх был надет старый полосатый мужской пиджак, застёгнутый на все пуговицы и с завернутыми, не по росту рукавами. В руках была корзина-травница и холщовая котомка, а в другой – большой, с лоснящейся от времени коряжкой наверху, батог2.

– Доброго здоровьица, Лёля, и тебе, Олька. Что, не выспалась? Ужо выспишься зимой. Ну что, присядем на дорожку. Нонче далеко пойдём. Дорожка дальняя с отдыхом. Готова? Ну, Господи, благослови.

Мы сели на ещё тёплую с вечера завалинку. Утро вступало в свои права. Восход уже окрашивал небо в розоватые, с желтыми всполохами тона. Стояла звенящая тишина. Роса поблёскивала на траве. Лес издали казался ещё тёмным, не тронутым рассветом и загадочным. Так было хорошо и уютно сидеть рядом с бабушкой и Степанидой. От Степаниды пахло парным молоком, она только подоила свою козу однорогую Маньку, и ладаном, и ещё чем-то знакомым и тёплым. Это запах до сих пор щекочет мне в носу, и наворачивается слеза от избытка любви и радости, что это было.

– Ну всё, пора. Пошли, Олька. Дорога дальняя.

Степанида с размаха надевает котомку и быстро, размашисто, не по-старушечьи, уверенно идёт вперёд. Я иду следом. А бабушка нам в спину шепчет:

– Господи, сохрани в дороге старого и малого. Дай лёгкого пути и обратно приведи. Да не пустыми, а с поклажей. В добрый путь, в добрый час. Смотри, Олька, не потеряй Стёпу и себя блюди. Ну, с Богом!

Я почти бегом нагнала Степаниду, и мы пошли вровень. Шла она быстро, уверенно переставляя ноги и сосредоточенно о чём-то думая, всматривалась в ещё тёмную кромку леса. Дорога была ровной, песчаной и влажной от росы. Идти было легко и радостно. Для меня дорога всегда – это радость новых впечатлений и ощущений. Я очень любила такие путешествия, и за это меня бабушка называла беглянкой и непоседой. Мне всё казалось, что все эти путешествия не простые, а путешествия в тайну других миров…

Подойдя к кромке берёзового колка, Степанида резко остановилась и преградила мне дорогу своим батогом:

– Стой, Олька, без молитвы нельзя переступать границу. Мы ведь сюда не званы пришли, нельзя зря тревожить лесных жителей в неурочный час.

Степанида стала шептать разрешительную молитву, а я, по наущению бабушки, подошла к ближайшему кустику и положила под него пряничек и конфетку для Лесовёнка – я всегда беру с собой и задабриваю его, и говорю тихо-тихо, чтобы слышал только он:

– Лесовичок, Лесовичок, на-ка тебе сладкий пряничек от меня в подарочек и конфетку, лакомься, а ты впусти, научи, сохрани и одари, а ещё домой проводи с полным лукошком. А я отдам тебе немножко…

– Ну, вот и всё. В добрый путь. Благодарю тебя, Владычица за покровительство… Пошли смело, Олька. Да не шуми. Гости мы тут, гости, гости мы…

Мы двинулись дальше. Она чуть вперёд, как бы оберегая меня от темноты и неизвестности, а я осторожно за ней. Впечатление было неописуемое. Лес внизу у земли был тёмным, пахнущим прелыми листьями и землей, с тёмной, почти чёрной зеленью и светлым – играющими ранними лучиками света и солнца, пробивающимися сквозь кроны берёз, и едва уловимым движением ветерка, который начитал тормошить верхушки деревьев – всё, пора, утро пришло.

– Гляди в оба, Олька. Здесь всяк зверёк знает своё место… и время. Вон видишь, дятел стучит, ранняя птица, почему по-тёмному? Потому что жуки ночью едят, а к утру ленивые и не успевают убежать.

Мы идём, и Степанида полушёпотом мне всё рассказывает и показывает:

– А хочешь, покажу, сколь красиво растут грибы и как их видно на рассвете. Вот смотри, скинь котомку и пригнись, вот так, и посмотри снизу вдаль вдоль земли. Смотри сколько их здесь, а если подняться не видать. Это Лесовик их прячет и ни за что не покажет тому, кто не уважает его правила. А их везде надо блюсти, ну пошли…

В лесу было сумрачно и тихо. Мне стало почему-то тревожно. Я поближе подошла к Степаниде, и мы пошли вперёд. Пройдя около часа, мы вдруг вышли на яркий утренний луг, обрамлявший большое поле с поспевающей озимой рожью. Это была такая красота! В лучах утреннего, яркого, ещё косого солнышка раскинулось желтеющее море ржи, вперемешку с ромашками и голубыми огоньками васильков.

По краям поля росли реснички-сосенки, буйствовали луговые травы и цветы. Запах утра и цветочной пыльцы витал и кружил голову. В небо взмыли два жаворонка и запели, с перепугу наверное. Застрекотала любопытная сорока. Всё ожило.

– Всё, устала малость, давай завтракать, в ногах правды нет, – сказала Степанида и пошла к опушке, где выстроились вряд сестрёнки-сосёнки на ковре из лесных духмяных трав и цветов.

– Господи, до чего ж хорошо! Жить хочется… Иди, Олька, постели накидку и садись. Давай попьём молочка с чёрным, у меня свежий – вчерась испекла. На, посыпь песочком – вкуснее, послаще будет.

Я подошла и встала, жаль было мять эту неимоверную красоту. Потом постелила накидку и села. Как здорово было сидеть и пить парное козье молоко со свежеиспечённым ржаным хлебом, посыпанным сахарным песком. Этот вкус до сих пор мне иногда чудится. Нет сейчас такого вкусного хлеба…

– Смотри, тётя Стёпа, вон парочка жаворонков, как высоко поднялись. Заливаются. Даже почти не видно.

– Да, милуются, как в жизни… А знаешь, Олька, у меня ведь тоже была любовь, я ведь тоже была молодой…

Она сидела, прислонившись к сосенке, и смотрела на жаворонков. Просто сидела и о чём-то думала. Я ей не мешала. Я не могла представить Степаниду молоденькой, ещё и с парнем. Я сидела и молча ждала. Ведь должна же была случится тайна, и ещё одна загадка раскроется. И это чудо случилось…

Часть 3

Степанида вдруг заговорила каким-то чужим скрипучим, мне не знакомым, со слезой голосом:

– А знаешь, Олька, какая я была в молодости ладная и красивая…

Потом надолго задумалась. Я её не торопила. Мне так хотелось узнать всё. Мы сидели у кромки поля, солнце уже поднялось и припекало, пчёлы проснулись и кружили, и жужжали, собирая мёд. Рожь немного шуршала спелыми колосьями. Я сидела, затаив дыхание, и ждала рассказа Степаниды. Вдруг она продолжила:

– Да, молодо-зелено. Если бы знать, где упасть – соломки постелил бы. Ой, какою я красавицей была, но с характером… Росточком маленькая, ладненькая. Волосы тёмные, глаза большущие, как спелые вишни. Жила с мамой и тёткой. Отца не было. Баловали они меня они меня почем зря. Женихов много было, да все негожи.

Мать мне всё говорила:

– Пробросаешься, в девках засидишься и останешься вековухой. Скоро двадцать пять – пора уж и к месту. Я рада бы с тобой доживать, но замуж тоже надо выходить. Посмотри, какие мужики сватаются, а ты всё веселишься. Смотри, судьба отыграется…

И как в воду глядела. Ой, Олька, разве можно всего знать! Где шагнуть, а где остановиться… Вот однажды к нам приехали два татарина и привезли маме бумагу. Мама с тёткой охнули, выпроводили меня в светёлку и закрылись с приехавшими. А у меня сердце как будто охнуло и заныло… Я сразу поняла, что-то случилось. Так и вышло. В этот день мама не приходила, и в дому была гробовая тишина. А когда утром вошла ко мне в светёлку, я её не узнала. Она превратилась в один день в старуху. Волосы уложены гладко, на голове платок по-татарски надет, глаза потухшие, заплаканные, и не смотрит на меня. Присела рядом на корточки и как заревет в голос:

– Прости меня, доченька, но ничего не могу сделать, нет больше моей воли. Давно должна была рассказать, но не решалась, вот и расчёт пришёл…

Долго мы с ней сидели и плакали, и рядили, но ейный отец, а мой дед крепко ещё тогда решил, при моём рождении, об этом и тогда приказчик привёз его волю.

Ну ладно, пошли покуда, потом доскажу. Я хочу тебе, светлой душеньке, всё поведать, знаю – не осудишь, светлая у тебя головка. А мне скоро собираться…

Мы собрали свой скарб, Степанида перекрестилась, и пошли дальше.

Степанида шла как в тумане, ничего не замечая. Она шла в своё далёкое прошлое, о котором никому не рассказывала, а я шла сзади и боялась даже напомнить о себе… Своим маленьким умишком я соображала, что этот рассказ её будет как тропка, ведущая в последний путь налегке. Я знала – бабушка и Степанида были читальщицами. Они провожали многих, и я всегда ходила с ними. Этот рассказ Степаниды как исповедь, но отпустить она могла только сама себе, а я как посредник меж ними – молодой и старой…

Дорога спустилась в овраг. Там было сыро и сумрачно. На самом дне протекал маленький говорливый ручеек. В рассеянном свете оврага и подлеска я увидела следы и свежий кал лося…

– Смотри, Олька! Смотри, как рождается новая жизнь. Да тише ты, тише…

Я не поняла, а Степанида увлекла меня в густые кусты ракитника и приказала помолчать. И вдруг я увидела, почти совсем рядом стояла лосиха и что-то вылизывала в траве. Я чуть не заорала от восторга и волнения, но Степанида накрыла мой рот своей грубой ладонью:

– Молчь, тихо. Не тревожь матку. Посиди посмотри, чего будет.

И случилось это чудо – чудо рождения живой души! Лосиха, охая, как женщина после родов, и вместе с этим радостно, втягивая носом воздух, фыркнула и вздохнула, осмотрелась и вдруг стала поднимать своей мордой малыша. Лосёнок был ещё мокрый, ошарашенный от яркого света, новизны ощущений и присутствия его в этом мире. Наконец-то он устоял, и мать тихонько начала подходить к нему и подсовывать его под свои опавшие бока к сосцам. Он тыкался своей мордочкой, плакал слабым голоском и фыркал от ароматного духа, столь родного и незнакомого для него. Наконец он ухватил сосец и втянул в себя. Лосиха одобряюще фыркнула и замерла. Она стояла как изваяние, только уши прядали и ловили каждый звук.

Мы со Степанидой сидели ни живые ни мёртвые – вдруг лосиха учует. Но она не учуяла. Только втянула воздух большими ноздрями, отчего-то вздохнула, облизала своего телка и стала его подталкивать в глубину оврага.

Мы тихо вышли из укрытия и на носочках пошли дальше. Глаза у Степаниды даже искрили. Она была возбуждена. Что-то мне показывала жестами. А мне хотелось петь, кричать от счастья, от причастности к виденному. Сама природа шла к нам навстречу, открывая свои тайны.

– Вот видишь, Олька, ведь какая разница, кто ты ай человек, или животина – у всех есть мамы, и они всегда берегут и любят своих детёнышей. И нет врага сильнее, чем мать, защищающая своё чадо. В пример, волчицу даже матёрые боятся, если она с детёнышами и защищает их. Вот так и моя мама билась в неравной битве со своим отцом, сплетнями и предрассудками, что ребёнок, рождённый от любви, не может быть неугодным, незаконным и поганью… Ну поспешай, скоро придём на место, на затон, потом расскажу… Вот смотри, какая муравьиная дорожка, бегут мураши по своим делам и никто им не указ. Значит, погода будет хорошая и дорога удачная – такая примета. Учись, детка, тебе Господь чуткую душу дал…

Часть 4

Мы шли по дороге, которая бежала змейкой вдоль оврага. С одной стороны нависали над ней орешники с кружевными листочками и раскидистые липы, с другой – под уклон оврага росло нескончаемое количество боярышника, шиповника и луговых трав. Запах стоял густой, тягучий, голова кружилась от влажного воздуха оврага, волнения виденного и желания скорее прийти на волжский берег.

Я была совсем ещё маленькой девочкой, и одобрительные слова Степаниды волновали и тревожили меня. Что мне предстояло узнать и понять, и сохранить в моей памяти, я не знала, но знала одно – так надо. И что у каждого своё предназначение. В чём моё предназначение, ещё неизвестно, но предназначение Степаниды просто, как сама жизнь – помогать людям. Сколько и чего ей пришлось пережить, только ей известно, и она решила мне всё рассказать, и это меня тревожило.

Вдруг дорожка выбежала из леса, и передо мной во всей своей красе засверкала водной гладью матушка и кормилица Волга. Здесь она достигала большой ширины, противоположный берег был едва виден. На высоком песчаном берегу выстроились в ряд корявые и большущие вековые сосны. Стволы были голые и причудливо извиты от волжских ветров и метелей. На макушках росли раскидистые ветви. Они шумели, ветер не давал им покоя, и они вторили шуму волжской волны. Берег был залит солнечным светом. Чайки, взволнованные и разбуженные нашим появлением, взмыли в небо и пролетали над нами, проверяя, что же нам здесь нужно.

– Всё, привал. Давай обмоемся, отдохнём, поедим и пойдём собирать травы, пока вся роса не просохла. Пойдём, умоемся, а то глаза щиплет.

Степанида сняла пиджак, расстегнула чёрный полушалок и по-татарски загнула его назад, оставляя нижние концы сзади свободными. Белая косынка слетела, и я увидела красивые белые-белые косички, уложенные по-девичьи на её маленькой голове. Она озорно подоткнула повыше юбку и спустилась к воде. Степанида плескала себе в лицо прохладную зеленоватую воду и фыркала, как лосиха, наверно, ради смеха. Мне стало весело, и я побежала к ней вниз по тропинке. Она обернулась ко мне и, набрав пригоршню воды, брызнула на меня и засмеялась.

Её беззубый рот растянулся в блаженной улыбке.

– Хорошо-то как, Олька! Хорошо! Вообще жить хорошо… Цени… Ладно пошли, поедим и всё сложим здесь, и пойдём далее налегке.

Мы расположились на поваленной сосне, на самом берегу реки. Волны шуршали галькой и песком, солнышко уже было высоко. Прохладный ветерок шевелил белые кудреватые волосы Степаниды. Она опять сидела, ни на что не реагировала и что-то напряжённо вспоминала.

– Ну что ты тут уже, кызымка3, давай поедим и кваску попьём. Лёля знатный квасок делает. Много не выпьешь и пить не хочется. Замечательная у тебя бабушка. Все её уважают… – она опять замолчала, что-то жевала своим беззубым ртом и о чем-то думала.

– Всю жизнь я хотела забыть этот чёрный день, так круто изменивший мою жизнь, но не смогла. – она тяжело вздохнула и, как будто готовясь нырнуть, начала свой рассказ:

– Знаешь, Олька, тогда, когда увидела свою мать в своей светёлке, мне вдруг стало так страшно, даже не за себя, а за неё. Она всегда любила меня какой-то странною любовью. Она ласкала и гладила меня, баловала и разговаривала так, как будто рядом всегда мой отец и её любимый. Я уже достаточно взрослой видела, что она не меня любит, а того, моего отца, которого ей, так и не удалось больше увидеть. Сколько бы я ни спрашивала ни тётка, ни мама ничего не отвечали. Я привыкла, что его просто нет. И тут вдруг я вижу мою маму в слезах и убитую горем. Когда мама успокоилась, то сказала, вставая на колени:

– Прости, меня Стёпушка, за всё. Христа ради, прости. Я ведь ничего этого не знала. Выслушай мою исповедь и отпусти грехи, и послушайся меня. Другого пути нам твой дед и мой отец не оставил. Нам на раздумье только один день даден.

– Я и знать не знала, что такое возможно в жизни. Росла я в достатке, правда, деда своего ни разу не видела, ни в чём не нуждалась. Мама и тётка меня баловали. Женихов было много, но пока замуж так и не вышла. Всё собиралась и выбирала. Ну думаю, на Святки выберу – всё пора, ан не тут-то было. Мама плакала и плакала, не могла успокоиться, я тоже очень тревожилась…

Потом мама продолжила свой рассказ, всхлипывая и вытирая глаза платком:

– Случилось это, – заговорила мама, – в одна тысяча восемьсот восьмидесятом годе. Было мне пятнадцать лет. Была на тот момент я единственной дочерью в семье, и мне не было отказов. На внешний вид была куклёнком: волосы русые с волной, глаза голубые, мамины, жаль, что мама умерла. Жила я с отцом и тёткой, его сестрой. У отца были лавки, текстильные склады. К нам часто приезжали приказчики за товаром. Я помогала тётке по хозяйству, поила их чаем и кормила ужином или обедом, стелила спать и иногда отпускала в лавках товар. Отец привык к этому и разрешал мне всё, считал, что труд на пользу пойдёт. Я была своенравная и с характером. Он думал, что со временем займусь его делом.

Но однажды из Казани к нам приехали приказчик с молодым хозяином-татарином, звали его Вахит. Был он смугл, глаза, аккурат твои, большие, раскосые, словно спелые вишни. Мягок по-восточному в обращении, уважителен, высок и строен. На меня смотрел с восхищением, нежностью и уважением к женщине. Однажды, когда отца с приказчиком не было дома, он пришёл ко мне. Господи, какие слова он говорил, как ласкал меня, не выразить словами, ну и уговорил. Решил меня взять увозом, у них там можно и пятнадцатилетнюю в жёны брать. Мулла прочитает Коран, и всё. А у меня он был первый и единственный. Влюбилась я без памяти… И вот они собрались уезжать, телеги нагрузили, чтобы на баржу везти, мои вещички припрятали на возке. Но отцу кто-то доложил, он меня запер. Что потом было, я не помню, помню только меня целый месяц держали взаперти. Я не ела, не пила, похудела, отец буйствовал, а когда узнал, что беременная от Вахита, велел тётке собираться и увезти меня, и больше чтоб на глаза не показывалась. Что я пережила, только Господь ведает, да моя тётя. Вот уже двадцать пять лет тут живу и ни разу отец не приезжал, и тебя не видел. И ничего не знаю, что стало с Вахитом. Сама я виновата, но тебя растила, баловала и любила всей неистраченной своей любовью, нежностью и бабьем счастьем. Ты – единственная моя отрада в жизни, а сейчас я должна и тебя лишиться. Ты прости меня за всё. Я должна была тебе всё сказать… А лучше – выдать как можно скорее замуж, но время упущено… Ну как я могла знать, доченька моя…

<1 2 3 >

На страницу:

Перейти

2 из 3