Говорит Москва

Потом провозгласил лукаво: «Ну-с! Продолжим наше свинство?»

«Нет, педиатр тот ещё артист-приколист, гонит или правду говорит? Впрочем, это не так и важно…» – изумлялся Костя.

– А как писатель кильку живописал и уписывал, как сказочно про питерские рюмочные задвигал, про таллинские и львовские кафешки, про сибирские пельмени, про духаны кавказские, про цвет «Хванчкары» – такие метафоры жизненные запузыривал… Что-то про кровь невинной княжны Мэри – видите, я даже запомнил, да и как такое забыть? Кровь, смешанную с нарзаном… Рассказывал, как некоторые из присутствующих после похорон товарища Брежнева несколько перебрали этого изумительного терпкого напитка и лишились девственности прямо на столе президиума, потом нарзаном пользовались в гигиенических целях… Рассказывал про нравы ресторана Союза кинематографистов, про подвалы Елисеевского магазина и бары на последних этажах гостиниц «Москва» и «Россия»… Так всё искусно описывал, что хотелось немедленно совершить государственный переворот и вернуться в проклятое прошлое.

«Артист, гений, браво!» – кричала бывшая главная пионервожатая Урала, яркая такая, очень интересная дэвушка средних лет с гранатовым ожерельем на шее и скромными брильянтами в серьгах. Она рядом со мной сидела и очень заинтересованно комментировала происходящее. Мне, честно говоря, всё это мероприятие от начала и до конца отвратительным представлялось, но неудобно было уйти, да и, откровенно говоря, интересно ведь на классового врага вблизи посмотреть. А соседке, наоборот, всё очень нравилось, особенно она восхищалась, повторяю, ведущим, который между тем выступал очень двусмысленно, непонятна была его гражданская позиция. С кем он? Чего хотел? С дерьмом смешать комсомольское племя, к которому и сам принадлежал? Или, наоборот, горючей слезой окропить великую эпоху, свидетелями которой все присутствующие были.

Соседка эта нахваливала ведущего тоже довольно двусмысленно: «А ведь он – из наших, председателем совета дружины в Челябинске начинал, худенький был, я его зайчонком называла, а потом в Москву перебрался, всё стихи писал, да так увлечённо, что, бывало, за уши не оттащишь. Обратите внимание, какие у него глаза! Вот сейчас посмотрите. Видите? Добрые… и вместе с тем умные».

Я, честно говоря, увидел обыкновенные поросячьи глазки. Блудливые, хитрые. А она продолжала: «Но в последнее время слишком остро пишет, ну нельзя так, вы смотрели балет по его поэме “Развратная депутатка”? Беспощадно вскрыл нравы, – и, перейдя на совсем секретный, страстно интимный шёпот, – просто раздел мишпуху московскую, всех этих березовских, гусинских, абрамовичей, всю эту публику носатую – но так элегантно, что и не привлечёшь по статье за разжигание национальной розни. А потом на великодержавный шовинизм обрушился… Ничего не боится, бедовый – смерть. Поклонники к его юбилею мемориальную доску к забору прибили, уникальную, прижизненную: «С 1993 года здесь проживает Гейне».

«Не Гейне, а гений», – хотел поправить Костя педиатра, так как сам принимал участие в установке этой доски, но педиатру это не обязательно знать. «Но как, чёрт, жжёт…»

– То есть тётка эта от ведущего просто с ума сходила, намекала, что у ней с им что-то было, жаловалась только, что стал он на деньги слишком падок; нельзя так, не надо было ему сегодня пионером выряжаться, но таковы, видимо, условия контракта – так проведение юбилейного торжества видел его режиссёр, мальчик какой-то из Большого театра, модный очень… Как же его фамилия-то?

– Мальчика не знаю и знать не хочу, а писатель – Кондрат Лупанов, – тихо сказал Костя.

– Да, правильно, – удивился Борис Аркадьевич, – я вспомнил, ему говорили: лупи, лупи, Кондрат, только не залупайся, и ржали: га-га-га… А вы откуда про него знаете? – загрустил вдруг педиатр оттого, что его нечаянный эксклюзив слегка попалился, и с детской обидой поверх очков посмотрел на Костю. – Я вас там не припомню.

– Просто догадался, не обращайте внимания, продолжайте, Эдвард Радзинский, и?

– Никогда меня так не обзывайте, в старину меня в шутку называли Ираклием Андрониковым, и я не обижался, – отметил a propos педиатр, – вы его, конечно, не застали, а это был выдающийся мастер устного рассказа, имитировал голоса великих людей, сейчас таких нет… Но продолжаю. Момент такой запомнился, он в зал кричит: «В борьбе за тело Коммунистической партии будьте готовы!» Ему в ответ визжат жены второго и третьего созывов: «Всегда готовы!», а он недоволен, дескать, плохо кричите, неискренно, не готовы. Опять скандирует: «В борьбе за тело… будьте готовы!», они уже вместе со «старыми большевичками» визжат отчаянно: «Всегда готовы!» А он: «Не верю!» Ещё и ещё раз, и наконец – барабанная дробь, и к нему идёт с хлеб-солью шикарная такая пионерка, кровь с молоком, в мини-юбке и, представьте, на фигурных коньках, и говорит глубоким контральто, как в «Необыкновенном концерте» театра Образцова, с некоторой даже угрозой: «Я готова… Всегда». А хлеба, которые «пионерка» вынесла, после того как «пионер» с них пионерский галстук сдёрнул, грудями её оказались, огромными, выложенными на поднос караваями… «И в этом соль» – со значением сказал ведущий, и «хлеба» расцеловал подробно и смачно. И все тотчас стали салютовать ему пионерским приветствием. В общем, до апофеоза довёл собрание сукин сын, добился, чтобы правильно бабы честь ему отдавали… Про «хлеб-соль» потом доскажу, были ведь ещё и «танцы на льду»…

И вот что, дорогой Константин Викторович, и смешно, и грустно было. Она, соседка моя, которая всё откровенничала на ухо и кадрила меня нещадно, потом настойчиво стала про Владислава Юрьевича какого-то расспрашивать, как будто я его, конечно, хорошо знаю… А я знать не знаю никакого Владислава Юрьевича. И тогда она спрашивает меня в некотором недоумении, но всё ещё кокетливо: «А кто же вы, прекрасный рыцарь? От какой организации такой импозантный пэр? Ну я представляюсь: «Абрамович, – говорю, – Борис Аркадьевич…»

Она, знаете, в лице очень сильно переменилась, то есть совсем как раз не переменилась, а застыла, замерла, только глаза норовили с лица ускользнуть. Была такая боевая тётка, разбитная, свойская, и вдруг – ужас, страшные метания то в пот, то в лёд, столько перемен за короткое время. Рюмку водки хлопнула – не помогает, только моргает и дышит неровно. На шее гранатов видно не стало совсем – так она залиловела, жилы вздулись, сейчас лопнут… Откашливалась долго и вдруг спокойно и твёрдо заявила: «Роман Аркадьевич – для меня пример во многом, если не сказать, что во всём. Я и Борису Абрамычу – вон он в правом углу сидит, – и Михаилу Борисовичу, и другим товарищам, которые в других местах сидят, втайне сочувствую, а вообще, если честно, этот народ, этот… – Она закинула голову и посмотрела с уважением на потолок, где Моисей вёл длинную вереницу в светлое будущее. – Всё они основали: и христианство, и банковскую систему, и марксизм с фрейдизмом, интернет. А комсомол-то наш родной кто организовывал? Открыть вам страшную тайну? Настоящую фамилию Лупанова? Уж я-то знаю, да я одна это и знаю, я ему в своё время и посоветовала на мамину фамилию перейти, – а так он – Гольдентрупп, да, да, Савелий Гольдентрупп… У меня ведь тоже проблемы с великодержавным шовинизмом были, настрадалась. Ну скажите, как руководить пионерией Урала с фамилией Таги-заде? Председатели советов дружин смеялись, как только не обзывались, черти. Пришлось мне Краснопёровой, как мама моя, сделаться – папа очень обижался, до сих пор простить не может… – Она и смеётся, и плачет, в глазах её готовность загладить вину любой ценой, любой и тотчас же. – Простите меня, пожалуйста, убедительно прошу, – искренно говорила, с болью, как будто на пленуме политические ошибки признавала, – если что-то не то сказала… всё сделаю, искуплю… – и вдруг как будто всхлипнула всем телом. – Люблю я вашего брата… – А в заключение, отдышавшись, аккуратно промокнув платочком глаза, чтобы не нарушить макияж, поинтересовалась: – Роман-то Аркадьевич зайдёт сегодня?..»

Мне её жалко стало, я говорю: «Да не брат он мне и не сват, белорус я, врач…» Она, зараза номенклатурная, теперь вся белая сделалась. Во-первых, это – оскорбление, её, недавно выигравшую конкурс «Мисс Неувядаемость России», члена совета по делам СНГ в ранге заместителя министра, посадили рядом с каким-то докторишкой?! Во-вторых, она ему, мне то есть, уже наговорила столько лишнего и интимного, что просто кошмарный ужас. Да, сама виновата, за другого приняла, обмишурилась, нюх потеряла, думала, что я владелец «Башнабашкредита», который за минуту до её прихода со мной местами поменялся, а тут какой-то непонятный тип, ничтожество, челядь, доктор, белорус…

Она стала такая высокомерная, недоступная, смертельно оскорблённая, обманутая в лучших чувствах, как будто в темноте не тому, простите, дала. «Врач? – спрашивает. – Но от кого?» «От бога, – говорю честно, – внука Алексея Ивановича, хозяина нашего, в настоящее время курирую, и не только его. Педиатр я, диагност. Я и взрослых пользую. Могу и вас, так сказать… Например, готов заявить твёрдо, дорогая Людмила Руслановна… – ну пошёл в атаку со злости, шепчу ей в брильянтовые уши, – вы зря нервничаете, всё у вас хорошо, вы ещё родить сумеете… – А у меня действительно визуально сложилось впечатление, ну сорок пять ягодке, не больше… Да, бабушка уже, но всё ещё может, муж её уже ничего не может, потому что умер, а она может всё, она для жизни ещё настежь распахнута… «Да, я на всё способная, – страшно шепнула в ответ Людмила Руслановна и улыбнулась мне с огромным облегчением, благодарно, многообещающе, вы даже себе представить не можете как… Конечно, она за прошедшие минуты страшно перенервничала, а теперь ведь гора с плеч. Завершилось всё тем, что мы с ней на брудершафт выпили… Женщина, должен вам заметить, Константин Викторович, уникальная; исключительно брудершафт исполняет… Извините, я несколько от темы уклонился… – потупился вдруг раскрасневшийся педиатр.

– Ну и чёрт с ней, – твёрдо отвечал Костя, – с темой!

Вы – не Радзинский, не Ираклий, вы – хуже, вы – сатир, вы…

– Не надо лести, – прервал комплименты педиатр, – в общем, развёл всех этот гений Лупанов-Гольдентрупп на искренность воспоминаний и размышлений, все расслабились, и никто никого уже почти не стеснялся, как на нудистском пляже. Всё нараспашку – чего стыдиться, и так все знают, что друг на друге пробы ставить негде.

Вот ведь прошли путь какой, из грязи да в пэры практически, а все из простых, из народа, самых рабоче-крестьянских низов, партийных и торговых работников – а как простому смертному в гору подняться, если он ни на что, кроме как на подлость, не способен? В партии куда труднее было пробиваться, там нужно было «на земле вырасти», производством поруководить, план перевыполнить, рационализаторов воспитать, авторитет заработать… А эти – все проститутки, особенно мужики. Нет, не все, конечно, мой-то сибиряк Алексей Иванович физик, доктор технических наук. Его партия на комсомол бросила, так как невооружённым глазом в конце 70-х было видно, что идейных среди них мало осталось, сплошные карьеристы и приспособленцы.

А он был идейным, на чём мы с ним и сошлись в своё время. Заставили его, сломали фактически, а окружение доломало, вот он и скурвился отчасти, всё видел ведь, понимал, куда страна катится, но… Жена, дети, дача, машина, что же, против течения плыть, погибать, как порядочные? Нет, надо выруливать в струю, чёрт бы её подрал, семью спасать, чтобы не только не потонуть, а на поверхности, на гребне оказаться и не сильно об окружающее дерьмо испачкаться, потому он вовремя в ФСБ и свинтил, а потом в бизнес… И вот теперь все они – в Лондоне. Временно, конечно: чужбина, тоска по родине, но надо же детям-внукам образование дать и родителей на тот свет достойно отправить… Могли ли они себе представить, когда вступали в комсомол, что окажутся здесь, в рыцарском зале, в такой непомерной роскоши? Что у половины не «москвичи» служебные, а самолёты персональные будут?..

– Прекратите, Борис Аркадьевич, среди бывших комсомольцев я знаю как минимум пять человек замечательных, благородных людей и вовсе не нуворишей. Кроме того знаю и одного нувориша, честного, благородного человека…

– Я знаю ещё одного и даже двух, – убрал Костю педиатр, – но запомнились почему-то эти…

7. Апофеоз

Гольдентрупп очень к месту торжественно зачитал справочку, скромненькую такую: «Журнал “Форбс” подсчитал по нашей просьбе суммарный капитал собравшихся здесь товарищей… Он, господа, в несколько раз превышает бюджет министерств культуры, образования и здравоохранения России и ещё нескольких министерств вместе взятых. И потому прошу вас: “Три раза вертикально, один раз – горизонтально, ура, ура, ура, ур-р-ра!” Все дисциплинированно и мощно проуракали. А пионер продолжал жечь: «Социализм мы строили?» – Все кричат: «Да, строили!» Он: «И построили! Капитализм строили?» – «Строили!» – «И построили! Скажут феодализм построить, мы и феодализм построим! А рабовладельческий строй потянем?» Народ хохочет: «Маленько подучиться надо…»

Плясали летку-енку, твист, шейк – подпрыгивали, ногами размахивали, старые пердуны… Рок-н-ролл фигачили, вспоминали, как в своё время со стилягами, тунеядцами боролись, помоложе – как хиппарей в подъездах отлавливали, фарцовщиков у гостиниц грабили… Писатель этот в коротких штанишках матерные разоблачительные частушки исполнял на заказ задорным тенором. И все тостующие наряду с несомненными достижениями, о которых они с гордостью докладывали, обязательно рассказывали какую-нибудь похабень из жизни комсомольского актива.

– Какой же вы, оказывается, злой, Борис Аркадьевич, – нехорошо улыбался Костя.

– Да, и память у меня очень хорошая, – продолжал «концерт» старый педиатр. – Видео на экран вывели – кажется, Парфёнов для них расстарался или Дибров… Но не важно – фильм про молодость их и свершения… Официальные кадры из запасов Госфильмофонда вперемежку с любительскими из частных архивов: съезды, ударные стройки, шашлычки на даче второго секретаря, горящие глаза на линейке, щёки бурильщиков, вымазанные нефтью, голые заплывы в Пицунде, золотая пшеница в чёрных ладонях комбайнёра, танцы на столах в Пахре…

Очень живо всё это обсуждалось.

– Смотрите, как Жора на Тяжельникова смотрит!

Учитесь, как надо смотреть в рот начальству…

– Вон – я, а это кто за Пастуховым?..

– Эдик, тебе не стыдно – со знаменем, а еле на ногах держишься, скотина…

– А это мы на Байконуре, и той же самой компанией в Коктебеле, но уже не с Георгием Гречко, а с Крисом Кельми…

– Эльбрус, лиц не узнать, зачем мы так напились на Приюте Одиннадцати?..

– Я! Вон – в шахте, чёрный, как чёрт, насмерть перепуганный, километр под землёй, чуть концы не отдал от клаустрофобии, тогда поклялся больше никогда Донбасс не инспектировать…

– А это мы с Оганесовым в Афганистане практически под пулями цены на дублёнки сбиваем…

– 80-й год, похороны Высоцкого, вон Кушнир, я и Воронин сдерживаем слёзы в олимпийском оцеплении…

– Опаньки, Ходор, смотрите-ка, как живой, с топором, блин, плотничает, а вот уже и без топора МЕНА-ТЕП варганит.

– С кубинскими товарищами на фестивале в Пхеньяне, они нам талдычат про то, что предатели ведут СССР к распаду, а мы не поддаёмся на провокации…

Первые центры научно-технического творчества молодёжи, комсомольские кооперативы, банки, биржи, конкурсы красоты, массовое движение в валютную проституцию, совместные предприятия с империалистами, смычка интеллигенции с бандитизмом, организация неорганизованной преступности…

– Ах, какой Эльвира Николаевна на последнем съезде была, кстати, где она сейчас?

– В Штатах.

– А Володька её?

– Помер.

– А Рустам?

– Убили.

– А Гришка?

– Повесился.

– А второй Володька?

– Тоже. Всех, всех мужей похоронила…

Когда показывали кадры, как Дзержинского свергали с одноимённой площади, многие старые комсомолки всхлипывали. Низвергался главный фаллический символ великой эпохи… Первая защита Белого дома, вторая, наши – и там, и там… Наконец на первый план выходить стали лучшие, талантливейшие: Лис с Чубайсом, Ходор уже рядом с Ельциным, киндер-сюрприз во главе правительства, кто бы мог подумать, да вот поди ж ты… В финале, максимально усиленный динамиками, угрожал залу трагический тенор Градского: «Ничто на земле не проходит бесследно, и память ушедшая всё же бессмертна…» Закончился фильм цитатой из Горбачёва: «Главное, товарищи, чему мы научились, это – говорить!..»

Дали свет в зале. Никаких аплодисментов. Платки и слёзы.

Так-то, Костенька, вот какой контрапункт с оксюмороном учинили в разгар веселья Парфенов с Дибровым, молотки – тоже из наших, как и большинство телемагнатов, впрочем… Выпили, не чокаясь, в память о безвременно ушедших. От пуль бандитских, водки, ВИЧ-инфекции, межнациональных конфликтов, голода, тоски по родине, сокрытия общака…

«Ну что? Покойники ведь любили пошутить! Продолжим наш внеочередной пленум? – возжёг костёр ностальгии огромный пузатый пионер. – Человечество, смеясь, расстаётся со своим прошлым… и? И?» – Гольдентрупп требовал продолжения марксовой цитаты. «…Прошлым, настоящим и будущим!» – звонко отрапортовала, процитировав любимого классика, Людмила Руслановна. А расцеловала почему-то меня.

До неприличного ржанья довёл ведущий публику, зачитывая наиболее смешные места из «переписки с друзьями», то есть из доносов на присутствующих, но фамилии авторов, чтобы не ссорить гостей, не называл. Впрочем, и так все знали – бывшие секретари то и дело грозили друг другу пальчиками…

Пили за Ленина, чтобы его из Мавзолея вынесли и выполнили наконец волю покойного, но чтобы сделали это, когда народ дозреет. За Иосифа Виссарионовича. Стоя, молча. Чтобы он, не дай Бог, не воскрес. За Владимира Владимировича – тоже, чтобы жил долго…

Гольдентрупп так подводил тостующих к обобщениям, такими алавердами обкладывал, что неподготовленному человеку ничего понять было уже нельзя, сплошные намёки на грядущие перестановки в правительстве, но народ ржал и в ладоши хлопал. И пил, поминая…

Леонида Ильича. «Эх, если бы он вовремя выдвинул на первые роли ленинградца Романова, мы бы здесь с вами не сидели, сидели бы не здесь… За Горбачёва пили дважды: один раз за здоровье, другой, чтобы… ну не буду повторять, хотя с их бесчеловечным тостом я был абсолютно согласен – жестокий, противоречивый народ эта комса… За Чубайса тоже поголовно выпили, христопродавцы. И вот что поразило, Костя, там же смертельные политические враги сидели, как-то своими глазами видел, как двое из присутствующих плевали друг в друга во время теледискуссии, но здесь обнимались и целовались – комсомольская юность, шалости и проделки тех лет всех объединили, сексуальная ориентация, знаете ли, сильнее политической. А когда хозяин предложил в моём лице выпить за советскую медицину, тут я и учудил…

– То есть? – не поверил Костя.

– Знаете, посмотрел в их морды поганые – ни одного приличного лица, все приличные из них перемёрли уже, или в забвении, или на строжайшей диете свой жизненный срок доматывают – а эти мордатые живут и жируют. Чувствую – сорвусь сейчас. Передо мной ведь те, которые с выгодой для себя великую страну прокакали. И выступил с тостом от имени рядовых членов партии, которые на комсомольские стройки ездили, что возводили на Ангаре Братскую ГЭС, прочёл оттуда несколько хлёстких строк, заткнул рот вашему Кондрату, который меня пытался поправить, поддеть, как будто я не знаю наизусть стихов этого предателя Евтушенко… Говорил про атомную станцию в Чернобыле, как её строили, а потом самоотверженно дезактивировали, про землетрясение в Спитаке, про воинов-афганцев, брошенных на произвол судьбы…

Начал спокойно. Товарищи, говорю, бывшие референты, инструктора, откреплённые секретари и сволочи! – они: ха-ха-ха, Зощенко, браво, браво, чистый Зощенко… Я: что ж вы родину-то продали так дёшево? – ребром поставил вопрос. Гольдентруппп этот хотел свести меня в шутку, дезавуировать: нет, дескать, не дешево. А они всё смеются: нет, нет, правду говорит Зощенко, продешевили мы, можно было бы и подороже продать… Думают, я им пародист, Цекало с Ургантом, приглашённая фигуристка с сиськами, шутить с ними буду. Тихонько алебарду-то со стены из рыцарского уголка вынул, подкрался к президиуму, и её герцогским-то острым концом – хрясь в застольный морёный дуб!..

А сам на стол – вздрыг! Заскочил в гневе. Стою, опершись на это орудие пыток.

Послушайте, – говорю, глядя на них свысока, – голос трудового народа. Я на БАМ трижды ездил, чтобы наладить родовспоможение, а вы чем в это время занимались? Простые комсомольцы и зэки Уралмаш строили, газопровод Уренгой – Помары – Ужгород, Норильск, а вы их продали, предали и скупили за бесценок. Мы из-за вас провалились в XIХ век. Только без царя на троне и в голове… В общем, кончил речь пожеланием, которое тут же стал претворять в жизнь, то есть в смерть. Посуду топтал, морды их сытые ногами разбивал, в кровь, всласть. Они же без секьюрити здесь, как дети малые, некому мобильник подать, совсем беззащитные. Из охраны во дворце – только мажордом в шотландской юбке да мулатки-официантки в пионерских галстуках и школьных передничках вместо юбок, какой с них толк? Не смогли они меня повязать, руки коротки! Я алебардой-то британской давай этим держимордам животы вспарывать.

Если бы вы видели, как Лупанов сдулся! Жир из него вытек весь, и разом он в мальчика худенького превратился, зайчонка, каким и начинал свою творческую деятельность в постели старших товарищей. И так все они перед смертью стали в себя приходить, в молодых и безгрешных. И тут нанятые битлы меня поддержали, почувствовали момент и жахнули «Марсельезу», то есть «Ол ю нид из лав»… Отчаянно и самоотверженно защищали своих мужей только жёны первого созыва, и их я миловал за супружескую верность. Нашлись ренегаты, которые отказались от компрадорщины и согласились вернуться на патриотические позиции, они молили о пощаде, врали, что цель поездки – не дальнейшая распродажа родины, а присоединение Британии к союзу Россия – Белоруссия. Жёны второго и следующих созывов сразу ко мне переметнулись, говорили: Зощенко, родненький, возьми нас с собой, смотри, чего мы умеем, а мы всё умеем. И стриптиз начали показывать массовый…

Костя чуть было не свалился со скамейки от внезапно подступившего приступа хохота, и чем более он себя сдерживал, тем более не мог отдышаться, пришлось даже присесть на корточки.

– Не могу… Врёт и не краснеет, всё врёт…

– Нет, не всё, – не сбавлял оборотов вдохновенный «Ираклий», – кстати, я предупреждал, что вы упадёте… Да, здесь приврал немного для красоты, желаемое за действительное выдал, но только здесь, – невозмутимо гнул свою линию коварный педиатр, – хотя вы правы, конечно, сказал тост, как все. То, что нужно, – стыдно до сих пор – ура, да здравствуйте, благодарствуйте, чего изволите. А всё остальное – правда. Кстати, стриптиз – был, «Мисс член ЦК» выбирали же, проводили конкурсы танца, красоты, очарования и бутылочку крутили… Победила Джуди Лебедько, негритосочка американская, супруга одного из бывших руководителей одесского обкома, ныне выдающегося политолога… В общем, что называется, славно посидели. Незабываем был танец пионера Гольдентрупппа с чёрной пантерой из третьего созыва. Она, Лебедько эта, вся полуголая, от природы хорошо танцевала, а пионер в стриптизе своём просто изумил. Очень подвижным оказался жирный боров, я бы даже сказал, вёртким. Мало того, что пишет – зачитаешься, говорит – заслушаешься, но и танцует – засмотришься, несмотря на всю его бессовестную полноту…

– Бред, бред, бред… Ну не Гольдентрупп Лупанов, не Гольдентрупп, – перешёл на полный серьёз Костя, – это Дима Быков – Зильбертруд, а Лупанов по отцу – Золотарь, Зо-ло-тарь, а по матери он – да, Лупанов. Ну как, правда, русскому писателю быть с фамилией Золотарь, элементарно дурно пахнет, или Зильбертруд, или Гангнус, как Евтушенко?.. И родился он не в Челябинске, а в Рыбинске, на берегу Волги, я его лично знаю, всё вы врёте. Мужик он отличный, хотя дом его на Рублёвке действительно называют малахитовой шкатулкой…

Педиатр вдруг встал навытяжку и отрешённо устремился вдаль, взором в сторону Мосфильмовской. Глубоко вздохнул, и на щеках его вновь образовались слёзы.

– Знаете, Константин Викторович, я – пожилой человек, жизнь моя фактически, чего уж там, кончена. Да, понятно, я теперь ничтожный педиатр-надомник, опустившийся человек, полусотенные за визит сшибаю… – говоря эти жалистные слова, он всё более расправлял плечи и смотрелся уже совсем не жалким. Проснулось в нём что-то, чего раньше Костя не замечал. – И если я какие-то факты перепутал, прибавил что-то от себя, сгустил или, как вы выразились, соврал… Если что-то помнится мне не так, как бы вам хотелось, то, видит Бог, я не виноват, но тем не менее прошу меня простить… – и отдал поклон.

Он был так трогательно беззащитен и величественен одновременно, что Костя, отряхнувшись от прибрежной пыли, смешанной с песком, обнял педиатра, который в данный момент ростом оказался чуть выше Кости, чего раньше тоже не было. Костя уже не мог относиться к педиатру как только к объекту для использования радиостанцией, как к чужому человеку.