Говорит Москва

– Ну что вы, Борис Аркадьевич, что вы?

– Ведь я, Константин Викторович, извините, доктор, кандидат медицинских наук, ещё десять лет назад огромным коллективом фактически руководил… Я с себя ответственности за то, что произошло со страной и со мной, не снимаю, но, видит Бог, я боролся до последнего…

– Борис Аркадьевич, я просто хотел уточнить некоторые детали. Мне очень интересно, обещаю, что я больше не буду смеяться и прерывать вас, это вы меня простите, вы – выдающийся придумщик, то есть рассказчик, не обижайтесь… Вы, часом, не пишете в свободное от работы время?

– Вы прекрасно знаете, чем я сейчас занимаюсь в свободное от работы время. Раньше писал немного… – признался вдруг педиатр и махнул рукой. – Публиковал фразы в «Литературной газете», в клубе «12 стульев», встречался с самим Арканом и другими медиками-литераторами, они очень хвалили мои «рога и копыта»… Но ещё в перестройку, – он отхлебнул из своей бутыли, – завязал с литературой, от работы отвлекало, но иногда баловал друзей, которых теперь у меня, кроме вас, ни одного не осталось, своими устными рассказами… Писал, а теперь не пишу! Слишком много писателей вышло из медицинских работников, слишком много вреда они Отечеству моему принесли…

– Вреда?

– Да, вреда! И не только медики…

«Это тема для большого цикла передач», – автоматически отметил про себя Костя.

Педиатр сделал ещё один большой глоток, сел, недовольно посопел, но продолжил, постепенно изживая обиду, даже как будто подпитавшись ею.

– То был далеко не единственный раут, на котором мне довелось присутствовать, скольких я их там повидал, мерзавцев… Не счесть, были среди них и очень приличные люди, но в предлагаемых обстоятельствах и они выглядели абсолютными подонками. Если мне не изменяет память, то в тот раз наутро гости опохмелялись тоже по-советски, завтра же – понедельник, все должны с утра пораньше в Москву на работу лететь. Поразил Гольдентрупп, или, если вам угодно, Лупа-нов… Вчера он отрабатывал квартирку в пригороде Лондона – как в пылу ночных откровений мне призналась Людмила Руслановна, – таков был его гонорар за ведение мероприятия…

Костя, услышав про гонорар, удивлённо поднял брови, но педиатр неправильно понял его немой вопрос.

– Она – замечательная женщина, впрямь какая-то неувядаемая, вечная, юная – горючая смесь кавказской запальчивости с казацко-яицким гостеприимством – ненасытности и самоотвержения. Мы расстались только под утро. «Ещё не вечер, – сказала она мне, еле живому, на прощанье и добавила: – На таких, как ты, Боря, душой отдыхаешь…»

Кстати, насчёт Гольдентруппа она с меня клятву взяла, что дальше нашего интима эта фамилия никуда не пойдёт. Извини, Людмила Руслановна, пошла, но вы правильно делаете, что мне не верите, Костя. А ваш Лупанов на похмельном завтраке, начавшемся только часа в два дня, оказался очень милым человеком, домашним, совсем не такой циничной тварью, как на вчерашнем приёме, кажется, даже несколько устыдился своих давешних выкрутасов.

– Я охреневаю, – сказал Костя. Он действительно пребывал в состоянии крайнего недоумения. Не верил, конечно, но и верил.

– Это ваше дело. Кроме того, Лупанов этот – писатель ведь, властитель дум, нравственный авторитет, орденоносец, председатель комитета по ельцинской премии… Его же могли, в конце концов, заснять на порновидео и потом показать общественности, жене, детям, впрочем, о чём это я? Жена присутствовала на этой части мероприятии и больше всех аплодировала… Да, время такое сейчас, если гадость какую-нибудь головокружительную не сделаешь, то о тебе ни одна скотина не узнает… А жена его такая вся беленькая, очень милой женщиной оказалась и о-очень тоже полной. Как и политолог Лебедько, который нам сейчас важнее, чем лупановская жена. Он был похож на одетое в костюм огромное очищенное от скорлупы яйцо, сваренное в мешочек, такой же белый, лысый и трепещуще-нежный – кажется, чуть тронь его иголкой, и сразу истечёт весь… Теперь вёл стол он, умиротворял, потихоньку лекцию прочитал о международном положении, о внутреннем тоже, о курсах акций, о волатильности на рынке, про деривативы всё рассказал, а потом пошёл между столиков и… запел. Да как!

Педиатр вдруг встал в позу и… рванул из Римского-Корсакова несвойственным ему тенором: «Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полудённом…»

Костя беспокойно оглянулся по сторонам: не идут ли люди, не проснулся ли ребёнок? Однако педиатр песню индийского гостя, слава Богу, быстро прикончил.

«Проблема с ним будет не в том, чтобы разговорить, а в том, чтоб остановить», – решил Костя.

8. Березовский

– Нет, у меня, как у него, никогда не получится… – расстроился педиатр. – Слушайте другое, сейчас вдруг вспомнил, расскажу, пока не забыл. Про Бэзэ, Березовского, он присутствовал на мероприятии. Тихо-скромно, в качестве, если так можно выразиться, наблюдателя, без права решающего голоса. В своё время в большие комсомольцы и партийцы выбиться не смог, так что сидел на отшибе – незваный гость, просто пришёл по-английски, без приглашения воздухом родины подышать. Соскучился по русскому духу, плакал и хохотал в тех же местах, что и все. Так вот меня к нему подвели, представили, мы обменялись рукопожатиями, визитками, выпили на брудершафт, перешли на «ты», и я послал его на…

Я тогда из русских врачей в Лондоне был самым модным педиатром. Меня представляли как загадку:

Борис, но не Березовский, Абрамович, но не Роман, педиатр, но не педофил – фишка такая, я и вправду одно время был там просто нарасхват. И вот Бэзэ, как не только я его называл, очень почему-то полюбил со мной болтать. Он на «ты» со всеми, перенял эту демократическую манеру у Мстислава Леопольдовича Ростроповича, который с каждым новым знакомым пил на брудершафт, трижды по-русски челомкался и тотчас просил послать его на х…

Так вот он любил со мной выпивать. И слушать мои устные рассказы. Я, как он сам говорил, заряжал его энергией. А он меня спаивал и добился, как видите, в этом деле больших успехов. Так вот Бэзэ особенно любил слушать, как я ему говорю то, что на самом деле думаю. Все же врут или говорят то, что он хочет услышать, а я резал правду-матку, и это его забавляло. И не только.

Особенно ему было приятно слушать то, что я конкретно о нём думаю, хотя он знал, что о нём я думаю очень плохо. «Ну давай, давай ещё!» – провоцировал он, я долго отказывался. Ну действительно, тебя пригласили в гости, поят, кормят, а ты говоришь хозяину в лицо всё, что ты о нём думаешь, – не по-русски это как-то, не по-людски. А он умолял, уговаривал всю-всю подноготную гадость вывалить на него без стеснения. Ну и удалось ему меня раскрутить, разозлить, и я ему как-то и выдаю: «Боря, прости, конечно, но ты полный удак!» Я, конечно, похожее слово на букву «м» употребил.

Искренно, от души, с оттяжечкой ему засадил и жду реакции, а он… Вы его вблизи видели?

– Н-нет, – ответил потрясённый Костя.

– Как же? Если Гольдентруппа знаете, так вы и Бэзэ должны знать. Одна шайка-лейка.

– Нет, знаю, конечно, но лично не знаком.

– Так вот, как вы знаете, он маленького роста, но очень шустрый и плотный. Без шеи, нет её у него, разве что чуть-чуть, и потому такое впечатление, что он всё время нахохленный, и у него манера такая была – бегать по кабинету, очень неусидчивый, волчок такой, юла. Во всяком случае, так со мной он себя вёл. И как все профессора, пришедшие в бизнес из науки, разговаривает он почти исключительно матом. Так вот он остановился довольный, хохотнул и просит ещё. А сам быстро ходит вокруг да около. Я ему: «Ну что я ещё могу добавить, Боря? Ну дерьмо ты, вор и, откровенно говоря, мразь… – ну и все другие слова, какие знал, с чувством, с толком, с расстановкой. Сказал, и мне необыкновенно легко сделалось. Поймал его взгляд, всё время убегающий, и точно в зрачок ему пульнул. – К тому же ты лох, хорёк! И внешность у тебя хорьковая, и душа…» В общем, я говорил с удовольствием, а он на ходу с удовольствием – странным, конечно – слушал и, казалось, соглашался. Но через какое-то время удовольствие его заканчивалось, он садился, наливал мне на посошок, на ход ноги, стременную, закурганную, благодарил и приказывал транспортировать меня домой, к Алексею Ивановичу. То есть туда, где мы с его супругой, которая, в отличие от мужа, жила постоянно в Лондоне, коротали вечера в замке. Вспоминали былое, пили всякую всячину, смотрели «РТР-Планету», ругали наше телевидение, правительство, в общем, тосковали по родине…

– И всё? – спросил подозрительно Костя.

– В каком смысле, – не понял педиатр, – а, вот вы что имеете в виду. Как вам не стыдно, Константин Викторович? Жена друга для меня не женщина, как вы могли такое подумать?.. И вот Бэзэ вскоре соскучивался по мне и опять зазывал, машину за мной присылал, встречал у ворот поместья, всё бегал и слушал, как я его оскорбляю. Фильм как раз вышел «Олигарх», где роль Бэзэ сыграл Машков, и я хохотал: «Ну ты там, Боря, красавчик, уссаться можно, как я раньше не обращал внимания, что Машков так на тебя похож. И ещё ты, оказывается, с младых ногтей правозащитник, бескорыстный борец за свободу, мать её. Кремлеборец! Но, смотря правде в глаза, не Сахаров ты, и даже не Буковский, нет, жулик ты рядовой, – прилагательное «рядовой» его явно задело, и он сказал: «Хорошо, хорошо, давай, дожимай, Борух!» Я дожимаю:

«Ты – Бендер обыкновенный, Боря, комбинатор, ком-би-на-тор, ты же не за свободу, скотина, боролся, а за денежные знаки, приспособленец ты обыкновенный, сволочь. Вспомни, как ты в своё время в партию-то коммунистическую вступить хотел? Извивался аж! И пролез-таки, чего ты этого в кино-то своём не отобразил? На хрена тебе эта партия нужна была, профессор, ты ж человеком был, прикладной топологией занимался, ну не урод?» Он вдруг бежит вон из кабинета и возвращается довольный с партбилетом и показывает, сколько взносов платил: «Не сжёг, не сжёг, храню, как зеницу, в укромном месте, ну скажи, скажи ещё, что ты об этом думаешь? Ну давай, жги, жги!».

Но я уже всё, кажется, сказал, чего лишнего-то на человека наговаривать. Тогда он опять убегает и возвращается с электронным портфолио, показывает мне свой донжуанский список с фотками невинных барышень, которых он совратил, и приговаривает: «Не Машков, говоришь, не Машков, да у меня баб было больше, чем у Машкова и Пушкина Александра Сергеевича вместе взятых, вот смотри, одна лучше другой! О Русь моя, жена моя, всю тебя перепахал…» – и показывает свою фотосессию. Я ему: «Ну не подонок ли, как тебя земля носит? С кем ты себя сравниваешь? Чем ты хвастаешься? Настоящий мужчина всё это в глубине души хранит, а ты показываешь, ведь ни одна из них тебя, урода, не любила. Ни одна!» – «Любили, врёшь, в самые ответственные моменты очень даже любили, а потом мне это и не нужно было, для большой любви у меня жена есть». Я не верю: «Ведь всё за деньги, за деньги, ты из них проституток делал. Убить тебя мало, тебя и Листермана!»

Он остановился радостно: «А ты убей, убей, сможешь, а? – и в глаза смотрит. – Нет, не сможешь, не сможешь, кишка тонка, тонка… Скажи, вот ты лично смог бы меня шлёпнуть, как Ворошилов Тухачевского, а? В затылок, как Будённый Якира?»

Очень серьёзно спросил.

– И что вы ответили? – Костя чувствовал себя не в своей тарелке.

– Я призадумался и говорю с огорчением: «Я бы с удовольствием, но мне нельзя, я – врач, клятву Гиппократа давал, мне больных людей убивать нельзя. А там ясно сказано: “Не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так же я не вручу никакой женщине абортивного пессария”. Нет, прости, не проси, мне нельзя». Он чокается за моё здоровье и говорит: «А я бы ни секунды, ни секунды не сомневался. Хороший ты человек, цельный, есть в тебе нравственный императив. Давай я тебя в ЦК КПРФ определю, ты член КПРФ?» «Нет, я был и остаюсь членом КПСС». – «Эх, глупая твоя башка, КПСС уже давно нет… А знаешь, что партию нашу погубило? Трагедия её в том, что из-за государственного антисемитизма я не смог стать её генеральным секретарём! Я бы железной рукой порядок навёл. КПСС во главе со своим долбаным руководством погрязла в этом, как его, в гуманизме и гедонизме, не осталось людей, которые могли бы убивать, да, убивать собственноручно, и не боялись бы быть убитыми. И отстоять страну. Людей у вас не осталось, не я лох, а ты, страна лохов и придурков, я ничего не боюсь, мне нет преград, нет, – он сделал победный круг, остановился и продолжил: – Пуго, благородный человек, я его знал, лично знал и уважал. Он застрелился, себя и жену застрелил. А почему не Ельцина с Руцким? ГКЧП развалился, потому что жертв испугались, трусы! Да, а Борис Николаевич – нет, когда надо было, ничего не побоялся, великий человек, реформатор, убивать не боялся, за это его и уважали…» – сказал и убежал.

«Презирали! – закричал я ему вслед и побежал за ним, никак не мог догнать – очень уж он швыдкий, – ненавидели! Предатель он!» «Нет – герой, реформатор, смельчак, а Пуго вместо того, чтобы взять власть в свои руки, взял и застрелился, трус».

«Да его убили, – говорю, – как и Ахромеева, как и Рохлина, ты и убил, но всё чужими руками, скотина!» Он, убегая, кричит: «Да, да, именно чужими, сколько я сам могу? А вы много можете, за штуку фунтов друг друга перережете, лохосранцы. Плохо, очень плохо, неубедительно меня обижаешь, давай, давай, проснись, Борух, ну что же ты…» – и остановился. И догнал я его наконец.

Смотрю сверху вниз, и он пытливо – снизу вверх.

Хочу вмазать, а рука не поднимается, всё-таки он – хозяин дома, я – врач. Он и говорит: «Слабак ты, импотент, не можешь, ничего не можешь, и весь советский народ такой, трусоватый. Плохо ты меня ругаешь, скучно мне с тобой, – и опять побежал, а перед тем попросил: – Ну хотя бы обзови меня жидовской мордой!» Я за ним в бешенстве: «Нет, Боря, не дождёшься. Не проси, не могу, я русский интернационалист, империалист, мне нельзя до этого опускаться. Скажу только, что позорный ты человек! Вот академики Зельдович, Харитон, Гуревич, который МИГи делал, физик Абрам Иоффе, несть числа… Сколько они пользы Отечеству принесли, а ты – только вред». Он: «Нет, не больно, не смешно, они в другой исторической обстановке жили, а сейчас были бы как я… Не можешь, не можешь за живое зацепить». Я: «Ведь ты вчера ещё ногой двери в Кремле открывал, а в итоге в лондонской заднице сидишь, ты – позор библейского народа, Каин ты, Боря, тебя презирает всё прогрессивное человечество!» Он вдруг обрадовался, остановился и захохотал: «Каин, вот хорошо, теплее, молодец, давай то же самое, только голосом Путина исполни!»

Ну я исполнил, потом продолжил, наступая на самую больную его мозоль, уже своим голосом: «Ну как же тебя, полудурка, развели. Тебя и Гуся, друга твоего лапчатого. Думали, умнее всех на свете? Хрена! И кто развёл? Мальчишка, паренёк из подворотни, которого ты же только что в президенты толкнул, ну не дурила ты после всего этого? Не лопух?» Он кивает, растерянно улыбаясь, соглашается: «Да, да, лопух». «Народ ему наш не нравится, а твой каков? Ромка твой? Ты его из грязи вытащил, за ручку в Кремль привёл, а он тебя же при первой возможности кинул и обкорнал, как липку. Знаешь почему?» – «Почему, почему?» – сверкая глазами, спрашивает Бэзэ, садясь в кресло.

«Ты знаешь ответ… – я сделал большую паузу и вдарил, чтобы он не встал. – Потому что ты дебил!» Он застыл, как будто ему в поясницу что-то вступило, и… опустился на сиденье изнемождённо: «Вот хорошо, вот сейчас хорошо сказал, молодец. Ведь можешь, когда захочешь. Спасибо, тронул, Борух, достал, пошёл вон, давай на посошок…»

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.