Театр начинается с выстрела

– Можно заходить, – разрешила я. – А батюшку вы потом пригласите, чтобы костюмерную от скверны очистил.

Ох, зря я повернулась к ней спиной! При моем росте метр восемьдесят до затылка она, конечно, не дотянулась, но вот по попе мне отметилась очень чувствительно и с подозрением поинтересовалась:

– Ты куда это собралась?

– Иду вершить суд скорый и правый! – зловеще заявила я.

– Без меня? – спросила она голосом императрицы, которую обнесли пирожными.

– Я не хотела подвергать искушению ваше целомудрие, – скромно объяснила я.

– Ой, Женька! Доязвишься ты у меня! – пригрозила она, запирая дверь костюмерной. – Чего делать-то собираешься? Ты же здесь без меня точно не обойдешься.

Я объяснила ей свой план, и она тут же сориентировалась:

– Тогда это ложа осветителя, оттуда все будет хорошо видно.

И мы с ней пошли на дело! Стоя в глубине ложи осветителя, мы отлично видели и сцену, и сидевшего за столом Воронцова. Он как раз только что закончил очередную оскорбительную тираду в адрес Анны, получил в награду восхищенную улыбку Лукьяновой и был доволен собой, как обожравшийся сметаны кот. Тут-то я ему пир души и подпортила. Его лежавший на столе смартфон жалобно пискнул, явно почувствовав, что хозяину сейчас придется очень несладко. Воронцов глянул на него, взял в руки, чтобы посмотреть, что это там ему пришло. И посмотрел! Ох, как же он с лица сбледнул! Вскочил на ноги, с минуту беззвучно открывал рот, хватая воздух, потом, судя по движениям, удалил сообщение, сел и начал прямо руками вытирать потоком хлынувший по его лицу пот – я же говорила: тяжелое детство, пользоваться носовыми платками его явно не учили. Поняв, что с ним что-то случилось, все замолчали и уставились на него, а он, казалось, ничего вокруг не замечал. Ваш выход, госпожа Охотникова! И я позвонила Воронцову.

– Что, гений режиссуры – и в постели? Понравилось? – ласково поинтересовалась я, когда он мне ответил. – У меня таких кадров еще мно-о-ого! Целая короткометражка. И я очень хочу, чтобы мое операторское искусство оценил как можно больший круг людей, поэтому собираюсь выложить запись в Интернет. А чтобы твоя жена и ее братья ни в коем случае не пропустили твой дебют в качестве исполнителя главной мужской роли, я вышлю запись на их электронные адреса. Уверена, что они даже не подозревали о твоем выдающемся творческом потенциале, но обязательно оценят его по достоинству. Правда, после этого свой следующий спектакль тебе придется ставить не южнее Ямала, чтобы они до тебя не добрались, но что это значит по сравнению с пережитыми минутами истинной славы. Ты ведь именно к ней стремился?

За время моего недлинного монолога на лице Воронцова отразилась вся присущая человеку палитра чувств, а цвет лица с калейдоскопической скоростью менялся от мертвенно-бледного до устрашающе-багрового и обратно. Казалось, еще чуть-чуть, и его кондрашка хватит.

– Кто ты? – с трудом выдавил он из себя, когда я смолкла.

– Алекто, – торжественно заявила я. – Одна из трех эриний. Еще меня зовут непрощающей, безжалостной, непримиримой, а также никогда не отдыхающей. Так что ты от меня легко не отделаешься.

– Что ты хочешь? У меня нет денег, – крикнул он, и я слышала, как стучат его зубы.

– Мне не нужны деньги. И простить тебя я тем более не могу – против природы не пойдешь. Но я могу отсрочить месть.

– Что я должен сделать? – вскочив со стула, заорал он.

– Ты издевался над уважаемой женщиной, плевка которой не стоишь! – высокопарным слогом продолжила я. – Ты унижал ее в угоду своей любовнице! Пользуясь своим положением, ты тешил свое самолюбие, ты наслаждался своей безнаказанностью и должен быть за это наказан. Но! Если ты вымолишь у нее прощение, прямо сейчас, в присутствии тех же людей, перед которыми ее оскорблял, я отложу казнь. Если же она тебя не простит, то я совершу обещанное. Приступай!

Я отключила телефон и стала с интересом смотреть, что будет делать этот подонок. А Воронцов стоял красный, потный, растерянный, руки ходили ходуном, а ноги его явно не держали, потому что он рухнул на стул. Но он тут же, хоть и с трудом, встал и, нетвердой походкой добредя до сцены и бухнувшись на колени, взмолился:

– Анна Николаевна! Не погубите!

Ермакова застыла памятником самой себе, а в ее мгновенно округлившихся глазах читалось такое изумление, которое она никогда не смогла бы сыграть при всей своей гениальности. А Воронцов исходил словесным поносом: он просил прощения за свою несдержанность в словах, объясняя ее присущей истинному творцу тонкостью душевной организации, невыносимыми терзаниями и неусыпной болью за свою детище – спектакль, о котором он думает и днем и ночью. Он клялся, что ни с кем и ни с чем не сравнимая игра Анны всегда была для него источником вдохновения, а она сама – образцом преданности искусству. И не оскорблял он ее вовсе, а пытался довести до такого состояния, чтобы она прочувствовала все переживания Нины Арбениной и потом смогла отобразить их в своей игре.

Несколько пришедшая в себя Ермакова, с презрением глядя на него, как на извивавшегося у ее ног червяка, брезгливо сказала:

– Знаете, Дмитрий Викторович, вы мне сейчас даже еще более противны, чем тогда, когда надо мной издевались. Я не знаю, что с вами случилось, но оставьте эту исповедь для более наивного слушателя.

Однако Воронцова было уже не остановить. Понимая, что не только его карьера, но и дальнейшее безбедное существование зависят только от одного слова Анны, он – не ожидала от него такой прыти – вскарабкался на сцену и бросился к ней. Опять упав на колени, он пытался обхватить ее ноги, а она пятилась от него и отбивалась, как могла. Хорошо, что на ней было платье, потому что юбку он с нее точно стащил бы.

– Да вызовите кто-нибудь врача! – не выдержав, закричала она. – Он же с ума сошел!

– Анна Николаевна! Одно слово! Только одно слово! Скажите, что вы меня простили! – умолял он.

– Да простила! Простила! – только чтобы отвязался, ответила Ермакова.

Услышав это, Воронцов наконец оставил ее в покое и, все еще стоя на коленях на полу, пробормотал:

– Следующая репетиция завтра в десять.

Анна, еще с опаской поглядывая на него, ушла со сцены, остальные тоже стали расходиться, и только Лукьянова бросилась к своему поверженному «гению». Но точку ставить было еще рано, и я снова позвонила Воронцову. Слышать, что он сказал Дарье, со своего места я не могла, но та соскочила со сцены, метнулась к смартфону и принесла его ему. И когда он ответил мне тусклым голосом, я уже без всякой ласки, торжественности и величавости произнесла грубым, напористым тоном:

– Ты меня не убедил, но казнь пока отложу. Но если ты, с-с-сука, еще хоть раз одно-единственное грубое слово Ермаковой в-в-вякнешь, я тебя больше предупреждать не буду! Я свое обещание выполню! А тебя, гниду, живого в асфальт закатаю! Собственными руками! Без применения спецтехники! Понял?

– П-п-понял, – проблеял он.

Я отключила телефон, и мы с Ковалевой, которая смотрела на меня с искренним восхищением, торжественно пожали друг другу руки, а потом бесшумно вышли из ложи. Не сговариваясь, мы направились в гримерку Анны – надо же нам было увидеть результат своей подрывной деятельности. Ермакова встретила нас взглядом, который мог бы испепелить феникса без малейших шансов на воскрешение, и медовым голосом спросила:

– Что это было?

Мы с Ковалевой переглянулись, и не знаю, как на моем, а вот на ее лице крупными буквами было написано такое полнейшее непонимание происходящего, что я искренне восхитилась. Надеюсь, мой вид был не менее растерянным, а потом мы чуть ли не в один голос спросили в свою очередь:

– А что случилось?

– Какие гениальные актрисы пропадают! – всплеснула руками Анна. – Хоть сейчас на сцену! Да я по сравнению с вами – девочка из массовки!

Мы с Ковалевой опять переглянулись и обе приняли вид грубо попранной невинности.

– Хватит из меня дуру делать! – возмутилась Ермакова. – Когда такой мерзавец, как Воронцов, поливает тебя грязью, а через минуту бухается на колени и просит не погубить, это не может быть просто так.

– Может, совесть проснулась? – предположила я.

– Ты сказала! – хмыкнула Александра Федоровна.

– Согласна, это я погорячилась, – вынуждена была признать я и тут же выдвинула новую версию: – А может, ему было откровение свыше?

– Да-да! Причем господь бог говорил по сотовому! – язвительно заявила Ермакова и уже чуть ли не взмолилась: – Да скажите мне, что вы натворили, чтобы я знала, к чему готовиться!

– Анечка! Не надо волноваться! – принялась уговаривать ее Ковалева. – Сейчас я тебе пустырничку дам.

– Да я этой травой скоро от пяток до макушки обрасту, а летом еще и цвести буду! – не унималась Ермакова.

– Тогда валерьяны, – предложила ей Александра Федоровна и получила в ответ взгляд затравленного зверя.

Поняв, что пора вмешаться, я сказала:

– Анна! Мы обеспечили вам возможность спокойно работать. Более того, одно ваше слово, и ни Воронцова, ни Лукьяновой завтра же в театре не будет. Он уйдет добровольно, а она… Думаю, она поймет, что ей лучше последовать его примеру, а не доводить до того, что ее вышибут. А это, можете мне поверить, непременно произойдет.

Ермакова застыла, уставившись на меня, и я с самым серьезным видом покивала головой.

– Я даже не знаю, что на это сказать, – растерянно произнесла она.

– Я понимаю, что для человека с совестью очень трудно принимать подобные решения даже в отношении людей, которые причинили ему много зла, но вы подумайте, время есть. А сейчас, полагаю, нам всем самое время пообедать, потом оформить на меня доверенность на машину, ну и вам, Анна, отдохнуть – у вас же вечером спектакль. Кстати, что сегодня играете?

– Бланш Дюбуа. «Трамвай «Желание»» Теннесси Уильямса, – ответила мне вместо нее Александра Федоровна. – Только вы уж обедайте без меня – у меня еще дел полно. А место в зале я тебе, Женя, обеспечу.

– Спасибо, не надо – мое место за кулисами, поближе к Анне, – отказалась я. – Да мне и там все будет отлично видно.

Ковалева ушла, и я попросила Ермакову:

– Давайте в виде исключения пообедаем полноценно? А то очень есть хочется, а до ужина еще далеко.

– Да, я со своими диетами не очень приятный компаньон, – согласилась она. – Но почему бы мне не устроить себе загрузочный день в честь праздника освобождения от Воронцова? Давайте пообедаем в Доме кино? Там на четвертом этаже есть очень неплохой ресторан. Как вам такая идея?

Еще бы я не была согласна!

Купив по дороге в газетном киоске бланк доверенности, мы с ней приехали в ресторан, сделали заказ, и, пока мы его ждали, Ермакова заполняла доверенность, а я глазела по сторонам. К сожалению, никого из звезд кино первой величины я там не увидела, зато звездюшки, пришедшие в надежде как раз с ними и познакомиться, наличествовали во множестве, но кому же они интересны? Только не мне.

Когда мы ехали из ресторана в театр, за рулем сидела уже я. В гримерке Ермаковой я напрямую спросила:

– Анна! Я понимаю, что вам надо готовиться к спектаклю, поэтому прямо скажите, что я должна сделать, чтобы вам не мешать? Я могу уйти к Александре Федоровне и мешать ей.

– Не обижайтесь, Женя, но вам лучше именно так и поступить. Роль сложная, и мне действительно нужно собраться и настроиться, – не стала лукавить Анна. – Тем более что мне здесь ничего не грозит.

Я поднялась к Ковалевой, которая тоже оказалась занята, но творческие муки ее не терзали, так что с ней можно было, по крайней мере, разговаривать.

– Какие новости? – поинтересовалась я.

– Все в полнейшем недоумении и растерянности. По углам шепчутся, что Воронцов сошел с ума, но мы вне подозрений. И он, и Дашка ушли сразу же после репетиции. Оба – в крайне расстроенных чувствах, потому что крупно поскандалили. В первый раз! – конспиративным шепотом сообщила она и восторженно заключила: – Да! Лихо мы его размазали!

От нечего делать я, бродя между стойками, стала рассматривать театральные костюмы, особенно средневековые, и увлеклась этим настолько, что Ковалевой пришлось напомнить мне о скором начале спектакля, и я спустилась вниз. Понимая, что Анна будет выходить на сцену и уходить с нее то в одну, то в другую кулису, я обследовала пространство за сценой, чтобы вовремя сориентироваться и встретить Ермакову. Конечно, вероятность того, что с ней во время спектакля может что-то случиться, была очень невелика, но береженого, как известно… И так далее. Определившись на местности, я вернулась к ее гримерке и осторожно заглянула, но, увидев отрешенный взгляд Анны, предпочла потихоньку подождать ее в коридоре.

И вот начался спектакль. Честно говоря, я от него ничего особенного не ожидала, потому что заездили «Трамвай «Желание»» до скрипа и дребезжания – классика же! Эту пьесу во всех театрах мира ставят, так что в Тарасове я ее видела, а кроме того, и читала, и фильм с Вивьен Ли и Марлоном Брандо смотрела, а потом и ремейк. Поэтому, когда начался первый акт, я приготовилась скучать, тем более что смотреть мне предстояло стоя за кулисами. Как же я ошиблась! Едва на сцене появилась Бланш, произошло чудо! Это была настоящая магия! И у этой магии было имя – Анна Ермакова! И все остальные артисты на ее фоне казались говорящими манекенами. И что, что я смотрела из-за кулис? Да одного ее голоса было достаточно, чтобы прочувствовать трагедию героини. Анна не играла – она и была Бланш Дюбуа! Прекрасная, хрупкая, утонченная и очень уставшая от житейских невзгод бабочка залетела в дом Ковальских, чтобы переждать непогоду. Ей так хотелось любви, тепла и покоя, но она его там не обрела. На какой-то миг она поверила в то, что еще может стать счастливой, попыталась взлететь, а ее грубо сдернули вниз, и она, сломленная и потерянная, униженная и изнасилованная, рухнула в спасительный мрак безумия. Ее жалкая улыбка, дрожащие губы, потухший взгляд, поникшие плечи, старушечья походка и последние слова: «Неважно, кто вы такой. Я всю жизнь зависела от доброты первого встречного», – все это пробирало до мурашек по коже, до комка в горле. И не было в зале человека, который не мечтал бы сию же минуту убить Стенли Ковальского. А уж как у меня самой руки чесались!

За кулисами Анна постояла немного, глядя в пол, а потом подняла на меня глаза и, встретив мой восхищенный взгляд, слегка улыбнулась.

– Это было гениально! – совершенно искренне сказала я.

– Да-да! Мне об этом уже кто-то говорил, – пошутила она.

Тем временем занавес опустился, и несколько секунд в зале стояла абсолютная тишина, а потом он взорвался аплодисментами. И начались выходы на поклон. И букеты! Букеты! Букеты!

Но вот все закончилось. Довольная, счастливая Анна, расслабившись, сидела на диване в своей гримерке и пила кофе, Ковалева рядом с ней пила чай, а я просто смотрела на эту великую актрису, сама не веря свалившемуся на меня счастью – пусть на несколько дней стать защитой для этой невероятной женщины.

И вдруг мне позвонил охранник из машины:

– Евгения, у нас нештатная ситуация.

– Что случилось? – тихо спросила я, выходя в коридор, чтобы не пугать Анну.

– У служебного входа стоит Тихонов с большим букетом цветов. И с ним те два мужика, что вчера были. Один рядом с ним стоит, второй – за рулем в машине. А теперь самое главное: неподалеку от их автомобиля стоит другой, а там – кинооператор и, скорее всего, журнашлюшка какая-то. Наши действия?

– Как погода на улице и сколько народу рядом со служебным входом? – поинтересовалась я.

– Дождик мелкий, противный, но, несмотря на это, народу собралось прилично.

– Поняла. Вы, главное, ничему не удивляйтесь и со спины меня подстрахуйте, а то мало ли что в толпе произойти может. У меня руки связаны – я же никого покалечить не могу, а толпа неуправляема.

Я представления не имела, какую пакость задумал Тихонов, поэтому и четкого плана действий у меня не было, но что бы он ни приготовил для Ермаковой, надо бы сработать на опережение. Я вернулась в гримерку, отозвала в сторону Ковалеву и тихонько сказала ей:

– Мне срочно нужны женские брюки на размер больше моего, мешковатая ветровка, парик поприметнее и очки с простыми стеклами. Это реально достать?

– Тихонов? – одними губами спросила она, и я кивнула.

Шепча себе под нос явно непечатные выражения, она ушла, а я с самым безмятежным видом села в кресло и стала смотреть, как Ермакова снимает грим.

– Что случилось? – повернувшись ко мне, спросила она. – Опять Тихонов?

– Опять, – не стала скрывать от нее я. – Но в этот раз с журналюгами.

Вся ее радость от удачно сыгранной роли мгновенно улетучилась. Она вздохнула, подумала и предложила:

– Может, мы тогда здесь переночуем? Диван раскладывается. А еще можно вызвать такси и выйти через центральный вход.

– Что? – взвилась я. – Я не позволю ему отравлять вам жизнь! Он шумихи захотел, журналистов пригласил? Так я ему такую славу обеспечу, что он от них теперь долго в погребе прятаться будет!

– Мы принимаем бой! – голосом маленького волчонка произнесла Ермакова.

– Анна! Вы меня плохо знаете. Я уже давно не волчонок, – очень серьезно ответила я. – Я, к счастью или к несчастью, матерый волчара – жизнь так распорядилась.

Она не успела мне ничего на это сказать, потому что пришла запыхавшаяся Ковалева.

– Все, что по-быстрому смогла подобрать на такую дылду, как ты. Угораздило же тебя вымахать! – ворчала она, вываливая на диван груду вещей.

Покопавшись, я выбрала брюки (правда, мужские, но вряд ли у кого-нибудь будет возможность их пристально рассмотреть) и ветровку, в карманы которой положила баллончики с перцем и слезоточивым газом. Перебрав парики, я остановилась на рыжем с буйными кудрями и нацепила на нос большие очки. Посмотрев на себя в зеркало, я невольно отшатнулась – не дай бог такое чудовище во сне увидеть, седой ведь проснешься! Но узнать меня было невозможно, а это главное. Поняв, чего я добивалась, Анна взяла на кисточку какой-то грим и нанесла мне на лицо несколько штрихов. Посмотрев на себя снова, я обалдела – теперь я выглядела не меньше чем на сорок лет и на порядок страшнее.

– С такой внешностью только лиходеев по темным улицам искать – очень резко преступность в Москве сократится, а количество больных в психушках многократно возрастет, – пробормотала я и уже громче сказала: – Анна, хочу вас предупредить, чтобы это не стало для вас неожиданностью: я обнародую информацию о том, как Тихонов хотел использовать вас в своих политических целях.

– Нет! – почти крикнула она.

– Да! И стыдиться вам здесь нечего! Он злодей, вы жертва! И вызываете в этом качестве всеобщее сочувствие и симпатию! – твердо сказала я. – Вас возле служебного входа поклонники ждут, чтобы лично выразить свое восхищение! Несмотря на дождь стоят! Как вы думаете, что они сделают с человеком, который вас так оскорбил? Их ведь только завести надо, а уж я постараюсь. Убить, конечно, не убьют, но на слова скупиться не будут, а то, что сфотографируют и выложат в Сеть, – это к гадалке не ходи! Да и журналюгам все равно что снимать, главное, чтобы новость скандальная была. Тихонов после этого всеобщим посмешищем станет! И будьте уверены, что больше он к вам на пушечный выстрел не приблизится!

– Анечка! Женя права, – принялась уговаривать ее Ковалева. – Не собираешься же ты всю жизнь от этого негодяя прятаться. И она не может при тебе неотлучно всю жизнь состоять.

– Господи! Какой позор! За что? – чуть не зарыдала Ермакова, а потом махнула рукой: – Делайте что хотите! Мне уже все равно!

– Александра Федоровна! На выход! – скомандовала я и, когда мы вышли, объяснила: – Мне надо выйти из театра через центральный выход, а потом через него же вернуться.

– Пошли! – азартно блестя глазами, подхватилась она. – Зрители уже разошлись, дверь заперта, так я сама тебя выпущу, а потом и обратно впущу. Жаль, что я не догадалась чего-нибудь теплое накинуть, а то посмотрела бы, как ты там воевать будешь.

– Не надо! Не рискуйте здоровьем, – попросила я. – А то кто же Анну опекать будет, если вы заболеете?

Выйдя через центральный вход, я обогнула здание и направилась к служебному входу. Толпа там действительно стояла немаленькая, так что мне пришлось подойти почти вплотную к ней, чтобы разобрать, где там Тихонов. Увидев его, я рванула вперед со скоростью и неотвратимостью урагана «Катрина», а подбежав к нему и уперев руки в бока, с ходу начала орать:

– Я так и знала, что ты опять сюда припрешься! Мне никогда в жизни одуванчика не подарил, а Ермаковой цветы охапками таскаешь!

Как только прозвучала фамилия Анны, все, кто ждал ее выхода, тут же повернулись в нашу сторону и стали внимательно прислушиваться. Хотя чего прислушиваться, если я орала как резаная?

– Ты кто? – растерялся Тихонов.

– Что? – раненой медведицей взревела я и затараторила, потому что теперь моей главной задачей было не дать ему и слова вставить: – Как домашненького поесть, так я! Как перепихнуться на халяву, так я! Как носки твои вонючие и трусы обосранные стирать, так я! Как срач в твоей квартире разгребать, так я! А теперь ты меня в упор не видишь? Я ради тебя, кобеля плешивого, мужа бросила, а теперь ты меня знать не хочешь? Ты мне что говорил? Что любишь только меня, а Ермакова тебе исключительно для дела нужна, чтобы через ее постель в Госдуму пролезть! Женой ее везде называл! Не помогло! – язвительно произнесла я. – Накрылось твое депутатство медным тазом! А ты опять к ней бегал! И опять мне лапшу на уши вешал, что это тебе для политической карьеры надо! Только, видать, раскусила она тебя, если на всю страну заявила, что замуж не собирается! На хрен тебя послала, по-русски говоря! А ты опять к ней и опять с цветами! И что тебе теперь от нее надо? Она тебе щи варить не будет! И клизмы ставить тоже! От запоров своих сдохнешь!

– Уйди, бешеная! Я тебя не знаю! – дурным голосом завопил Тихонов.

– Ничего-о-о! Сейчас узнаешь, что я бываю не только ласковая! – пригрозила я.

Выхватив у него букет, я начала охаживать цветами его по физиономии, и все это под аккомпанемент оскорблений и угроз, сыпавшихся на него от поклонников Ермаковой, которые и до этого молчаливостью не отличались, высказывая в его адрес все, что о нем думали. Заметим, исключительно нелестное. А Тихонов только закрывался руками и орал:

– Да заберите ее от меня!

Стоявший рядом с ним мордоворот попытался схватить меня за руку.

– Не лезь – зашибу! – рявкнула я, а поскольку он не послушался, пнула его ногой.

Кроссовки, конечно, не берцы, но если знать, куда бить!.. А я-то знала! В общем, от якобы случайного удара мордоворот, матюкнувшись, из схватки выбыл. Как я и ожидала, из машины выскочил и побежал к нам его коллега. Этот решил не размениваться на мелочи и сразу замахнулся на меня. Вырубить его мне было как нечего делать, но не может же простая баба приемы рукопашного боя демонстрировать, поэтому я, чтобы не заморачиваться, брызнула ему в лицо жгучим перцем. Мужик взвыл и присоединился к коллеге. Поняв, что остался без защиты, Тихонов рванул от меня с хорошей крейсерской скоростью, а я бежала сзади, проклинала его и ругала на чем свет стоит. Когда мы удалились на приличное расстояние, я швырнула ему вслед прутья, в которые превратился букет, и остановилась. Теперь мне предстояло незаметно вернуться обратно. Я сняла приметный парик и очки и сунула их в карман ветровки, а ее саму, сняв, сложила и повесила на руку. А брюки? Да кто на них смотрит? Перейдя на другую сторону улицы, я неспешной походкой пошла в обратном направлении до следующего перехода. Когда я уже подходила к центральному входу, мне опять позвонили из машины охраны, и я услышала восхищенный мужской голос:

– Это было зрелищно!

– Учитесь, пока я живая, – буркнула я в ответ.

Ковалева уже ждала меня у открытой двери и, судя по влажным волосам и плечам ее платья, она выходила, чтобы посмотреть, как я расправилась с Тихоновым.

– Александра Федоровна! – укоризненно воскликнула я. – А если простудитесь?

– А! – отмахнулась она. – Ноги попарю, чаю с малиной напьюсь, и ничего мне не будет! – и с сожалением произнесла: – Жаль, что ты Анечке не родня. Есть в тебе что-то такое! Творческое! – а потом, когда мы шли к гримерке, хитро блестя глазами, сообщила: – А журналюги-то все-все-все снимали! Как ты думаешь, на каком канале это показывать будут?

– По-моему, вы уже всего насмотрелись! – хмыкнула я. – Дай бог, чтобы без последствий обошлось!

В гримерке нас ждала уже готовая на выход Ермакова, которая, увидев, как и я, влажные волосы Ковалевой, только руками всплеснула:

– Сашенька! Почему ты такая неосторожная! Уж если так интересно было, так смотрела бы, как и я, из окна, что на улице происходило.

– Брось, Анечка! Все будет нормально! – поморщилась та.

– Знаете, Женя, а ведь я была права, в вас пропадает хорошая актриса, – без шуток сказала Анна.