Час исповеди. Почти документальные истории

Наконец-то выпал снег, и очень хочется сходить на море, посмотреть, каково оно, когда природа затихла. Обрадованный лес исполнился очарования. Простой взгляд на сосенки дарил радость. Согнувшись под тяжестью снега, сомкнувшись макушками, они образовали арку над тропинкой, по которой я хожу на аэродром. Я останавливался и осторожно брал губами восхитительный свежий снег с низко склонившейся лапы. Я медленно-медленно приближал к ней лицо. Снег чуть-чуть искрился, и пахло… чем пахнет снег? Морозцем, смолой, тишиной, счастьем – всем, всем, всем!

…И вот уже снег сияет, снег кружится, снег надает большими хлопьями, снег танцует, танцует, танцует… Играет в школе вальс, огни, огни, смех, смех, новогодний бал… Я спешу туда, я волнуюсь, я несу в душе ее образ, ее – не знаю точно, чей… Новый год, волшебная ночь, обновление, надежды… «Иные в сердце радости и боли, и новый говор липнет на язык…»

День закончился приключением. Дым коромыслом.

Система сушки дров в духовом шкафу, самообслуживание печки, которой я гордился, оказалась с крупным изъяном. Оказывается, дрова, уже чуть подсохшие на кухне, в шкафу могут загореться, а не просто поджариться «до корочки». Так и случилось. Я почувствовал запах дыма и услышал потрескивание из шкафа. Открыл. И обнаружил, что дрова горят. К самой жаркой, примыкающей к топке стенке, где и сырые-то обугливаются, я сдуру положил тонкую палочку и порядком подсушенное сосновое полено, которые и занялись… Пока я раздумывал, как бы это их оттуда извлечь, под действием обильного притока воздуха слабо горевшие поленья запылали, огонь перекинулся на соседние, а отвалившаяся кора подожгла нижний рад. Все произошло очень быстро – я и раздумывал не более десяти секунд. Но теперь я по-настоящему растерялся, и через полминуты в шкафу бушевал настоящие пожар. Пришлось схватить висящее над печкой полотенце и, плюнув на опасность ожогов, вытаскивать поленья по одному, бросать на пол, затаптывать, а полыхавшие отправлять в топку.

Через три минуты пожар был ликвидирован. Полотенце наполовину сгорело, тапочки обгорели, пол покрылся слоем золы, я задыхался в дыму, но опасность миновала!

Так закончился сегодняшний день. Длинный день, отданный армии…

Он начался построением в восемь утра в темноте и тумане. Если бы командир не включил фары своей «Волги», он бы не смог прочитать плановую таблицу. Будут полеты, не будут – не ясно. А раз ясности нет, предполетная подготовка проводится. Значит, развози аккумуляторы, задвигай их в отсеки, закрепляй контровочной проволокой, поднимайся в кабину, включай наощупь освещение, проверяй напряжение аккумуляторов, крепление приборных досок, заводи часы, устанавливай на «ноль» стрелки высотомеров… У нас, группы АО, работа всегда есть. На 55—ой машине никак не могу вставить в отсек аккумулятор. Темнотища! А фонарик я до сих нор не удосужился приобрести. Сознавая, что делаю глупость, зажигаю спичку и лезу с ней в отсек. Конечно, на меня сразу же орут. Гашу спичку и молчу, сатанею потихоньку с этим аккумулятором…

Управились, прокрутили машины, но к десяти, к началу полетов, туман еще больше сгустился. Не летать сегодня, ежу понятно, но отбоя нет, и работы полно – неисправности. Погода, погода…

Вчера на предварительной подготовке обнаружили: на 65-ом выбивает АЗС строевых огней. Вчера же вскрыли плафоны, удалили влагу, заменили подозрительные лампочки. Но при прокрутке дефект повторился. Где-то короткое замыкание. Где? Отключаем все плафоны хвостовой балки, оставив плафоны на плоскостях. Дефект не проявляется. Значит, короткое на балке. Сидим с Игорем Градовым в хвосте, думаем. Методику разрабатываем. Ага, можно сделать так: присоединять плафоны по одному, начиная с первого, ближайшего. Подключаем первый – КЗ нет, второй – нет, третий… есть! Громов лезет на балку и вскрывает плафон. Вроде, нашел, говорит он, но не очень уверенно. Что-то подгибает, подправляет. Ставит плафон на место. Включаем. КЗ… Снова отсоединяем третий плафон, и короткого нет. Но сам плафон в порядке! Неужели дело в штепсельном разъеме между вторым и третьим плафонами? Разбираем разъем. Грешить на него нельзя: он сух и чист, без малейших следов подгара. Начинаем осматривать провода. Дергаем их, тянем, только что не нюхаем, но на них тоже грешить нельзя. Снова включаем, и снова короткое. Что за черт!

У Игоря ум начинает заходить за разум: он уверяет меня, что лампочки соединены последовательно, а не параллельно, как положено в осветительных схемах, и поэтому короткое не в третьем плафоне, а в четвертом. Я настолько обалдел от этой чепухи, что на какой-то момент ему верю. Но потом прихожу в себя и начинаю доказывать, что этого просто быть не может, не может просто потому, что никогда не может быть. Теоретически я прав на все сто, но где же неисправность?

Давай заменим плафон, да и дело с концом! Градов приносит плафон, вытаскивает старый, с проклятьями зашвыривает его в лес. Не вставляя в гнездо, подсоединяем новый плафон к цепи. Ну?!. Слава Богу… Градов вывинчивает из плафона лампочку, кладет ее в карман, вбивает плафон в гнездо сапогом, вставляет лампочку… Я включаю АЗС… КЗ! Отматерившись, Градов вдруг чувствительно хлопает себя по лбу. Его осенило: ведь он же принес новенький плафон с новой лампочкой, проверил – с новой, но вывернул ее при монтаже, положил в карман… где уже лежала лампочка от старого плафона! А потом достал из кармана одну из лампочек. И вставил ее в плафон. Может быть, старую? Может быть, в ней вся загвоздка?! Игорь кидается к плафону, вырывает лампочку, смотрит на нее и… чуть не падает с балки. Потом бросает лампочку мне: на, полюбуйся!

Ёлки-палки, да это же не лампочка, а приспособление для коротких замыканий! Изготовленное на заводе и пропущенное ОТК! Плюсовой контакт напаян так небрежно, что наползает на цоколь, который есть контакт минусовой. И этот пустяк, этот очевидный брак съел у нас три часа и заставил усомниться в теоретических основах электротехники!.. Ну, кому придет в голову рассматривать новую лампочку? Ее просто берут из коробки, из двух десятков одинаковых ламп, и ставят на вертолет… Мы торжественно преподносим лампочку начальнику группы Спиридонову – как сувенир.

По стоянке передается приказ: обедать, в 13.30 – построение. После обеда еще один приказ: полеты по тому же распорядку переносятся на завтра, а сейчас – зачехлять вертолеты, и через час – тактико-строевые занятия. Конец рабочего дня – в пять вечера. Да, длинновато что-то получается…

И – черт его возьми! – новая неисправность.

На МИ-10 не обогреваются входные устройства двигателей. Идем со Спиридоновым на «Аполлон» разбираться в схемах обогрева. Схемы эти в принципе нам знакомы, поэтому быстро находим общую точку по управлению и по мощности. Ползаем по простыням схем, думаем, но нет ничего конкретного. Неисправность по схеме не просматривается. Нужно прозванивать цепи. Пока Спиридонов раскрывает тестер и выбирает, откуда начать, а я в задумчивости сижу на полу около схемы, Толстанов, борт-техник «Аполлона», вдруг делает открытие. Он громко читает строчку из спецификации: «предохранитель в цепи контакторов, включающих обогрев». Какой контактор? – ворчу я. Нет тут на схеме никакого контактора. И предохранителя нет никакого. Да вот же написано, оправдывается перед специалистом Толстанов. Я нехотя поворачиваюсь к схеме… и подскакиваю. Схема-то по переменному току! Двухпроводная! Мы же, привыкнув к однолинейным схемам на постоянном токе, найдя две точки, забыли, что могут быть, должны быть еще две такие же точки! И предохранитель на схеме есть, и контактор есть, и именно в этой цепи неисправность… Разрешить проблему достаточно просто – заменить предохранитель, и обогрев заработает. Так и происходит.

Конечно, занимаясь неисправностью, на тактико-строевые занятия мы не попали, и не знаю, в чем они заключались… Но в четыре часа последовал новый приказ: прибыть в казарму для чистки оружия. Чистка заняла два часа.

Рабочий день – «от темнадцати до темнадцати», как любят говорить в армии. Хотя какой там «рабочий день»? Служба это. А служба и есть служба. Она не нормирована. Это образ жизни. Состояние души…

Ну, а второй план дня?.. Касающийся службы не как работы, а именно как состояния души?

Второй план включал нескольких курьёзов: как разыграли Градова с заблудившимся солдатиком, как Градов не понял шутки «у вас вся спина белая» и попытался заглянуть себе в спину… Второй план – это истовость при чистке оружия. Почти священный ужас: «Матюнин уехал в отпуск, не почистив пистолета?!»

Спору нет: приятно чувствовать в руке тяжесть и ладность пистолета. Как глубоко сидит в нас почитание оружия! Мужчина – это оружие. Это наглость и самоуверенность пистолета, похлопывающего по заду. Это недобрая усмешка глаз и жестокий оскал дула. Мужчина – это тот, кто успеет выстрелить первым.

Армия одарила меня навязчивым состоянием, связанным с оружием. Часто меня посещает картина: я взвожу затвор автомата или оттягиваю затвор пистолета. Потом направляю в кого-то ствол… Именно так. Лежу ночью, смотря в проем двери, и в этом проеме вырастает фигура, фигура врага! В этом нет ни малейшего сомнения. Я щелкаю затвором. Но… но до выстрела дело не доходило никогда…

Ничего, ничего не знаешь о будущем…

Не вспомню ли я это время добрым словом? Луна вполнеба, синие тени, легкий мороз, жарко горящая печка, незамысловатый уют, одиночество… Но умиротворение – редко. Зато часто – чернота…

Двухгодичники – 5

Первый праздник в гарнизоне. «30 апреля офицерское кафе работает с 22-х часов до 2-х часов ночи». Ну не Первомай – Новый год…

Клуб. Танцы. Полутемный зал. Скамейки по периметру. Сидящие на них девчонки. Какое-то символически-плотское свечение женских коленей. Я почти пьян. Я слушаю игру дешевого оркестра и смотрю на девчонок. Полутемный зал наполняется свечением коленей.

Провинциальная танцплощадка. Эти жалкие и одновременно непобедимые колени…

…Но это – пьяный пассаж той поры. Сейчас я мог бы сказать, допустим, так:

– Этот экспрессивный стереотип общения – танцы, то есть, – меня не удовлетворяет. Возможно, сам по себе он не плох, однако мой идеал, который, возможно, утопичен, требует других экспрессивных форм. Поэтому, в силу несовпадения идеала с реальностью, объясняемого завышенностью моих установок, мое мнение никак не может считаться объективным.

Представляю, как вытянулась бы физиономия, скажем, Харчевского, загни я ему такое!

…Кружащаяся в вальсе пара. Валера и Лариса Захаровы. Он в сером костюме, она в черном платье с мехом – боги, уже два года прошло с того дня!..

Я вышел покурить, следом вышел Валера – разгоряченный, веселый, возбужденный. Прикуривая у меня, спросил:

– Ты, кажется, невеселый? Или я…

– Да… Так, не привык еще. А ты привык?

– Бог ты мой, ну, конечно! Я здесь восемь месяцев!

Мы сказали друг другу несколько слов, выкурили по сигарете. Сколько сигарет мы вместе выкурили потом, сколько слов сказали друг другу!

Захаров не принимал, но и не отрицал армию такой, какая она есть. У него было свое представление о том, какой она могла бы быть. Поэтому он искал компромиссы. Он жаждал изменений, приблизивших бы действительность к его идеалу. Он служил два года с постоянным, непреходящим убеждением, что люди армии не составляют с армейской системой единого целого, что они находятся примерно в том же положении, что и мы, двухгодичники, что, так сказать, самих по себе, их возможно отделить от системы, что они не продукты, а, значит, и не приверженцы системы.

Эта установка не мешала ему, однако, свежо и остро воспринимать окружающее.

Как-то, в середине октября, насколько помню, я встретил его у столовой. Он шел один и смеялся, и, не прекращая ржать, рассказал «наблюдение из жизни».

На дереве перед казармой сидели двое солдатиков, обрывали по листочку бурые, уже чуть державшиеся листья, а солдатики внизу эти листья тщательно подбирали. Валера, прытко поспешавший в столовую, столбом застыл на дороге. Да что за черт? – спросил он себя. Что они, яблоки обирают? Однако скоро он догадался, в чем дело: октябрьские листья поминутно падали, и сколь ни подметали солдаты курилку и дорожки перед казармой, идеальной чистоты добиться не могли. То и дело листик падал на свежеподметенную территорию… А завтра – завтра приезжала комиссия. Тогда инженеру полка Калошину, руководившему уборкой, и пришла в голову гениальная мысль – помочь природе, и родилась операция «листья».

Но даже такие случаи Валеру не убеждали. Он хотел изменений. Улучшений. Мало того, он своими собственными действиями хотел им способствовать.

…Как сейчас помню декабрьскую ночь, штормовой ветер и дождь за окном, свечку, бутылку спирта, плотный табачный дым и нас, оседлавших табуретки на моей кухоньке. Настроение элегическое.

– Дикие, длинные, докучливые, дебильные декабрьские дожди, – сочиняю я.

– Знаешь, – вспоминает вдруг Захаров, – как я рос… В пять лет я вовсю ругался матом. Матери это очень нравилось, она просто в восторге была. Бог ты мой, ну и выдавал же я! Был такой случай, мне брат потом рассказывал. Мать приходит с работы, я встречаю ее в коридоре. Купила шоколадку? Нет, говорит, не купила. Тут я разорался. И так, и этак, и перетак… Выхватил у нее сумку, вытащил деньги и сам побежал в магазин, купил шоколадку. Где сдача, мать спрашивает? Нету, говорю, сдачи!

Жили мы в коммунальной квартире. Соседка была учительница, еврейка, как теперь понимаю, очень интеллигентная… Из тех еще, знаешь! И муж – соответственно. Когда она слышала, как я выдаю, а мать смеется, у нее глаза на лоб вылезали. Помню, однажды она пригласила меня в свою комнату и поговорила со мной. О чем и как она говорила, не помню, но мат с меня как рукой сняло… Убедила она меня.