Записки из музыкального магазина

Инна была единственной женщиной в отделе и очень по-матерински относилась к своим «мальчикам», иные из которых были ее ровесниками. В советские времена зарплаты у журналистов были небольшие, а фотокоры почему-то получали почти вдвое меньше пишущих. А так как и им приходилось кормить жен и детей, то сами «кормильцы» частенько ходили впроголодь. Инна почти каждый день приносила на работу банки с домашней снедью. Фотокоры, возвращаясь с задания, бежали не в буфет, а к Инне:

– Дашь перекусить?

– Доставай из сумки, – отвечала она.

Когда не было домашних запасов, Инна отоваривалась в буфете. В такие дни на ее столе стояла тарелка с бутербродами, накрытая белоснежным листом А4. «Мальчики» лопали все с большим аппетитом. Не думайте, что Инна была Рокфеллером. Она просто была мудрой женщиной. Ей гораздо удобнее и спокойнее было подкармливать «мальчиков», чем каждый день одалживать им рубли и трешки на обед…

Морковка

Уж и не помню, почему у Игоря И., первого замответсека, а затем и ответственного секретаря, была кличка «Морковка». Он был невысок, полноват, с уже заметной лысиной, маленькими голубыми глазами и острым носом. В принципе, вполне симпатичный молодой человек тридцати лет. Морковка был весельчак и прикольщик. В первые месяцы моей работы в редакции – он был еще замом и через каждые два дня дежурил по номеру, собирая газету – я стала неизменным объектом его шуток.

Как-то зашла в дежурку с пачкой тассовок. Морковка, задержав меня жестом, быстро просмотрел несколько заметок, одну вернул.

– Вот, отнеси в «Комсомольскую правду», – сказал серьезно и строго.

Я знала, что в редакционном корпусе размещалось шесть редакций, и, выйдя к лифту, стала изучать список. «Комсомольская правда» в нем не значилась. Я перечитывала названия газет, на глазах уже выступили слезы…

– Валентина Петровна, а куда идти в «Комсомольскую правду»? – в растрепанных чувствах я вбежала в секретарскую.

– Чего? Это кто ж тебя туда послал? Ах, Игорь…

Она выхватила из моих рук тассовку и бросилась в дежурку.

– Хватит над девчонкой издеваться! В следующий раз я тебе все… пообрываю…

– А чего она такая… отмороженная? – засмеялся в ответ шутник. – Так она же новенькая, не обвыклась… Нормальная девчонка, скромная. А тебе какие нужны?

– Да ты посмелее будь с этими охальниками, не бойся их, – учила она меня.

Через пару недель, уже в Надюшину смену, Игорь повторил шутку. – Вот, срочно в «Спортивную Москву»… – и протянул мне тассовку. Ха-ха-ха! Я уже знала, что телетайпы стоят в каждой редакции и сообщения приходят всем одинаковые… Знала и то, что «гонять» меня могли только по собственной редакции.

– Сам неси! – вдруг сказала я и страшно испугалась. Наградой мне стал одобрительный смех присутствующих – у птенца, наконец, прорезался голос!

Спустя несколько месяцев я вдруг стала замечать, что Морковка питает ко мне какие-то чувства, и скорее всего – нежные. Мог остановиться около бюро и шутить, не спуская с меня глаз, мог вдруг забежать и положить передо мной конфету или наливное яблочко, а мог и придраться без повода, довести до слез, а затем ходить и подлизываться…

Как-то летом мы небольшой редакционной компанией собрались по грибы. То ли мы были неопытные, то ли места оказались не грибные – вернулись из лесу с пустыми корзинками. Но та прогулка оказалась значимой для наших с Морковкой отношений. Он поразил меня уже тем, что взял с собой не одну, а две корзинки – эта «лишняя» была предназначена для меня. Когда все разбрелись по лесу, Морковка пошел со мной. Через час предложил сделать привал, открыл рюкзак, достал большой термос, горку бутербродов… Я была поражена такой предусмотрительностью: мне запастись корзинкой и бутербродами не удалось – накануне работала до девяти вечера и в магазин зайти не могла, так как в те годы торговые точки закрывались в семь-восемь. Во время всего похода Морковка был очень внимательным, заботливым…

Вскоре наши отношения перевалили за дружеские – невзирая на строгие предупреждения моей мамы. Мы стали встречаться. Ходили в кино, порой просто гуляли по Москве… Морковка жил один в большой старой коммуналке почти под самыми стенами Кремля. Иногда мы заходили к нему попить чаю. Правда, чайника у Морковки не было, и он бегал одалживать его у соседей. Мне это казалось неудобным, и со следующей зарплаты я подарила ему этот необходимый в хозяйстве предмет. Уже в начале осени он познакомил меня со своими мамой и бабушкой. Они встретили меня очень приветливо, сразу же усадили за стол.

В любые времена шуры-муры между сотрудниками – самое последнее дело. Не знаю, какие меры принимают к парочкам ныне, а в те годы чистоту нравов блюли комсомольские и партийные ячейки. Если замечался любовный «криминал», виновников вызывали на собрание для прочистки мозгов. О том, что у нас с Морковкой роман, первым делом догадался главный – он теперь то и дело заставал Морковку прилипшим к секретарскому бюро. Но, как ни странно, весьма благосклонно оценил наши отношения – он по-отечески любил Игоря и очень тепло относился ко мне.

Роман оказался коротким. Вечерним курьером редакции работала Таня Т. Убежденная комсомолка, активная и смелая. Моя ровесница, она была уже разведена – ее ранний брак продлился около полугода. Уже опытная в делах сердечных, Таня весьма скоро приметила наши «нежности» и сумела меня разговорить. Я, не ведая об опасности, рассказывала о встречах с Морковкой. Однажды Таня позвала меня якобы в кино. Встретились мы с ней в центре, почти рядом с домом Морковки. И там, в скверике, на лавочке, она мне поведала, что давно встречается с Игорем, показала даже ключ от его квартиры. Совершенно ошалелая, я, как теленок, пошла за Таней к знакомому подъезду. Та открыла своим ключом входную дверь, затем – дверь в комнату… Игорь был еще на работе. Татьяна сочинила гневное, обличающее письмо, под которым я и расписалась, бросила ключи на стол, и мы ушли. Я приехала домой в обморочном состоянии, совершенно не зная, как расценивать это первое в своей жизни предательство… Но не успела повалиться на диван, как зазвонил телефон. Это был Морковка, он уже приехал на станцию метро, рядом с которой я жила, звонил из телефона-автомата, очень просил прийти к нему. Я приплелась.

– Я хочу, чтобы ты вернулась. Прямо сейчас. Я тебя люблю, – сказал он.

– Так не любят! – безжизненно ответила я.

– Ну, вернись, прошу тебя! Ведь там твой чайник!

– Нет! – я попрощалась.

Как ни странно, но наши отношения и после этого оставались теплыми. Морковка по-прежнему оказывал мне знаки внимания, иногда даже приглашал на свидания, порой я видела в его глазах неподдельную тоску… Но возврата к былому для меня быть не могло. Чего не скажешь о Тане. Она, устранив соперницу, продолжала встречаться с Игорем… Только через несколько лет состоялась свадьба: Морковка достался третьей или десятой, в общем, совершенно неизвестной нам даме. Спасибо Тане! Я рада, что тот давний «роман» закончился так быстро, не успев проехаться танком по моей душе. Конечно, какое-то время сердце ныло от боли, но зла я никогда на Морковку не держала. Просто, человек в поте лица искал свое счастье. А я искала свое.

Сан Саныч

Сейчас об этом и говорить неловко, но тридцать лет назад самым главным в личном деле работника был пятый пункт – «национальность». Среди журналистов было много евреев. Образованные, умные, интеллигентные – они составляли цвет писательской братии, имена многих были на слуху… Но вот карьерным ростом похвастаться могли похвастаться единицы. Ни в одной из центральных газет евреев не брали на должность даже заведующего отделом. Наша редакция была приятным исключением: среди заведующих отделами больше половины были не «арийцами». Почти все не скрывали своих истинных ФИО и прекрасно себя чувствовали. За исключением Сан Саныча, заведующего отделом писем.

Нельзя сказать, что обкомовскую редактуру проходили все газетные материалы. Но самые главные, так называемые гвозди, всегда читались партийным руководством. Каждый вечер сверстанные газетные полосы отвозились на читку в обком.

Как-то в мое дежурство, поздним вечером, когда я уже отбыла домой, оставив телефон на попечение вечернего курьера, раздался звонок. Обкомовский дежурный, новый работник, имел вопросы по материалу отдела писем и, желая связаться с заведующим, просил подсказать его домашний телефон и имя-отчество. Курьер, тоже новенькая, еще далекая от редакционного политеса, открыла нужную папочку, выдала и телефон, и имя-отчество: Шолом Шаевич. Когда я через день заступила на смену, меня уже с утра предупредили о больших неприятностях.

Сан Саныч вошел в секретарскую красный, разгневанный. Вопросы «Как это могло случиться?» и «Кто посмел это сделать?» вырывались из него как пламя из пасти дракона. Я сначала несколько раз извинилась за оплошность курьера, а потом открыла ту самую папку, в которой Сан Саныч и прочитал свое настоящее имя. Возмущенно клокоча, он отправился к Ларисе Ивановне, заведующей и этим хозяйством. В тот же день списки перепечатали, и Шолом Шаевич навсегда исчез из личного состава редакции.

Иноверец

Каждое лето в нашей редакции, как и во всех других, появлялась стайка студентов, направленных на практику с факультета журналистики МГУ. Задания им давали несложные, никто рядом с ними не сидел, профессии не учил… Кто-то, отбыв практику, навсегда исчезал из редакции. Но были и одаренные, самостоятельные – те «прилипали» к какому-нибудь отделу, продолжали сотрудничество и со временем попадали в штат редакции.

Таким же путем пришел в корреспонденты и Саша Л. Невысокого роста, в очках, с нежным румянцем на пухлых щеках – вылитый «ботаник». Саша был очень воспитанным, интеллигентным. Никогда не ругался матом, не повышал голоса – говорил тихо и спокойно, всегда восхищал своим внимательным, галантным отношением к женскому населению редакции. Хорошо писал. Не участвуя в редакционных посиделках, тем не менее влился в коллектив. К нему все хорошо относились, уважали за «высокий стиль» общения. Иногда мы оказывались с ним за одним столом в редакционной столовой. Саша был вегетарианец и всегда делился рецептами правильного питания, не осуждая, а просто удивляясь кровожадности человеческого рода.

Работал у нас около года и вдруг исчез – не появлялся в редакции, не отвечал на звонки… В газете была небольшая комсомольская ячейка – человек семь или восемь. Существовала ячейка чисто формально: комсорг Ольга В. исправно собирала взносы да раз в год устраивала отчетно-перевыборное собрание. Проходили эти «посиделки» шумно и весело. Те, кто работал над номером, забегали на пять минут – для галочки, те, кто был посвободнее, с удовольствием отсиживали час, вспоминая интересные эпизоды из своей журналистской практики.

Это собрание было внеочередным. Где-то через неделю после исчезновения Саши Ольгу вызвали в областной комитет комсомола. Вернулась она раздавленная, с черным лицом. Собрала нас и выдавила из себя страшное… Саша оказался кришнаитом, и не просто одним «из», а чуть ли не руководителем этого нового тогда течения. В комитете комсомола Ольгу нагрузили «указивками» – из комсомола исключить, с работы уволить.

Нас всех трясло от гнева и стыда – ну мало ли в какой барабан бил Саша, какие песни пел! Чистой души человек, способный журналист. Все сидели, понурив головы, не глядя друг другу в глаза. Никто не хотел быть секретарем собрания, писать протокол… Мы все чувствовали себя подлецами, как солдаты, которых вывели на расстрел осужденных. Гнусность ситуации была налицо, но от нас, к сожалению, ничего не зависело – там, в верхах, Сашу уже исключили, уволили… Он уже был под следствием, а от нас требовался только протокол… Было больно за Сашу, страшно за его судьбу – ему грозил немалый срок…

Все разошлись как оплеванные – система ломала не только светлую душу Саши, но и наши, заставляя врать и приспосабливаться.

Лариса Ивановна

Беспокойная это должность – заведующая редакцией. Работа с неограниченным списком обязанностей… Прием и увольнение с работы, ведение личных дел сотрудников, заполнение трудовых книжек, бесконечные приказы – об отпусках, премиях, выговорах, материальной помощи… А еще больничные, ведомости по зарплате, устройство чаепитий с гостями редакции, организация похорон (к несчастью, случалось у нас и такое), доставка писем и бумаг от редактора в обком и обратно, вызов слесарей, сантехников, электриков…

Лариса Ивановна была как неуловимый Джо – ее никогда нельзя было застать в кабинете, да и на одном месте она не стояла: вот только что была у нашего стола, а через мгновение ее звонкий голос раздавался уже в районе дежурки…

В советские времена все одевались весьма скромно. Лариса Ивановна одевалась суперскромно. За годы работы я помню на ней два платья – зеленое, будничное, и темно-синее, парадное, которое было ей очень к лицу. С наступлением первых холодных дней и до теплых солнечных она ходила, вернее – бегала, в фетровой шляпке и легком пальто нараспашку…

Ее должность предполагала соблюдение политеса, умение идти на компромисс, сглаживать острые углы – ведь в творческом коллективе всегда есть место амбициям и эмоциональным всплескам. Лариса Ивановна была абсолютно неправильной – она рубила любому правду-матку в глаза, ни перед кем не заискивала, никого не покрывала. Были люди, которые недолюбливали ее, подтрунивали над ее честностью и принципиальностью. Но зато все уважали – для любого из сотрудников она делала все от нее зависящее, да и не зависящее тоже.

Помню, когда я первый раз отработала две недели за вечернего курьера, случилась курьезная ситуация. Я не разбираюсь в трудовом законодательстве, помню лишь, что Лариса Ивановна по каким-то причинам не могла оформить подработку на меня – то ли по возрасту меня нельзя было загружать дополнительной работой, то ли еще что-то… В общем, чтобы я получила заработанное, она раскидала мои смены по трем работникам редакции. В день зарплаты принесла три доверенности на мое имя от этих якобы работников.

– Вот, отдашь кассиру. Получишь деньги, – сказала она.

Я так и сделала. Трудно сказать, что было в моей голове не так: с одной стороны я прекрасно понимала, что это моя зарплата, с другой – я получила деньги за других людей. И случилось так, что мои ноги сами понесли меня по редакционному коридору, а руки сами раздали деньги тем самым сотрудникам. Они, правда, страшно удивлялись и отнекивались, но я была непреклонна – клала деньги на стол и убегала.

После обеда заглянула к нам Лариса Ивановна.

– Ну что, получила за вечернего?

– Получила, уже раздала…

– Кому раздала? – почти закричала Лариса Ивановна.

– Тем, по доверенности…

– Да ты что ж делаешь? Это же твои, ты же работала!

Лариса Ивановна рванула с места. Через минут двадцать вернулась красная, взмыленная.

– Слава богу, еще никто не ушел. Вот, держи. Клади при мне в кошелек, маме неси.

После этого случая я зарплату, конечно, не раздавала. Но Лариса Ивановна еще долгие месяцы была под впечатлением и в день зарплаты с утра забегала в секретарскую:

– Марина, ты без меня в бухгалтерию не ходи. Зайду за тобой в три.

Она, как ненадежного алкаша, водила меня к окошку, следила, куда я положу деньги. Вечерний курьер болел часто, и вскоре мне опять пришлось работать в две смены. Лариса Ивановна теперь поступила мудро.

– Ты говорила, мама у тебя не работает? Приноси ее паспорт, оформлю маму, она и придет за деньгами.

Вот такой она и была – не равнодушной к тем, кто рядом. Хотя порой и страдала от этого.

Как-то весенним апрельским днем Лариса Ивановна часа в четыре пополудни, нагрузив сумку документами, отправилась в обком. В начале седьмого вечера в редакции раздался звонок.

– Ну и где там ваша Лариса Ивановна с почтой? – недовольным голосом отчитывал меня чиновник. – Мой рабочий день уже полчаса как окончен, а ее все нет…

– Так она давно уехала, – опешила я, прекрасно зная, что от редакции до обкома не больше получаса езды.

– Ну, так разберитесь, я перезвоню…

Начальства в редакции уже не было, я даже не знала, к кому бежать с этой проблемой, как снова раздался звонок.

– Марин, ты это… в обком позвони, я завтра буду.

– Лариса Ивановна, так они сами звонили. Что с вами? – забеспокоилась я.

– Да ничего, в больнице я, голову бинтую…

А случилось непредвиденное. В тот день из зоопарка сбежала лошадь Пржевальского. Пометавшись по каменным джунглям, она нашла приют на зеленеющем первой травкой газоне, прямо напротив станции метро около нашего издательского комплекса. Когда Лариса Ивановна подходила к метро, газон был плотно окружен толпой любопытствующих, задаром наблюдающих за жизнью дикого животного. Лариса Ивановна тоже остановилась, но не потому, что любила лошадей. Рядом с беглянкой на газоне сидел маленький, лет пяти мальчик, собирая в пластмассовое ведерко травку для лошадки.

– Это где же родители-идиоты, которые ребенка к лошади пустили? – громко крикнула Лариса Ивановна. – Она же его одним копытом…

И вдруг стоявшая рядом пожилая дама выхватила из хозяйственной сумки сковородку и со словами «Сама дура! За своими следи!» ухнула Ларису Ивановну по голове.

Что было дальше, Лариса Ивановна почти не помнила – из глаз посыпались искры, по лицу полилась кровь. На «скорой» ее доставили в СКЛИФ, сделали все, что положено. Рана оказалась глубокой, и Ларису Ивановну положили в палату. Но утром она под подписку сбежала от врачей и, отвезя почту в обком, появилась в редакции. Вид у нашей заведующей был страшный: фетровая шляпка в руке, голова перевязана бинтом, на бинте – запекшаяся кровь…

– Это шляпка меня спасла, – завершила свой рассказ Лариса Ивановна. – Если бы не она, было бы гораздо хуже…

А с мальчиком все было хорошо, да и с лошадью Пржевальского тоже – в тот же вечер ее отловили и отправили обратно в зоопарк, за решетку. А душевнобольную бабушку малыша почему-то нет…

Следить за своими детьми Ларисе Ивановне не довелось. Ей было около тридцати, когда случился у нее бурный роман, а вернее – любовь на всю жизнь. Был он постарше, профессор, один из лучших хирургов Подмосковья. И конечно же, женатый. Отдав дань первой волне страсти, Лариса Ивановна сделала выбор в пользу чужого счастья и на всю жизнь осталась одна. Говорят, он долгие годы приезжал к ней в редакцию: высокий, обаятельный, умный, всегда с охапкой цветов…

Лариса Ивановна жила со старшей сестрой – старой девой. Все силы сестры отдавали тяжело больному, парализованному отцу, благодаря чему он прожил в таком состоянии без малого десять лет. За подаренную когда-то жизнь дочери сполна расплатились – собственной свободой и семейным счастьем…

Лариса Ивановна никогда не уходила с работы, не доделав всех – и больших, и малых – дел. Но никогда не задерживалась ни на минуту ради болтовни или общения с приятельницами. Даже в редакционных посиделках участвовала редко, только по самым большим праздникам. Для всех это было подарком – у нее был чудесный, чистый, высокий голос. И очень грустные песни.

Гости из будущего

В советские годы было принято иметь коллективы-побратимы в разных странах. У нашей редакции тоже были свои «братья» – провинциальные газетки из Болгарии и Чехословакии. Раз в два год к нам приезжали зарубежные гости – перенимать опыт. Мне с моей подругой Ольгой, работающей корреспондентом в отделе науки, как-то довелось сопровождать в развлекательно-познавательных поездках по области журналистку Цанку из братской Болгарии. Цанка было простой и скромной. С удовольствием лопала в нашей столовой бутерброды с икрой и свиные отбивные, больше всего мечтала увидеть Троице-Сергиевскую лавру в Загорске, куда мы и повезли ее в выходной день… Уезжая на родину, Цанка горячо благодарила за гостеприимство, сервис и профессиональные навыки, полученные у наших журналистов.

Был у нас побратим даже в далекой Америке. В положенный срок в захудаленькую газетку в маленьком городке какого-то штата поехал сам главный редактор. Две недели повышал квалификацию. В Москве стояла зима. А он вернулся загоревший, отдохнувший, его голубые глаза стали будто ярче. Делился впечатлениями – не со мной, конечно. Собрал планерку – редакторат, секретарей, заведующих отделами. Сидели долго, смеялись… Я лишь мельком видела фото на память – маленькая фигурка в плавках на берегу бескрайнего, огромного океана… Каким-то несолидным был снимок. Но уж очень символичным. Наше «пигмейство» на фоне их «величия»… Великое расстояние между «мы» и «они»…

Случилось так, что через несколько месяцев, в начале лета, по редакции пополз слух об ответном визите. В обмен на одного нашего редактора в Москву засылали двадцать пять молодых американских журналистов из провинциальных городов! Обычно официальной перепиской редактора занималась Лариса Ивановна. Забегала с папочкой в кабинет и так же быстро выбегала… В тот вечер ее в редакции уже не было, и машинистка положила и рукописный и отпечатанный тексты редакторского письма ко мне на стол без всякой папочки: листок на листке. И хотя письмо было адресовано вовсе не мне, а товарищу Конотопу, я, как истинная секретарша, сунула нос в чужое дело.

Это было не письмо. Вопль души! Множество аргументов, которые должны были остановить прибытие делегации в наши стены! И вправду, в редакции не было элементарной техники – у нас лишь в нескольких отделах имелось по одной печатной машинке, все тексты журналисты писали от руки, затем относили в машбюро… Несовременная мебель, отсутствие фирменных, да и не фирменных ручек и карандашей, блокнотов… Диктофонов! Примитивность оборудования фотолабораторий, в которых снимки промывались в трех ванночках, а затем, как семейные трусы, висели на бечевке, прижатые прищепками… Дремучесть издательского процесса… Мы, по сравнению с ними, на уровне каменного века, – писал редактор. Это будет позор!

Но запланированный визит уже никто не в силах был отменить. И вести американцев было больше некуда – ведь, как я уже говорила, наш комплекс был самым передовым в стране…

Отлично помню эту веселую толпу в голубой джинсе. Смена в тот день была Валюшина, но пришлось выйти и мне – я могла почти на чистом английском спросить: «Coffee or Tea?». Редакция готовилась несколько дней. Все кабинеты были тщательно убраны, на подоконниках стояли благоухающие свежестью фикусы и кактусы, все мужчины были чисто выбриты, дамы с укладками… В нашем сейфе все полки были уставлены посудой из редакционного буфета, под столом лежали в авоськах апельсины, яблоки, коробки с печеньем – все это было получено на продуктовом складе редакционного комплекса. Рядом с нашим двухлитровым красовался огромный самовар, выданный на том же складе.

Американцы оказались наглыми. Их экскурсия началась с самого последнего кабинета по длинному коридору – отдела иллюстраций, где сидела ретушер Инна – лучший в мире фотошоп! Показывать, собственно, было нечего: вот стол на четырех ножках, вот Инна. Вот ее кисточки и вязальный крючок – именно им она виртуозно «соскребывала» лишние детали… Следующий отдел – пропаганды. А тут четыре стола и две дамы – Нина и Анна, тоже совсем без отчеств, на западный манер. В отделе партийной жизни – очень похожая ситуация… Хорошее настроение у гостей нарастало, и к отделу писем, первому от начала коридора, они уже весело гоготали, дверь распахнули небрежным пинком ноги…

Отдел писем не случайно припасли напоследок – здесь было, чем похвастаться. В так называемой «темной» комнате вдоль стен стояли очень симпатичные, светлого дерева, шкафы с ящиками – картотека, где по алфавиту были подобраны письма трудящихся: со стихами, жалобами на протекшую крышу, храп соседей, отсутствие дороги к Богом забытой деревеньке… «Они» ржали… Держась за животы, выскакивали в коридор… Они не понимали, «что» им показывают и почему это «что-то» называется редакцией газеты… В дежурку, где на столах не было ни одного листочка, а на подоконниках – ни одного стакана, их даже заводить не стали. Тепленьких, в прекрасном расположении духа, провели в кабинет к главному редактору Леониду Владимировичу.

И тут настала моя очередь. С подносом, утыканным чашками с чаем и кофе, я вплыла в кабинет и, перекрикивая английский разговор, задала заранее отрепетированный вопрос. Почему мы с Ларисой Ивановной решили, что гости будут отвечать мне по очереди? Все заговорили разом! Начался бардак… Десятки рук потянулись к чашкам… Леонид Владимирович, забыв чин, стал на раздаче… С пустым подносом я уже бежала обратно. За дверью с таким же полным чашек подносом стояла Валентина Петровна, я занесла вторую порцию, затем третью… Уверена, что каждому из гостей достался и чай, и кофе. И фрукты, конечно же!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.