Прозорливый идиот, или Ложимся во мрак

Да, хорошее было лето. Я вспоминал его часто, осенью и зимой, находясь на занятиях в частной школе. Не в той, где преподавал каллиграфию мистер Монкрифф, а в другой, куда отец, – а его особенностью было то, что, раз приняв решение, он тут же его осуществлял, – меня перевёл, решив, что она престижнее. Школа была только для мальчиков, и её руководство строго следило за тем, чтобы учителя и наставники не вмешивались в конфликты между воспитанниками. Типа, наше дело лишь знания давать, к спорту приобщать и учить хорошим манерам, а все разборки – на уровень родителей, которые – один другого круче. По этой причине в школе царила самая настоящая дедовщина. Зачисленный в изгои из-за того, что был новеньким, я, не скрывая от матери множившиеся день ото дня следы побоев, не раз просил у неё помощи, намекая, – не плохо бы в Англию, как обещали. Но она, всегда бравшая сторону отца, неизменно отвечала, – потерпи до выборов в Госдуму, – когда отцу не надо будет объяснять общественности, почему сын получает образование не в России, тогда посмотрим. Отчасти она была права, – это сейчас ничего никому не надо объяснять, – хоть свиноферму в полном составе заводи на Охотный Ряд – а тогда общественность и журналисты ещё кое-что значили. В общем, не знаю, чем бы это всё закончилось, – думаю, нервным срывом точно, если бы не мой товарищ по несчастью – тоже изгой – из Краснодара. Над ним смеялись по причине того, что его отец завозил деньги в школу в мешках наличными, чуть ли не в мелких купюрах. Так вот он однажды приобщил меня к веществам особого рода, и я провалился в удивительное состояние, – все вопросы казались отныне получившими ответы, все проблемы решёнными, все сомнения и страхи раз и навсегда отброшенными. При этом отчётливо понимал – эта окончательность всего лишь самообман, кайф пройдёт, и из блаженного парения снова рухну в мир конфликтов, но рухну обновлённым, знающим за какой дверцей скрываются свобода и благодать, дающие силы не позволять собой помыкать. С того дня боялись уже не мы с краснодарцем, а нас – сильных своим единением и тем, что употребляли «благодать» в любом виде.

Кайф уступал место агрессии, и мы бродили по школе как хищники, готовые порвать в клочья каждого, кто встанет на пути. Домой я приходил, хватаясь за стены, и мать долгое время думала, что моё состояние вызвано переутомлением – целый день в школе, дорога занимает не менее часа, плюс автомобильные пробки. Когда же ей, не знаю уж каким образом, открылась правда, она кинулась к отцу, который, отмахнулся от неё, занятый более важным делом. К тому времени был построен крытый конный манеж – на крыше площадка для мини-гольфа – и он завозил в поместье лошадей. Четыре рысака, все англо-будённовцы, красавцы – огромные, с лоснящимися коричневыми спинами, густыми гривами и с тёмными удлинёнными пламенными глазами. Они быстро помогли мне избавиться от наркотической зависимости, так как сразу дали понять, что не собираются подчиняться слизняку, для которого натяжение поводьев – это лишь средство удержаться в седле. Впрочем, кони были настолько горды, независимы и мстительны, что от них доставалось не только мне, но и отцу, которого слизняком никак нельзя было назвать. Помню, однажды при исполнении вольта – вольтом называется движение лошади с наездником по кругу, – он резко и необоснованно усилил давление обоих шенкелей – шенкелем называется внутренняя сторона ноги всадника от колена до ступни – и жеребец по имени Реслинг немедленно ответил – в аллюре притёрся боком к стенке манежа. Специально. Чтобы пострадала нога наездника, зажатая между лошадиным крупом и шершавой каменной кладкой. После этого случая отец распорядился обшить манеж по периметру хорошо оструганными досками с наклоном, что придало ему вид огромной чаши с плоским дном и покатыми краями.

Прокладывать в лесу конные маршруты было отдельным удовольствием, которое, впрочем, испортила мать, вызвавшая меня, только, только научившегося орудовать топориком, для секретных переговоров.

– Ты знаешь, – она сощурила глаза, словно от яркого света, хотя в комнате было темно. – Я думаю, тебе надо привыкать думать о себе самому. Дело в том, что ты у отца не один. У него вообще несколько семей. Я выяснила это не так давно, а на прошлой неделе вообще имела счастье лицезреть одну из его любовниц и двоих её детей.

– Где ты их лицезрела? – спросил я.

– Неважно, – её голос задрожал, из глаз полились слёзы. – Это была настоящая семейная идиллия – он, эта стерва и их дети – мальчик и девочка. Мальчик – вылитый твой папаша. И обращался он с ним совсем не так, как с тобой маленьким. Можешь мне поверить, я знаю, о чём говорю. Поэтому прошу, возьмись за ум, подтяни в школе хвосты и думай только об одном – как поступить в институт. Запомни, если загремишь в армию, и тебя там убьют, твой отец только обрадуется.

Она закрыла лицо руками, содрогаясь в рыданиях, но, когда я обнял её, отшатнулась с криком:

– Не трогай меня, урод! И в кого ты только такой урод? Ума не приложу, откуда ты такой взялся?!

Мне захотелось взять её за руку, подвести к зеркалу и сказать: я взялся из тебя, посмотри, как мы похожи. Но я не стал этого делать, – распрямился и ушёл.

Повзрослев, я не часто вспоминал детские обиды, но, когда вспоминал, не мог удержать слёз. Тогда же, в юношескую пору был словно покрыт кожурой – шершавой и чешуйчатой как у ананаса, практически невосприимчивой к внешним воздействиям, и благодаря этому мог, особо не переживая, существовать в мире всеобщей нелюбви.

*

Как бы то ни было, а за ум я взялся. В последний школьный год много занимался, и был замкнут, прикидываясь самодовольным, бессердечным, осмотрительно злобным циником. В результате поступил в Российский государственный гуманитарный университет на факультет управления и права. Сам. Без чьей-либо помощи. И воспринял это как награду за прошлый труд, но не как задаток за труд предстоящий, считая студенческие годы временем, когда надо наслаждаться жизнью, а вовсе не готовиться к какой бы то ни было карьере. А потом, кто из студентов не знает – способный человек может семестр бездельничать, а потом засесть за учебники и с помощью чёрного кофе за несколько недель наверстать упущенное. При условии, что этот способный человек умеет концентрироваться в нужный момент, – добавил бы я сейчас. Но кто об этом думает в девятнадцать лет?

Наслаждался я в основном в ночных клубах, налегая на спиртное, – с наркотиками завязал бесповоротно – и девочек. Ни до, ни после я не жил такой напряжённой и разнообразной половой жизнью как на первом курсе института. Что ни ночь, то новая девушка. Не проститутка – после нескольких безрадостных контактов от их услуг я решительно отказался, – а именно девушка, настоящая, тёплая, из тех любительниц потусоваться, чьи отличительные черты – безмозглость, красота и покладистость. Некоторые были покладистыми от природы, другие же – склонные к истеричности длинноногие блондинки, например, – становились покладистыми, когда обнаруживали, что их приятель не беден. А кто меня упрекнёт в том, что я этого не скрывал? Общественность, церковь, окружающие? Так, как сказал один мой знакомый: «Слава богу, не в Америке живём, это с их вшивой демократией, если богат, должен вертеться ужом, изображая нищего!».

Близкие тоже весьма слабо реагировали на мою разгульную жизнь.

Отец, попав в Думу, с головой окунулся в законотворческую деятельность, лоббируя интересы легальных водочных производителей. А интересы эти заключались в установлении всё более высокого нижнего ценового порога на алкогольный продукт и в снижении акциза, чтобы прибыль росла даже с учётом потерь от растущей инфляции. «Всё на благо народа, господа, надо же ему как-то отличать водку качественную от заведомо поддельной и опасной для здоровья». О том же, что цена «поддельной и опасной» скакнёт вверх на тот же процент, что цена «настоящей» – молчок. В трудах его поддерживал тот самый дежурно скандальный политик, фамилия которого – она же водочный брэнд – стала к тому времени торговой маркой, красовавшейся на самых разных товарах – мужской и женской парфюмерии, сигаретах, чае и даже майонезе.

Теперь о матери. Будучи натурой экспансивной, с неустойчивым нравом, она ударилась в религию, возомнив себя истинно верующей, которая, не зная, что она истинно верующая, долгое время не понимала, что происходит с ней и с её семьёй. А всё было очень просто. Демоны – слуги сатаны, искушая, одолевали, – нет, не её, им её было не одолеть, но мужа и сына, причём, именно потому, что она – истинно верующая. Родственников просто верующих демоны, если и искушают, то не так рьяно, а на атеистов им вообще плевать.

– Неужели ты не видишь, – говорила она с печалью в голосе, слеза, скатившись по щеке, впитывалась в ткань головного платка – платок не снимался даже ночью, – что тебя окружают настоящие демоны?

Окружение моё, действительно, было в то время довольно пёстрым. Там были и сын владельца самой большой в стране сети аптек – обладатель двенадцатицилиндрового «Бугатти», что позволяло ему быть лидером нелегальных уличных ночных гонок имени Рафаэля Эстевези. И бывший футболист «Спартака», пробавлявшийся тем, что играл за любительскую команду деревни Жуковка, располагающуюся, как известно, на Рублёво-Успенском шоссе. И некий странный тип по имени Илья – антисемит и, по его словам, русский патриот. Илья работал зубным техником, имел новенький, купленный в кредит «Ситроен», но с жильём у него была просто беда. Я убедился в этом сам, побывав у него в гостях. Не совсем по своей воле – просто он, вняв голосу человеколюбия, приволок меня, однажды, упившегося в хлам, к себе домой, где уложил спать на кухне под столом. Утром, открыв глаза и увидев нависающую над головой деревянную плиту, я ужаснулся, решив, – всё, доигрался, похоронили живым! Но посланный накануне алкоголем в нокаут разум подсказал: ты спишь, и тебе снится, что тебя похоронили, вот и всё. Успокоенный, я закрыл глаза, но тут появился Илья и сказал, что пора вставать. С минуту я, то проваливался во мрак, то возвращался к действительности. Услышав собственный стон, возвратился окончательно, и приподнялся на локтях. Всё-таки нашёл в себе силы встать и оглядеться. Потом я огляделся ещё раз и пришёл к выводу, что никогда ещё не оказывался в таком неряшливом и запущенном помещении. Горы грязной посуды громоздились повсюду – в раковине, на столе, на плите и даже на шкафах, в воздухе витал назойливый гнилостный душок, какой издают переполненные мусорные вёдра, сутки напролёт томящиеся ожиданием опорожнения. Пепельница ощетинилась сигаретными окурками, окурки были запихнуты и в стоявшие на подоконнике пустые пивные бутылки. Линолеум на полу был липким, весь в каких-то подозрительных пятнах. Через всё пространство тянулась бельевая верёвка, провисшая под тяжестью сохнущих простыней, наволочек и пододеяльников, а с единственного в кухне предмета, который внушал надежду, – с большого финского холодильника свисала отвратительного вида грязная тряпка, лишь отдалённо напоминавшая полотенце.

– Попить дашь? – произнёс я, с трудом ворочая языком. – И ещё в туалет хочется.

– Попить не проблема, – Илья снял с плиты и подал мне чайник, к носику которого я немедленно припал. – А что касается поссать, то это на улице. В сортире дед засел с простатой, а в коридоре очередь выстроилась – не прорваться.

Это было воистину так. Когда шли к входной двери, мой благодетель коротко бросал:

– Это мать, это сестра моя, мой брат, подруга его, в гражданском браке живут.

Находившиеся в коридоре люди хранили молчание, не отвечая на мои несколько судорожные от осознания неловкости ситуации кивки.

– И это не считая детей, которые, слава богу, гадят в памперсы и в горшки, – добавил Илья, когда мы уже стояли у лифта.

– Всегда у вас так? – спросил я, не придумав ничего более осмысленного. – Или просто на семейный праздник съехались?

– У нас такой праздник каждый день, – он упёрся в меня горячим, злым взглядом. – Одиннадцать человек на шестидесяти квадратных метрах, но при этом у каждой семьи – машина. Вот в чём причина московских пробок. Понял?

– Не совсем, – признался я.

Он вынул из пачки сигарету и закурил, загородившись от меня облаком дыма.

– Объясняю. Русский человек, не имея возможности купить квартиру, покупает машину, – в кредит, во всём себе отказывая, но покупает. Чтобы чувствовать себя человеком. Понял? У меня, например, дом рядом с метро и работа рядом с метро, но я ни за что на работу на метро не поеду, если только машина сломается.

– Почему? – искренне изумился я.

– Потому что, когда захожу в метро, зная, что даже в нормальном сортире мне отказано, чувствую себя таджиком. Понял? Я – русский человек! Вот до чего евреи-либерасты страну довели! Но ты не бойся, – он потрепал меня по плечу. – Мы, когда придём к власти, русскую национальную буржуазию не тронем.

Тема «либерастов» всплыла несколько дней спустя, когда мы встретились с Ильей в баре, где собирались футбольные фанаты – туда меня затащил мой приятель – бывший член команды «Спартака».

Илья сразу огорошил меня вопросом:

– Ты русский или не русский?

– Ну, русский, – я уже порядком нагрузился, поэтому медленно соображал.

– А раз русский, должен ненавидеть либерастов, так?

– Ну, допустим.

– Или хочешь, чтобы страна снова погрузилась в хаос?

Словосочетание «страна снова погрузилась в хаос» неожиданно нашло отклик в моей душе, ибо в этой стилистике изъяснялись отец и его сообщники, когда пьянствовали у нас в поместье:

– Стране нужна твёрдая рука.

– В стране нужно навести порядок.

– Западная демократия – не пример.

– Хватит, наелись демократии.

– На Западе нет нефти.

– Там нет газа.

– Нет алюминия.

– За ними только американские банки.

– Нью-йоркские банки.

– Еврейские банки.

– Америке скоро конец.

Убедительность интонации завораживала…

– Не хочу! – откликнулся я с таким энтузиазмом, какого Илья от меня уже не ждал. – Не хочу, чтобы страна снова погрузилась в хаос.

– Тогда пошли.

– Куда?

– Бить морды либерастам.

Это меняло дело, но отказаться от участия в мероприятии я не мог из-за нежелания прослыть трусом. Поэтому нехотя поплёлся к двери.

На улице какие-то невыразительного вида молодые люди уже грузили футбольных фанатов в автобус, где на полу в проходе между сиденьями лежали бейсбольные биты. Затем последовал инструктаж:

– Ваше дело затеять драку, потом появится милиция и заберёт кого надо.

– А кого надо? – спросил я, всё ещё находясь под сильным алкогольным воздействием.

– Ты что, дурак? – последовал ответ.

Когда прибыли на место – им оказалась улица Достоевского, – выяснилось, – нас опередили, ибо драка уже началась. На тротуаре возле двухэтажного дома, похожего на архитектурный памятник прошлого века, группа безоружных парней и девчонок с криками: «Что вы делаете, фашисты?!» яростно отбивалась от наседавших на них с битами бритоголовых бойцов – явных наших союзников. Где-то совсем рядом визжали тормоза милицейских машин. На мостовой сидел, мыча от боли, первый пострадавший. Он держался руками за голову, и из-под пальцев текла кровь. Вдруг он отвёл от лица ладони, и я признал в нём старшего брата Кирилла – в основном по характерному прожигающему взгляду.

– Он не либераст, – сказал я Илье, размахивавшему над головой в предвкушении битвы дубинкой. И указал на пострадавшего. – Он красный. В смысле коммунист.

– А какая разница?

Илья жизнерадостно ринулся в атаку. На бегу обернулся.

– За развлечение ещё и заплатят!

Тем временем в дело вступили милиционеры. Двое в форме устремились к старшему брату Кирилла, считая его лёгкой добычей. Им наперерез с криком: «Беги, Лёха!» кинулась девушка – хрупкий мотылёк в маечке и джинсах – и ещё двое парней из числа оборонявшихся. Завязалась драка, теперь уже со стражами порядка. Лёха же бежать явно не мог. Кое-как поднявшись, он стоял, раскачиваясь, и с трудом шевеля непослушными губами, выталкивал изо рта клубок ругательств.

Я увидел, как коренастый, похожий на обезьяну фанат с битой, оскалившись в хищной улыбке, подкрадывается к нему сзади. И тут – не знаю, что на меня нашло, – сорвался с места, с ходу засадил фанату ногой в живот, а когда тот кряхтеньем перегнулся пополам, обхватил Лёху, как это делали медсёстры на войне, и поволок к ближайшей подворотне.

Подворотней оказалась распахнутая калитка в заборе, ограждавшем старинное, с облупившейся штукатуркой здание, которое фасадом, затянутым зелёной строительной сеткой, выходило на проспект, параллельный улице Достоевского. Там – на этом проспекте – мы с Лёхой и очутились спустя короткое время, показавшееся мне вечностью. И хотя никаких признаков погони не наблюдалось, я, глядя на спешащих по своим делам прохожих, вдруг ощутил страх, – возникло желание удрать… бросить раненого и бежать во все стороны сразу.

Привалив его к столбу рекламного щита, я, борясь со слабостью и головокружением – никому не советую таскать без привычки придурков выше себя ростом – подошёл к бровке тротуара и поднял руку в надежде остановить машину.

Если бы чуткий к языку жестов автомобиль выглядел чуть респектабельнее приставшего к обочине старого раздолбанного мерседеса, я бы, – честно говорю – поддавшись желанию послать всех к матери, уехал бы один. Хотя нет, главная фишка заключалась всё-таки не в автомобиле, а в водителе. Из окна высунулась сначала мощная арка загнутого как турецкая сабля носа, и лишь потом показалась покрытая чёрной щетиной физиономия. Кавказец! Да ещё и характерный акцент: «Куда тэбэ, друг?». Кавказцев я в глубине души считал ниже себя, поддерживая тем самым существование разделяющей общество пропасти – по одну сторону – мы, по другую – они, цвет кожи, волос, разрез глаз которых иной, нежели у нас. Их не стоит стесняться. Тем более, бояться. Ведь в списках жертв милицейского произвола они неизменно занимали и занимают первые места.

– Я с товарищем, – сказал я, указывая на Лёху, который уже брёл к машине, спотыкаясь и кривя от боли губы. – Он в крови, ничего?

– Мужчины крови не боятся, – выражение лица кавказца, – наверное, из-за носа – было добродушным и одновременным насмешливым. – Садитесь, довезу, куда надо.

Куда надо, он знал точно – к дому пострадавшего. От чего пострадал, от кого – не его дело. Но к дому надо обязательно, чтобы из квартиры вызвать «скорую», а когда приедут, сказать, – упал с табуретки. Табуретка действует безотказно, если денег дать.

Я дал ему денег вдвое больше положенного, когда он подвёз нас к подъезду рождённой эпохой Хрущева пятиэтажки, стоявшей в длинном ряду своих страшного вида сестёр на улице под называнием 3-ая Прядильная.

Время было позднее. Наверное, за полночь. На улице – тихо, как в могиле, даже повисший на мне всей своей тяжестью Лёха перестал стонать. Вдруг послышались шаги, смех, девичий голос. Я обернулся. Чёрной лентой лежала мостовая, ещё мокрая от дождя, который пролился в Измайлово, не дойдя до центра, откуда мы приехали. На влажном асфальте неровными золотистыми пятнами отражались уличные фонари, а по тротуару вдоль деревьев шла девушка, выглядевшая гостьей из другого века. Под шёлковой чёрной накидкой – она струилась, слегка распахиваясь при ходьбе, – угадывалось что-то восхитительное – бархатно-шифоново-кружевное, длинные пряди волос отливали в ночи синевой, лоб украшала сверкающая диадема, на ногах – изящные, словно покрытые серебряной паутиной остроносые башмачки с пряжками, украшенными филигранью. Девушку сопровождал парень с выбритыми под ирокез висками, весь в чёрной коже, куртка – с множеством металлических заклёпок и цепей, на ногах – ботинки в армейском стиле – combat boots. Признать в нём Кирилла было трудно – и из-за панковского прикида, и потом мы же не виделись сто лет, – но мне это удалось. И когда он подошёл, я сказал:

– Здравствуй, Кирилл.

– Привет, – откликнулся он, словно мы расстались только вчера. Подошёл, перекинул через свою шею левую руку брата, правая – лежала на моей шее. – Где ты его нашёл? Или сам стал красным?

– Случайно встретились. Ему «скорую» надо вызвать.

– Ты думаешь, это с ним первый раз? – в голосе Кирилла слышалось раздражение. В то же время он бережно коснулся пальцами щеки Лёхи, который, покачиваясь, стоял, опустив голову ему на плечо. – Весь уже битый, перебитый. Матери все нервы вымотал. Вот и сегодня попёрся на какое-то объединительное собрание каких-то несогласных. Слушай, – он перевёл взгляд на меня. – Приходи завтра вечером в клуб «Фантазус». Там поговорим.

– Где это?

– Рядом с Плющихой переулок, названия не помню. Найдёшь, там он один такой.

– Тебе денег дать?

Он поднял брови.

– Зачем?

– Для «скорой». Говорят, если не заплатишь, они могут по дороге в больницу из машины больного выкинуть. У Лёхи-то явное сотрясение мозга.

– Ничего, – Кирилл взвалил брата себе на спину. – Очередное сотрясение ему только в кайф. Он же по жизни в голову раненый. Ну что, пока?

– Пока. До завтра.

*

Вечером следующего дня у входа в клуб «Фантазус» толпились – мрачного вида – все в чёрном – готы и эмо, внушающие отвращение немытые альтеры, длинноволосые металлисты, одетые в «милитари» индустриальщики, да и самые обычные внешне парни и девушки. Все они хотели попасть на выступление играющей блэк-метал шведской группы с длинным названием, включающим слово «Front». Накануне группа выступала в Питере, причём, триумфально. Об этом восторженно рассказывали находившиеся в толпе фанаты «фронтёров», делившиеся также впечатлениями о ночи, проведённой с любимой группой в поезде Петербург – Москва.

Кирилл появился, когда, оставляя на асфальте перед входом пустые пивные бутылки и банки из-под тонизирующих напитков, публика начала втягиваться внутрь. Появился вместе с девушкой, которую я видел с ним накануне. Её звали Лорилин. Имя конечно вымышленное. У него тоже имелось вымышленное имя – Ди Зилло (Дикий Зилло) – поскольку вступил в ряды панк-готов, а там так принято. Об этом он поведал, когда мы находились уже внутри – в заполненном под завязку зале. Предложил последовать его примеру, – быть готом это сейчас прикольно – и, не долго думая, наделил меня именем Прозорливый Идиот.

Мы ещё немного пообщались, я спросил, как себя чувствует Лёха.

Ответить Ди Зилло не успел – начался концерт, причём с сильного и внезапного задымления зала. В багровых, подсвеченных софитами, клубах дыма едва угадывались силуэты появившихся на сцене музыкантов, которые сходу обрушили на собравшихся шквал звуков немыслимой громкости. Толпа перед эстрадой немедленно спрессовалась, превратившись в клокочущую биомассу, частью которой стал мой друг, напоследок крикнувший:

– Будь как дома!

Прелестная Лорилин тоже куда-то подевалась, по-видимому, всосало в толпу. И я побрёл в надежде отыскать свободный стул вдоль стены в ту сторону, где стулья и столики, словно испуганное стадо, сбились в кучу на крохотной площадке периферийного зального пространства.

Свободных мест не было, хотя пустые стулья были, – их держали для своих дежурные представители тусовок, захватившие столы заблаговременно.

Неожиданно я услышал:

– Садись.

Я оглянулся, скользнув взглядом по стильным тёмным очкам блондина с короткой стрижкой – классический зачёс назад, волосок к волоску, гель, словом всё, как положено. Он сидел за столиком у стены, рядом с ним был свободный стул. Он снова предложил мне занять его, сопроводив фразу приглашающим жестом.

Со словами благодарности я подошёл и только тут понял, – то, что принял за тёмные очки, совсем не очки, а широкая полоса чёрной туши, нанесённой непосредственно на кожу через переносицу от уха до уха. Походило на тонкую шёлковую повязку с прорезями для глаз. Их цвет на чёрном фоне трудно было определить, поскольку внимание концентрировалось исключительно на белках – ярких как у негра.

– Ты здесь первый раз? – спросил блондин после того, как я сел.

– Да, – ответил я, не сводя глаз с кольца на его руке. Серебряное, выполненное в гнущей, режущей, прочеканивающей ювелирной технике, формой напоминая коготь хищной птицы, оно украшало средний палец, полностью его закрывая. На уровне верхней фаланги сиял большой чёрный агат, венчая изысканного рисунка фрагмент, напоминавший пламенеющий костёр и корону средневекового правителя одновременно.

– Нравится?

– Кольцо нравится.

– А что не нравится?

Я кивнул в сторону эстрады. Шведы как раз, немного пригасив звук, крупным планом подавали без связи и разбора отрывистые гитарные запилы, в то время как на задворках композиции блуждала нищая, бледная, тоскливо однообразная мелодия.

– Да, – усмехнулся мой собеседник. – Невесело наблюдать, как ребятишки платят деньги, чтобы поглядеть на ребят чуть постарше, воспроизводящих снова и снова один и тот же старый набор аккордов, упакованных в замусоленную обёртку раскрученных рок-н-ролльных жанров, будь то хард, металл, панк, грандж или гот-рок, который, якобы, основан на эстетике хоррора. Развернёшь обёртку, а там пустота.