Записки из музыкального магазина

– Ну что, справишься? – Лариса Ивановна с надеждой посмотрела на меня.

Смена вечернего курьера приходилась на самый пик общения редакции с цехом. Один за другим появлялись на газетных полосах оттиски материалов, шло много корректорской правки… Пневмопочта не выдерживала нагрузку, за нее работала я.

Цех находился в другом крыле здания – издательском корпусе. Бежать туда нужно было мимо буфетов, корректорских всех изданий, по длинному застекленному коридору… Чем ближе, тем громче… И в конце концов тебя словно всасывал в себя этот огромный зал, в котором ни на минуту не смолкал грохот машин. Чтобы тебя услышали, приходилось кричать прямо в ухо. Десятки наборщиков выстукивали на огромных машинах редакционные тексты. Весь потолок был увешан свинцовыми чушками, которые по транспортеру подходили к каждому наборщику… Наш издательский корпус был первой типографией в Москве, а значит – и во всем СССР, где внедрили офсетный способ печати. Но долгие годы передовая технология работала, что называется, на старых дрожжах. Офсетным пленкам предшествовал тяжелый, вредный процесс высокой печати. Какими же неподъемными были эти металлические литеры! Чтобы ускорить газетный процесс и сократить собственную беготню по коридорам, я иногда ожидала, пока наборщик выплавит новый текст, а мастер сделает с него оттиск на длинной полоске бумаги – гранке. Металлический текст шел справа налево, и я не переставала удивляться, как ловко мастер выхватывал щипцами нужные буквы или целые куски текста, вставлял на их место новые… Иногда, когда правки было слишком много, между редакцией и цехом разгорался скандал: каждая лишняя или «чужая» буква или запятая сбивала сроки выхода газеты в свет.

Домой я возвращалась не то что за полночь, а с последним поездом метро. Мама всегда ждала меня на кухне, готовая поставить на стол горячий ужин. Родители очень волновались, что их юная дочь возвращается в два часа, по темноте зимней ночи, и иногда выходили встречать меня к остановке. «Сотовых» тогда не было, и, позвонив из редакции перед выходом, я все равно не могла сказать точное время приезда – поезда в метро ходили уже с большими интервалами, а автобусов и вовсе не было – чаще всего я топала от метро пешком… Так что их прогулки затягивались иной раз, в прямом смысле слова, до посинения.

В принципе, в редакции было две дежурных машины – черные «Волги» с обкомовскими номерами. Наши водители, гордясь своей избранностью, по ночам презирали светофоры и разгоняли «Волги» до предельных скоростей. После подписания номера дежурная бригада разбивалась на две группы – южную и северную, и рассаживалась по авто. Однажды решила и я воспользоваться услугами редакционного транспорта. Путешествие оказалось долгим: вначале отвезли домой дежурного редактора, потом двух дам из корректорской, и самой последней – следуя табелю о рангах – меня. У моего дома машина остановилась около четырех утра. Утомленная длинным рабочим днем и почти трехчасовой дорогой, я, пошатываясь, двинулась к подъезду. Вдруг водитель окликнул меня. Оказывается, «Волга» застряла в сугробе и буксовала на месте. Водитель – Валька Московский – невысокий и щуплый, безуспешно толкал ее в зад. Я начала толкать вместе с ним… Минут через десять Валька прыгнул за руль:

– Ну, толкай! Толкай, сильнее! – кричал он.

Я была не только юной, но и в легчайшем весе – во мне не было и пятидесяти килограммов. И все-таки толкала, но быстро выбилась из сил, а «Волга» по-прежнему не двигалась с места. Валька был в шоке – ну не стоять ему же около моего подъезда до утра! И тогда я рванула домой. Родители, не тревожась в этот вечер о моей безопасности, крепко спали. Подняла с постели папу. Он, спросонья не понимая, зачем нужно бежать на улицу, – ведь я уже дома – все-таки накинул пальто на голое тело, чертыхаясь, вышел во двор. Увидел газующий автомобиль.

Высокий, метр восемьдесят с лишним, крепкий, он одним движением плеча освободил машину из снежного плена. Валька от радости даже не остановился, не попрощался, только сверкнул фарами. Зато на следующий день вся редакция знала, какой великан и богатырь мой папа, который – нет, не плечом, а одним мизинцем! – вытолкал редакционный автомобиль из сугроба!

Вечерний курьер болел недели две. Я страшно уставала, но и в следующий раз не отказалась от работы… За свою курьерскую жизнь я еще не раз выручала редакцию, работая за двоих – с девяти утра до часу ночи. И была абсолютно счастлива!

Равнение на Карабаса

Телетайпов было четыре. Первый – самый главный – гнал «официоз»: пленумы и съезды ЦК, встречи вождей, трудовые подвиги и все то прочее, что составляло жизнь станы советов. Второй также выдавал новости из жизни страны, третий – события из-за рубежа, четвертый – только спорт. Больше других ждали в дежурке тассовки с первого аппарата. Все заметки, в которых упоминалось имя Л. И. Брежнева, его правых и левых рук, печатались во всех изданиях на первой странице, без правок и сокращений. Пропустить такое сообщение – значило расстаться с должностью. Нет, не стрелочнику вроде меня, – а одному, второму, третьему, вплоть до главного редактора…

Страницы большинства сегодняшних изданий забиты новостями шоу-бизнеса, страницами из жизни звезд… И заголовки куда крупнее и красочнее тех, «брежневских»… Каждое поколение штампует своих Карабасов-Барабасов, и разница лишь в том, что сегодня кандидатов для поклонения не счесть – от маленького до самого крупного калибра, а тогда на всю страну была одна большая, с мохнатыми бровями звезда…

Страшно вспомнить, сколько беготни и нервных передряг бывало у меня в дни съездов и пленумов ЦК КПСС! Уже с самого утра телетайп не умолкал ни на минуту. И хотя где-то там, в Кремле, съезд только начинал свою работу, аппараты уже гнали метровые тассовки с речью Л.И.Брежнева и всех выступающих на съезде – ведь все речи давно были написаны и одобрены… Эти сообщения я должна была относить в дежурку каждые десять минут.

А как трясло дежурную бригаду! Нет, не от важности события – все прекрасно знали истинную цену происходящему, а от того, что весь номер будет состоять из так называемого «свежака», который нужно было набрать, несколько раз вычитать и проч… В такие дни рабочий день начинался у дежурного секретаря по выпуску номера раньше обычного. Общая энергетика редакции во многом зависела от того, кто в этот день был в дежурке главным. Олег К. работал собранно, тихо. Ни одного лишнего человека в комнате, никаких пустых разговоров, ни капли спиртного в рот… Если выпадало дежурство Игоря И., то можно было и заплакать от обиды. Он страшно нервничал, сам иногда бегал на телетайп, забегал в секретарскую.

– Чего сидите, курицы! – орал с порога. – Где поправка? Ищи поправку! – сжав кулаки, пучился в мою сторону.

Ох уж эти «поправки» – правки к основному тексту звездных выступлений. Они шли четко по порядковым номерам, и я клала их на стол в дежурке отдельной стопкой. Касались поправки, главным образом, изменений в регламенте, перетасовке выступающих, реплик по аплодисментам. Как правило, после каждого абзаца речи Брежнева в скобочках стояло слово «аплодисменты». Это было очень важное слово, так как отражало, якобы, полное согласие народа с существующим строем и мнением вождя. Не случайно многие поправки относились именно к аплодисментам: в каком-то месте нужно было напечатать «бурные», в другом – «бурные продолжительные». Ошибиться с количеством этих хлопков было никак нельзя!

– Чего орешь! – тут же осаживала Игоря Валюша. – Иди отсюда! Куда положил, там и ищи…

Игорь, ругаясь, послушно возвращался в дежурку.

– Маринка, не расстраивайся, плюнь ты на него! Пойди, милок, поищи, может под стол уронил, или под бумагами где, – оборачивалась она ко мне.

Я, сдерживая подступающие слезы, бежала вслед за Игорем – переворачивать мусорное ведро, перекладывать бумаги на столе…

А в это время в редакционных отделах тоже была запарка – там готовились народные отклики. Газета еще не появилась в ящиках подписчиков, но отклики на речь Брежнева обязаны были быть! Создавались они по хорошо отлаженной схеме. В отделах были свои связи с городскими комитетами партии в каждом из подмосковных городов. Там корреспондентам и «выдавали» фамилии передовиков производства, лучших доярок и трактористов. От их имени наши журналисты и сочиняли все эти письма – учитывая, а вернее, создавая, эмоциональную окраску речи каждого из персонажей!

Кто сейчас помнит такие «великие» книги, как «Поднятая целина» и «Малая земля»? Я помню хорошо. Во-первых, сдавала по ним зачеты в своем Полиграфическом институте. Во-вторых, в конце семидесятых-начале восьмидесятых это были главные книги в нашей стране – сам Леонид Ильич Брежнев написал воспоминания о войне и юности! Сколько же шума было вокруг этих литературных «опусов»! После выхода каждого в свет все газеты выдавали фейерверк откликов от трудящихся страны. Причем, книга утром появлялась на прилавках, а назавтра уже почти две газетных полосы должны были быть заняты восторженными воплями народа. В такой день двери некоторых отделов закрывались на ключ с внутренней стороны еще до обеда. Сделав запас бутербродов и – чего греха таить – бутылочки спиртного, журналисты принимались за работу. Так создавался миф о всенародной любви к вождю…

Самое главное в жизни

– Зайди! – как-то сказал Валентин А., высокий, худощавый, всегда в помятом костюме, с помятым лицом. Он был третьим замответсека, и в этот день в маленькой комнате прямо напротив моего телетайпа рисовал макет для завтрашней газеты.

В первые месяцы работы для меня любой человек в редакции был начальством, я зашла.

Валентин подошел к столу.

– Водку будешь? – спросил просто, доставая из-под стола чекушку и захватанный стакан. – Ну и правильно, что не будешь… Ты вообще не пьешь или со мной не хочешь? Да ты садись, не бойся, я тебя не трону. Просто поболтаем.

– Что-то уж ты больно пугливая, робкая. Так, девочка, тут нельзя, – поговорив со мною минут пятнадцать, заметил он. – Возьми вот, попьешь чаю, – он выудил из кармана две конфетки. – Заходи!

– Ты где это была? – заметив мое долгое отсутствие, Валентина Петровна, несмотря на наши уже теплые отношения, смотрела на меня строго.

– Вот, к Валентину Федоровичу заходила…

– Это еще зачем?

– Позвал…

– Дело это хозяйское, но мой тебе совет – ты по кабинетам не шныряй. Много тут таких… Мало ли – позвал… Их дело маленькое. Может, и ничего, делов будет на три копейки – а разговоров на три рубля. Тебе это надо? Ты, я вижу, девчонка серьезная, хорошая, потому и говорю. А там уж – сама думай.

Я на Валюшу за выговор не обиделась, понимала, что она с добром отчитывала. Собственно, меня и мама предупреждала, что на работе – никаких романов. Да я и сама, без подсказок, вовсе не собиралась шнырять. Но один человек мне все-таки очень нравился!

Володя С., первый заместитель ответсека. Высокий, большой, с круглым лицом, римским профилем, большими умными глазами… Главный балагур, юморист, образованнейший человек, редакционный любимец… У него была манера – часто разговаривать на ходу, будто с самим собой. Тот, кто в эти минуты попадался у него на пути, обязательно реагировал, затем подключался третий, четвертый, и этот общий шумный разговор оканчивался смехом и хорошим настроением.

У Володи было несколько коронных фраз, которые он часто повторял. Навсегда запомнила одну: «Самое главное в жизни – это отношения между мужчиной и женщиной». Удивительно, но говорил он ее иногда, казалось бы, невпопад, далеко от темы – и всегда она была к месту, вызывая грусть или смех.

Мы с ним общались мало, как-то мимоходом.

Помню, как-то шли по длинному коридору навстречу друг другу. – А ты читала «Портрет Дориана Грея»? – вдруг спросил он, даже еще не поравнявшись со мной.

– Нет, – не останавливаясь ответила я.

– Жаль, я в твоем возрасте уже прочитал, – услышала я спиной.

В тот же вечер достала дома книгу с полки… На долгие годы Оскар Уайльд стал одним из любимых моих писателей. А тогда, через несколько дней я, робея, осмелилась поделиться с Володей своими впечатлениями. Он очень обрадовался – то ли тому, что я прочла, то ли тому, что я о прочитанном думала, и с тех пор частенько подсказывал, что еще полезно и интересно было бы мне прочитать. Наша взаимная симпатия росла. Но о романе не могло быть и речи. Он, тридцатипятилетний, был для меня слишком взрослым. К тому же Володя был женат. Его сын лет двенадцати иногда приходил в редакцию – он был очень похож на отца. Жену его не видела, любил ли он ее – не знаю, но уважал точно. Иногда, хлебнув лишнего, мог сказать с гордостью: «У меня очень интеллигентная жена! Она в шляпе ходит!». Я для него была ребенком – и не по возрасту, а по сути, состоянию души. И все же своих нежных «чувств» ко мне он не скрывал.

– Как ты мне нравишься! Как же ты мне нравишься, девочка! – певуче растягивая слова, говорил он, облокотившись о наше бюро. – Валя, какая она хорошая! – призывал в союзницы Валентину Петровну. – Лариса, ты где такого курьера взяла? Я же влюбился! – оборачивался на голос Ларисы Ивановны, забежавшей к нам по делам.

– Ты к ней даже не подходи! Не морочь голову девчонке! Иди, иди отсюда! – Лариса Ивановна, почти вдвое меньше Володьки, толкала его рукой в живот, спиной пятила к двери.

– Да не бойся, – похохатывал он. – Я же детей не трогаю! Проработали мы с Володей не больше полугода. Как-то весной после одного неприятного инцидента его уволили – в одночасье, без всяких двухнедельных отработок. «Провинился» Володя по глупости, никому не желая зла, но проступок его должен был быть наказан. Многие в редакции не скрывали слез в тот день, включая Валюшу, Ларису Ивановну, самого Володьку… Он любил свое дело, людей вокруг… Я – так просто рыдала.

Володя потом частенько заходил в редакцию. На работу он, конечно, устроился, но такого коллектива, такой душевной атмосферы на новом месте уже не нашел. Был у него в нашем здании и личный интерес – дама из соседней редакции, разведенная, с сыном. С хорошеньким лисьим личиком. Маленькая, вечно закутанная в шаль, которая прикрывала ей даже колени, она долго приручала Володю и в конце концов победила – как репку, выдернула его из семьи. С тех пор Володя все чаще приходил в редакцию с красным лицом, шутил больше с грустью, тихо сидел в дежурке, подперев щеку рукой, уныло глядя в окно… Друзья жалели его. Ольга Ивановна несколько раз беседовала по душам, советовала вернуться к «женщине в шляпе». «Да, она любит меня, – тянул Володя. – Ты не думай, что эта плохая. Она такая…» – он замолкал.

Последний раз я видела его много лет спустя. Как-то села в вагоне метро на свободное место. Со мной вдруг заговорил сосед слева. Повернула голову – да ведь это Володя! Не трезвый. Он смотрел на меня в упор и не узнавал – конечно, много лет прошло, да и была я в модных по тем временам очках «хамелеон».

– Извините. Не думайте плохо, просто я сегодня похоронил друга… – он и извинялся, и жаловался, пытаясь завести знакомство.

Я ничего не спрашивала, а он все говорил – о том, что едет домой, о том, что жить грустно…

– А вы знаете, что самое главное в жизни? – вдруг спросил он. «Да, Да!» – хотелось закричать мне, к этому времени уже на собственной шкуре испытавшей это «главное».

– Нет, – сказала я наконец.

– Отношения между мужчиной и женщиной! – важно произнес Володя. – Можно вас проводить? – увидев, что я собираюсь выходить, вдруг спросил он.

Мы вышли на улицу. По дороге к троллейбусной остановке я коротко сказала, что провожать меня не стоит – у меня муж и дети.

– Плохо, – вдруг сказал Володя. – Вернее, для меня плохо…

Он остановился, а я продолжила путь. Через несколько шагов оглянулась. Мартовский ледяной ветер пробирал до костей, обжигал щеки. Володя стоял, втянув голову в плечи. На голову выше проходивших мимо мужчин. Еще красивый. В самом расцвете лет. Потерянный и жалкий. Было видно, что не знал, куда и зачем ему идти. «Возвращайся к женщине в шляпе!» – как заклинание сказала я тихо, ухватившись за поручень троллейбуса.

Прямая связь

Когда меня переводили из курьеров в техсекретари, я уже не думала, что буду курьерить всю жизнь, и легко рассталась со своей любимой «должностью». За месяцы, проведенные в редакции, я поняла, что здесь любая работа важна для общего дела.

Прощай, телетайп! Да здравствует телефон!

На тумбочке рядом – с теперь уже моим – бюро стояло четыре аппарата: городской, прямой с редактором, местный и связь с дежуркой. В иной день они трезвонили беспрерывно – с девяти утра до девяти вечера. Я должна была соединять редактора с дежуркой, вызывать сотрудников на ковер, заказывать пропуска посетителям, ломившимся в редакцию с жалобами, да еще отвечать на звонки читателей. В общем, работы хватало. Наш главный редактор меньше всего походил на высокое начальство. Ниже среднего ростом, с пухлым, щекастым лицом, огромными голубыми глазами, он вызывал умиление своими почему-то всегда короткими брючками. По иронии судьбы его личный водитель, Вячеслав Миронович, был представительным, высоким мужчиной в очках. Костюм на нем всегда был по росту, в руках он неизменно держал пачку газет. Однажды, в отдаленном подмосковном захолустье, куда наш редактор прибыл на открытие то ли новой школы, то ли свинофермы, местное начальство, предполагая прямую связь между представительностью человека и его должностью, кинулось горячо трясти руку Вячеславу Мироновичу…

Но, как говорится, по внешности не судят. Редактора побаивались, иные вытягивались перед ним по струнке – ведь он был «главным»!

У редактора был телефонный аппарат местной связи со всеми сотрудниками. Однако вызывать на ковер он предпочитал через меня. Я, подобно гонцам, которым в давние времена отрубали голову за дурную весть, уже десятки раз могла быть обезглавлена. Правило было четким: найти и доставить в ту же минуту. При моем появлении с «просьбой зайти» люди прерывали деловой телефонный разговор, оставляли в столовой тарелку с супом…

Редкий человек в редакции заходил к нему по собственному желанию, без моего «благословения». Не важно, с чем приходили – с материалом на подпись, с заявлением ли об отпуске, просьбой о матпомощи – первым делом спрашивали:

– Главный как, в духе? Или попозже?..

Я по утреннему приветствию безошибочно определяла настроение главного на текущие сутки. Если, заходя утром в секретарскую, он улыбался, останавливался около бюро, спрашивал об успехах – можно было ожидать теплой встречи. Если же быстрым шагом следовал в кабинет, через плечо бросив «Доброе утро» – быть буре. В такие дни я заворачивала всех тех, кто приходил без вызова, по личной просьбе. Однако, как и погода, настроение главного могло меняться в течение дня. Чтобы узнать нужный градус, был разработан ритуал.

Редактор любил несколько раз в день попить чаю. Самовар почти всегда был наготове, и, по обоюдному договору, я приносила чай утром и после обеда. А также когда пила сама.

– Я всегда с удовольствием попью чайку, – заключил как-то нашу «сделку» Леонид Владимирович.

Чаек выручал всегда. При появлении визитера я приоткрывала первую, внешнюю дверь в редакторский кабинет. Если редактор не был занят телефонным разговором, значит – зеленая улица горячему напитку! Входила всегда тихо. Почти не касаясь каблуками огромного ковра, ведущего к редакторскому столу, с каждым шагом, как аромат, впитывала настроение маленького человека в не по размеру большом черном кресле. Если он не поднимал головы, ставила чашку на стол и так же незаметно уходила. «Не сейчас», – сообщала просителю. Другое дело, если Леонид Владимирович, оторвавшись от дел, благодарно улыбался, заводил короткий разговор… Выйдя в секретарскую, смело давала отмашку – можно! И всегда задним числом жалела обе стороны: и редактора, которому никогда не давали расслабиться, просто, в свое удовольствие, попить чайку, и всех остальных, будто пуповиной связанных с главным, находящихся в прямой зависимости от его настроения…

А уж как не свободен был главный! На самом видном месте на его столе стоял особый телефонный аппарат – прямая связь с первым секретарем обкома партии. Уезжая по делам или просто выходя из кабинета на несколько минут, редактор всегда оставлял двери распахнутыми – услышав своеобразное треньканье «прямой» связи, я обязана была, бросив все, опрометью мчаться в кабинет, чтобы не пропустить звонок.

– Это Конотоп, – сильно «окая», медленно сообщала трубка.

В ответ на этот «конотоп» я произносила всегда одну и ту же фразу: « Минуточку подождите, пожалуйста…» Как пуля влетала в дежурку… Если редактора в ней не было, кто-либо из мужчин пулей же влетал в комнату напротив – мужской туалет. Леонид Владимирович, суетливо одергивая костюм, почти бежал в кабинет.

Можно представить, с каким трепетом этот самый Конотоп спешил на звонки «своей» прямой связи!..

Лучший в мире фотошоп

Отдел иллюстраций находился в самом конце длинного редакционного коридора. По правой его стороне располагались маленькие комнатки для заведующих отделами, по левой – большие, для сотрудников. У отдела иллюстраций была всего одна общая комната. Три стола были завалены горами черно-белых снимков – ведь все газеты тогда выходили в черно-белом виде. Фотокоры за столами не сидели. Они без устали носились по Подмосковью, а, приехав с задания, обрабатывали снимки в лаборатории. Четвертый стол, прямо напротив двери, торцом к окну, занимала ретушер Инна Т. Очки вздернуты на лоб, во рту сигарета, в правой руке кисточка – такой я заставала ее в любое время, заходя по какому-либо делу в отдел.

Инна была намного старше меня, ей было за сорок пять. И между тем у нас с ней завязалось что-то типа дружбы. Может быть, потому, что у нее была дочка моего возраста и она хорошо понимала мои интересы и проблемы. А может, потому, что мы обе были любительницами рукоделия – и шили, и вязали. Инна часто покупала модные журналы и всегда зазывала меня посмотреть и обсудить новые фасоны, охотно показывала, как и что нужно вязать… В общем, зайдя в отдел на минуту, я частенько задерживалась, присев на подоконник рядом со столом Инны. Иногда ей было не до болтовни – срочно нужно было подготовить снимок в номер. Я сидела молча, с восхищением наблюдая за ее работой.

В принципе, ретушь проходил каждый снимок. Хорошо, если дел было на пять минут – подумаешь, замазать прыщик на щеке доярки, убрать мешки под глазами у тракториста… А иной раз приходилось и попотеть, когда, например, парадный портрет председателя колхоза портила невесть откуда взявшаяся чужая рука… Это нынешний фотошоп творит чудеса, а тогда чудеса творили только Иннины руки. Инструменты у нее были наипростейшие – белила, чернила, тонкая и толстая кисточки и… вязальный крючок. Им она виртуозно убирала лишнее, нежно, легко сцарапывая со снимка… Потом уже в дело шли кисточки – толстая с белилами высветляла, тонкая с чернилами – дорисовывала и прорисовывала… Инна могла «вытянуть» любой снимок, а иногда – и просто «создать» его.

Однажды один из фотокоров получил задание сфотографировать передовика производства, которому вручили высокую правительственную награду. Когда корреспондент прибыл в скромные апартаменты героя в отдаленном подмосковном городке, то застал такую картину: работяга от чувств-с не просыхал третьи сутки, лежал в майке и семейных трусах на диване, сотрясая стены храпом. Снимок был нужен срочно. Фотокор подождал пару часов, а затем попросил жену передовика принять все-таки решительные меры. Та трясла своего Васю за плечи, включала на полную мощь радио, била по щекам – Вася спал богатырским сном. Фотокор не мог вернуться в редакцию с невыполненным заданием. Уже ни на что не надеясь, а точнее, все же надеясь на милость богов, он, растопырив ноги, встал на диван, склонился с объективом над Васей… Жена, повесив на замусоленную майку мужа орден, вылила ему на лицо чайник ледяной воды. Работяга на секунду перестал храпеть и открыл глаза. Фотокор успел щелкнуть пару раз и помчался в Москву. Проявленное фото вызывало гомерический хохот у каждого, кто его видел, но фотокору было не до смеха – снимок ждали в дежурке! Крепко выругавшись, Инна приступила к созданию шедевра… На следующий день на первой полосе красовался Вася – с приглаженной челкой, в строгом костюме, с орденом на груди! Правда, в его глазах читалось полное отсутствие мысли, но это было абсолютно неважно!

Я всегда искренне восторгалась ее работой.

– Да это же просто, хочешь, научу? – как-то предложила Инна. – Но зачем тебе? Неблагодарный труд… Просто, я это дело люблю…

И действительно, работа ретушера всегда оставалась безвестной – на газетной странице под снимками стояли только фамилии фотографов. Да и денежное вознаграждение у них было в разы больше: если фотокор получал за фотографию от пяти рублей и выше, то Иннин вклад оценивался в исключительных случаях, и – в полном смысле слова – рублем…