Рассказы. Повести. Эссе. Книга вторая. Жизненный экстрим

Но самое главное – я знал, что и горностай, и соболь любят мышей, а охотники даже делают для привады мышиный экстракт, от которого они сами лезут в капканы. В общем, мыши, которые раньше меня одолевали, вдруг все пропали вместе с крысами, и не только у меня, но и во всей нашей «Нахаловке».

Всё шло хорошо, пока я не вспомнил о мешках с кедровой шишкой. Время шло к Новому году, и я решил родным отправить посылочку с этими таёжными дарами, жена-баба тоже засуетилась в надежде половину посылки заполнить сушёными грибами, сами знаете, что наши грибы не идут ни в какое сравнение с материковскими, один запах чего стоит.

В общем, затаскиваю свои, ставшие почему-то совсем лёгкими, мешки в избу, высыпаю всю шишку на приготовленный чистый брезент, начинаю ворошить кучу и сажусь вдруг задницей прямо на пол.

Жена спрашивает: «Ванечка, что с тобой, ты аж в лице побледнел, а, может, тебе валерьяночки плеснуть?» – «Дура-баба, конечно, плесни, только не рюмашку и не валерьянки, а стакан самогону. Шишка-то вся пустая, ни одного орешка нет, вот тебе и посылочка, вот тебе и самогоночка на кедровых орешках, вот тебе и мой труд – из тайги на себе все мешки таскал, чёрт знает откуда».

Выпил я самогонки, успокоился и стал думать, куда могла пропасть вся шишка? На соседей, да и вообще ни на кого я не мог грешить, ну а раз так, то и нечего переживать, не велика потеря, а на посылку у того же соседа и возьму, ведь вместе за шишкой ходили.

Сгрёб я всю эту шелуху опять в мешки и понёс в сени, думаю, что потом всё это нужно будет отдать соседу, он свиноту держит, а им тоже витамины нужны, ведь для свиней лучше кедровых шишек витаминов и нету.

Выхожу с мешками сени и случайно задеваю плечом сапоги-бродни, висевшие там с последней осенней рыбалки, и мне показалось, что в них что-то есть, хотя точно знаю, что там ничего не должно быть. Снимаю сапоги с крюка и уже второй раз за день шлёпаюсь на мягкое место, сапоги полны отборных кедровых орехов, и, даю руку на отсечение, ни одного испорченного орешка там не должно было быть. Ни кедровка, ни белка, ни бурундук, ни сам горностай испорченного ореха никогда не возьмут.

Для меня, конечно, это была радость, но с печалью на глазах, ведь мой горностай, видимо, крепко обидевшись, ушёл навсегда, а жаль.

Сновидение, воспоминание

Засыпаю в надежде, что никаких кошмарных или пророческих сновидений в эту ночь не будет, ну разве что приятные женщины навестят, и всё будет почти как наяву: ну там, неземная любовь, страстные объятия, и всё дальше, и всё приятней, и так до побудки, до «другого» всё равно уже в снах не доходит, так, разве что чисто платоническая любовь, если хотите.

И в этом сне мне не снятся страстные, неземные Аэлиты, но наяву давно налажены отношения с вполне земной сахалярочкой, аборигенкой Ульяной. А вот будет ли у нас та любовь, о которой мы оба мечтаем, это бабка надвое сказала. В этом сне я живу в глухой тайге, на самом берегу проточного озера, которое речушкой стекает в ревущую горную реку. Река не всегда одинакова: весной, в половодье, она неистовствует в перекатах, бьётся и мечется в каменных ущельях, злобно, словно грызёт, подмывает берега, руша вековые деревья и унося их словно спички.

Иногда она, играючи, устраивает заторы изо льда и вырванных с корнями деревьев, чтобы широко разлиться по болотистым низинам, марям и тайге, отчего деревья, как бы становясь короче, стоят по колено в ледяной воде с острыми иголками от тающего льда. Потом затор прорывает словно гнойник на ложе реки, и вся накопленная многотонная масса, ледяным и древесным месивом, устремляется к новой узкости, чтоб уже там взгромоздить новую плотину, ещё выше, ещё страшней.

С порога моего зимовья мне хорошо видно буйство реки – картина захватывающая, и я точно знаю, что пока река не подойдёт почти к моему порогу, я никуда не смогу уйти. Я жду, когда вздувшийся лёд из моего озера вынесет на простор реки, но пока его держат забереги – это лёд, намертво вцепившийся в поросший кустами берег. Но вот поплыла первая льдинка, за ней вторая – это подпирают вода и лёд из верхнего течения речки. Потом, словно торопясь не успеть, льдины, толпясь как живые, заторопились к устью, и вскоре моё озеро почти очистилось ото льда, и лишь белое ледяное ожерелье осталось на берегах моего озерца.

Вода стала падать и на Аллах-Юне, и в протоках с притоками, а значит, наступило лето. За сутки реки сбросили с себя ледяные шубы и заблестели, заиграли новенькой водой, а то, что пока вода мутная, я старался не замечать, зная, что вскоре она станет чистой, как слеза ребёнка. Настаёт самая пора рыбалки.

Я знал, что моё озеро сейчас полно рыбы, набившейся туда от шума и шороха трущихся и ломающихся льдин. Ещё малой весной я, пройдя по льду на другую сторону, протянул двойную капроновую верёвку с блочком на конце, а сейчас осталось закрепить сеть с крупной ячеёй и протянуть её на ту сторону, притопив её до дна. Эта приятная работа для лентяев, и, сделав это дело, можно завалиться на нары в избушке, и предварительно тяпнув ковшик браги, и включив транзистор, помечтать об Ульке, которая на днях обещала перебраться ко мне.

Для якутки Ульяна (Улька) была слишком красивой – русская кровь и якутская сотворили эти раскосые глаза с длиннющими ресницами и белое, крепкое тело. Видно, мать природа выложилась, творя эту красоту с бесстрашным и язвительным характером днём и полным нежности и страсти ночью.

Я её помню ещё угловатой девчонкой, которую в азарте погони, я чуть не затоптал конём. Она тогда состроила мне глазки, показала язык и, засмеявшись крикнула: «А ну, догони!». Я в это время купал коня, и мы с ним плыли как одно целое, я только держался за косматую гриву, потом конь почувствовав дно стал выходить из воды, и я, не теряя момента, уже оказался на нём.

Ну, Ульяна, держись! Я вылетел на берег и погнал по мари, надеясь, что она подалась в старое зимовьё, и по дороге к нему я не стал огибать небольшой овражек, а просто, дав коню толчок корпусом и голыми пятками, перемахнул овраг как птица, почти в это же время услышав девчачье «ой!».

Откуда я знал, что она притаилась в том овражке, а конь своими копытами едва не проломил ей голову, боже, как же я испугался; вот дурак, нашёл себе забаву за малыми якутками гоняться. Соскочив с коня, я кинулся её успокаивать, думая, что она сильно испугана, но она, неумело чмокнув меня в щеку, крикнула: «Дурак!», опять показала язык и унеслась молодым ветерком в сторону своего становища.

Я постарался выбросить из головы это происшествие. Ну поиграли, ну поцеловала девчушка, ну и что из этого? Она ведь ещё совсем ребёнок, но, как я потом убедился, уже с вполне сформировавшимся характером и совсем не детскими желаниями. И спас меня от позорного грехопадения мой внезапный отъезд и, как оказалось, на довольно продолжительное время.

Вернулся я, когда Ульке уже было за двадцать, и это уже была не та худая сахалярочка, а красивая молодая женщина, которая может вскружить голову не только якуту или эвенку, но и любому русскому, которым я и оказался. Я ведь собирался просто навестить так понравившиеся мне когда-то эти дикие места, а застрял на две весны. Улька, как и я же, оставила в Якутске учёбу и все свои дела, а значит, и своё будущее, пожертвовав всем ради меня.

Но мы, став старше, понимали, что ничего у нас не получится, она уже не хотела той таёжной жизни, которой жили её родители и все их предки, она познала город и совершенно другую жизнь, полную возможностей и перспектив. Я, в отличие от неё, не стремился в цивилизацию, от которой так благополучно сбежал, и у меня не было желания возвращаться к прошлому. О будущей разлуке мы не говорили, но понимали, что это неизбежно, и эта весна неожиданно стала тем Рубиконом, который нам предстояло перейти.

Как и следовало ожидать, Улька не пришла ко мне ни в этот день, ни в другой, а на третий день я, всё поняв и почувствовав сердцем разлуку, собрав свои нехитрые пожитки, переправился на ветке (лодка, сделанная из цельного ствола ели) через свою речушку и неспешно двинулся к стойбищу на самом берегу Аллах-Юня.

У аборигенов, якутов и эвенков, я не стал спрашивать об Ульке, но они немногословно лишь одобрили её поступок: «Однако, паря, вы не пара, и разные у вас тропы, у тебя один дорога, у неё другой дорога, а сразу по двум тропам не пойдёшь, а тебе она передала вот это». И старый эвен Колька протянул мне связку медвежьих когтей, нанизанных на капроновую нитку, ожерелье-оберег.

Это были когти когда-то убитых ею медведей, а когти двух убитых мною мишек она оставила себе, сказав, что так будет вернее оберегать друг друга. Всё, что у меня было нажитое за эти два года: капканы, ружья, боеприпасы, спальники и ещё многое другое, я велел им забрать себе и разделить по-братски, не трогать только то, что отобрал для неё, чтоб однажды, приехав с детства в родную тайгу и обязательно зайдя в свою избушку, она поняла, что я её любил, люблю, не осуждаю и всё понимаю.

Выпив принесенной мной крепкой браги, мы в последний раз всей толпой пошли на берег, столкнули на воду дюральку с мотором, нас оттолкнули от берега, и быстрая вода понесла нас, но вот мотор с третьей попытки завёлся, и мы полетели к другому берегу. Толпа молча смотрела нам вслед.

Теперь мне предстояло пройти километра три по старой, почти исчезнувшей дороге, до приисковой трассы, а там сорок км до Эльдикана, который стоит на высоком берегу Алдана. Если повезёт – будет попутка, если нет, то по местным понятиям сорок км – это не расстояние, можно и прогуляться, лишь бы медведь на трассу не вышел; он уже встал из берлоги, и сейчас отощавший за зимнюю спячку, голодный и злой. Держа на всякий случай заряженную ракетницу, которую нужно будет передать в посёлке Колькиным землякам, я бодренько шлёпаю по дороге.

Вспомнив о медвежьем ожерелье, обереге на шее, я начинаю свободной рукой перебирать медвежьи когти, и почти сразу сзади послышался натужный рёв автомобильного мотора. Это он ещё поднимается на перевал, потом вскарабкавшись, он остановится и будет плеваться паром, пока водила не дольёт из ручья водички. Но вот и он, старый приисковый «Газон», ну а дальше всё идёт как по расписанию: длительный перекур, обычный мужской трёп, предупреждение, что у дороги видел прошлогоднюю медведицу с двумя уже подросшими медвежатами-пестунами, ещё немного воды в радиатор, и мы покатились почти к самому Алдану. В посёлке захожу к давно знакомым аборигенам, передаю приветы, просьбы на будущее о боеприпасах, отдаю нехитрые гостинцы и ракетницу с патронами.

Ну и, как водится, ставлю на стол, купленную в лавке по дороге, водку, по-другому здесь нельзя; несколько лет назад они угощали меня медвежатиной и водкой, и не столь важно, что это было давно, важно то, что я давно стал для них своим, я стал им другом.

На другой день я вылетаю в Якутск, и можно было бы найти там мою Ульку, но зачем – ведь я опять пролётом.

Это был не сон и не видение, это был лишь маленький отрезок времени из давно прожитой жизни, в которой я пытался убежать от себя, что-то найти, но всё больше растрачивал и терял. Я понял, что душевный покой обретают не на земле и не в этой жизни. Человеку свойственны многие недостатки, грехи и пороки, которые были дадены Творцом нашим прародителям Адаму и Еве, а всё человечество – это их потомство, поэтому полного душевного покоя никому из живущих на земле испытать не суждено. А грехопадение пошло с райского сада Эдема. Ну не смогли наши предки жить без секса и правильно сделали, а змей-искуситель – он есть змей, и так до сей поры мы, радуясь, грешим, а потом замаливаем наши грехи, чтоб опять сладко согрешить и искренне помолиться.

И обратного адреса не давай!

После окончания сезона я получаю расчет на прииске Иныкчан, и с теми же двумя кентами нас опять везут по перевалам, через речушки, ручьи в сторону р. Алдан, в посёлок Эльдикан. На каждом подъеме стоим, вода в радиаторе кипит, доливаем из ручья и едем дальше. Водила не объезжает ни одной кочки. И если на перевал мы вползаем, то с него слетаем ласточкой, у машины нет тормозов. Проклиная шоферюгу и его агрегат, мы всё же добираемся до поселка, не очень здоровые, но живые.

До Якутска нам предстояло лететь на АН-2, то есть на «кукурузнике». Лавируя между (опять же) коров, которые паслись на полосе, мы кое-как взлетели, расплескивая жидкие коровьи лепешки. Коровье дерьмо оказалось на брюхе самолета и крыльях, но никакого шарма это воздушному лайнеру не придало. Я не зря уже несколько раз упоминаю о загаженных взлётках. Ну любят коровы, спасаясь от таёжного гнуса, выйти из тайги и полежать на ветерке взлётного поля, пережёвывая свою жачку.

Летуны тоже собирали все воздушные ямы до Якутска, и временами казалось, что после очередного нырка мы больше не вынырнем и будем «сыпаться» до земли, это как на море, только страшнее. В Якутске мы еле сходим с нашего «аэробуса» на полусогнутых, дрожащих ногах, из десяти пассажиров облевались почти все. Брр!

Мы стойко, как и подобает бывшим морякам перенесли штормягу в воздухе, в карманах у нас шуршит валюта, и есть желание хорошенько гульнуть! Моя мама всегда говорила, что простота хуже воровства, но я не внял её словам. Гульнули мы хорошо, даже чудесно, но почему-то везде рассчитывался я один, и, как результат, остался пустой, как бубен шамана. Кенты мои, поняв, что пир окончен и я без денег, собрались на «отрыв» и купили билеты на материк, хотя планы у нас раньше были общие и совсем иные. Я их не осуждал, бог с ними! Я ругал только себя за то, что вовремя не смог разглядеть в них гниль. Ничего я им не стал говорить и проводил их на посадку. На прощание они попросили написать им, сделать вызов, если я что-нибудь найду стоящее. Вот так-то!

Когда через несколько лет я приехал в отпуск, мой бывший кореш, глядя на меня, на то, как я легко за один раз трачу его месячную зарплату, спросил меня, как попасть туда, где я сейчас работаю. Мой ответ был прост: «Езжай опять в Якутск глубокой осенью, окажись без копейки денег, заболей, а потом „воскресни“, как и я же, поголодай, померзни, и ты попадёшь в то место, где и я. Только меня там уже не будет, потому что я не хочу жить и работать рядом с предателем». Жёстко? Возможно!

Ну а пока я в Якутске без денег, больной, в летней одежонке. В теле слабость страшная, в голове стоит звон, слезы из глаз и из носа, перед глазами какие-то мошки летают. В голове одна мысль: «Что дальше делать, куда податься?» Пристанища, кроме аэропорта, у меня нет, но нет у меня и отчаяния, нет и паники. Я точно знал, что всё у меня «устаканится», всё устроится, нужно только очухаться, на ноги встать. Руки, ноги есть, голова на месте. Не пропаду, выживу!

Тут, объявили о закрытии порта по метеоусловиям Якутска. Повалил снег, началась пурга, народу, как сельдей в бочке, духота, люди стоят, сидят, лежат на полу и на чемоданах. Накануне прибыли рейсы из Оймякона, Ленска, Нижнеянска, Мирного, в общем, весь Север застрял в порту Якутска. Я сижу в кресле, запихнув тощий рюкзачок под низ и прикрыв ногами. Иначе нельзя – ворье уведёт сразу. Насмотрелся за эти несколько суток, как они «работают».

Все эти дни я ничего не ел и не пил. И вот что плохо – почти все эти дни был в каком-то забытье или бреду. Вроде очнусь или проснусь и опять куда-то проваливаюсь. Но, видимо, кризис миновал, и мне стало легче, организм боролся, и молодость брала своё. Я никогда не был слюнтяем и был, думаю, достаточно закален и душевно, и физически прежней жизнью.

Где-то на третий день ко мне подходит парень не намного старше меня, лет 27—28, спрашивает, чем он может мне помочь. Отвечаю, что ни в чьей помощи я не нуждаюсь и свои проблемы привык решать сам. Я раньше видел его, он сидел напротив меня и, видимо, поневоле наблюдал за мной и пришел к выводу, что я в беде, что, в общем-то, и было недалеко от истины. Он объясняет мне, что решил сходить в ресторан и пригласить меня для компании, а там и поговорить, познакомиться.

Кинуть что-нибудь в желудок было бы неплохо, тем более, после такого длительного вынужденного поста, и я соглашаюсь. В ресторане я, отказавшись от спиртного, наелся, хотя это и было опасно с голодухи. Он немного рассказал о себе. Работает он в Верхоянске, морозы там у них за минус 60С. Сейчас у него отпуск за три года и денег, как у дурака махорки, и он собирается потратить их красиво. Конец сентября ещё пока бархатный сезон и всё ещё тёплое море, фрукты, вино, шашлыки, ну и, конечно, красивые, нежные женщины. Это была его голубая мечта, за которую он и горбатился на северах.

После его рассказа и я немного рассказал о себе. Парень он был дружелюбный и с понятием. Я сказал, что хочу улететь в Сангары, но не знаю, зачем. Мне просто понравилось название посёлка и то, что он находится на Лене, а значит, у меня, возможно, будет шанс устроиться на флоте. Билет на самолет стоит 20 рублей, которых у меня не было. Несмотря на мои протесты, он дает мне 50 рублей и говорит: «Это тебе на билет и на первое время, пока устроишься». Я спросил: «Куда мне выслать деньги, когда они у меня появятся?» – «А никуда не нужно высылать! В своё время мне так же помогли и адреса обратного не дали. Сейчас я помогаю тебе, а ты тоже поможешь кому-то, кто будет нуждаться в этом и адреса своего не давай, а скажи ему такие же слова. Лады?» С тех пор я многое повидал, много по жизни кому помогал и повторял слова того хорошего парня: «Если кто-то будет в беде, помоги ему, не жди благодарностей и не давай обратного адреса».

Грабёж по-сангарски

По прилету в Сангары, пока были деньги, жил в гостинице под названием «Сангар». Как не удивительно, но здесь в поселке, затерянном на просторах Севера, был и плавательный бассейн, и ресторан, и пивбар, и свой пивзавод. Так что никакой дырой он не был. Все бы так жили по северам, как сангарцы. Первое время, пока не нашел работы по душе, мне пришлось долбить, убирать помойки, работать с шабашниками (25 руб. за 16 часов), в порту выгружать самолеты, охранять какие-то склады.

Однажды в гостинице познакомился с хорошим парнем Мишей, он прилетел сюда из Ижевска и тоже в поисках лучшей доли. Правда, в отличие от меня, он твердо знал, что ищет и хочет в этой жизни, и мой авантюризм он не приветствовал. У Миши был «сродный» брат, который работал зоотехником где-то в этих краях, в оленеводческом совхозе, но где именно Миша не знал толком. Он и прилетел сюда в надежде обрести брата и получить от него не только совет, но и помощь. Деньжата у нас постоянно то кончали начинаться, то начинали кончаться, есть у них такое свойство.

С едой совсем было плохо, отощали мы, озлобились, глядя, что на крышах сараев лежат ободранные оленьи туши, а в другой раз и просто прислонённые к стене пристройки или дома. И даже собаки лежат рядом, не грызут, не трогают то мясо. Забыв на время про совесть и слыша только пустые урчащие желудки, мы подались с Мишаней на «дело», то есть на «охоту». На улице темно – полярная ночь уже наступила, время два часа ночи. Скрипим пимами по снежку, выглядывая в свете редких фонарей оленью тушу побольше. А, может, сразу и две? (Раскатали губу). Ага, взяли! Аж три! Собаки такой хай подняли, будто белый медведь в поселок зашел. Спасаясь от этих сытых озверевших тварей, мы забежали в открытую дверь какого-то двухэтажного дома и моментально захлопнули дверь перед носом этих волкодавов. Присели на какой-то рундук, стоявший в тамбуре подъезда. Закурили, сидим, ждем, пока эти блохастые снимут осаду и разбредутся по своим домам, зароются опять в снег и, прикрыв свои носы пышными хвостами, будут досматривать свои собачьи сны. Мы сидим, курим, обсуждаем свои дальнейшие действия: либо мы ещё раз рискнём, либо вернемся в общагу не солоно хлебавши. В тамбуре горела тусклая лампочка «Ильича».

Уже выходя, мы обратили внимание на ящик, на котором сидели, и то только потому, что звякнул большой амбарный замок, который был продернут в петлю, но не закрыт. Открываем… Это был ларь для мяса, вместо холодильника. Мы сидели на мясе, прекрасном, вкуснющем мясе. Там стоял громадный эмалированный таз с фаршем, как потом выяснилось, это была оленина со свининой. Лепота, живем, значит! Хватаем этот подарок судьбы, свиную ногу в придачу, поскольку посчитали, что это запчасть от фарша и попросту не влезла в тазик, оставлять её одну на морозе – это не порядок.

Оглядев пустынную улицу, мы рвём когти, унося богатую добычу. Если бы в тот момент все поселковые собаки кинулись за нами, то им бы ничего не обламилось, они бы нас попросту не догнали. Ну, вот и общага. Залетаем в комнату, шарим в тумбочке сковородку. Настрогали, наковыряли ножами на сковородку мороженого фарша, а в кастрюле поставили вариться кусок свинины, отпиленный Мишкиной ножовкой, решив, что это уже будет на завтра. Нашли мы в общаге и полбулки хлеба. Ужин готов! Сидим, кайфуем, честно украденное мясо в горле не застревает, запиваем бульоном. В эту ночь нам было тепло и хорошо, С неделю мы живем, как тузы, а тут нам еще аванс подкинули. А много ли человеку нужно для счастья!?

Со временем житуха наша вроде наладилась, с деньжатами она везде жизнь в жилу. В общаге мы хоть по-прежнему на ночь и ставили под койки электроплитки, но на полу у нас теперь как в юрте был постелен толстый войлок. Ужинать мы ходили в ресторан, холостяки все там по вечерам тусовались. Познакомились и с девахами, начали посещать кино, ходили и на концерты якутских артистов, гастролёров, в бассейн, иногда для разнообразия или, наоборот, для безобразия, ходили и в пивбар. В общем, мы стали жить, как и все, и пока такая жизнь меня лично устраивала, хотя я точно знал, что такое благодушие у меня будет только до весны. Так уж, видно, я устроен, не могу, когда всё у меня в жизни хорошо, тихо и спокойно, весной или летом, мне обязательно нужно во что-то вляпаться, в какую-ни будь хренотень. Так оно и случилось, но об этом потом, потому что вся моя жизненная эпопея состоит из «потом».

Однажды выходя из бара, Мишаня вдруг кинулся на шею какому-то чуваку с пивным бидончиком в руках: «Колька, братан, я тебя уже сколько месяцев ищу!». Ну и пошло-поехало, уже и пиво в бидончике замёрзло, а они всё никак не могут наговориться. Я уже опять подался в пивбар греться, и только потом они очнулись. Нас пригласили на застолье в ближайший выходной, на том и расстались. Подошли выходные, и мы с Михеичем рулим по сказанному адресу, идём по той же улице, подходим к тому же дому и подъезду, проходим мимо деревянного ларя, откуда мы в своё время упёрли мясо, стучим в обшитую войлоком дверь, которая тотчас открывается, нас ждут давно. Заходим, кланяемся, ручкаемся, знакомимся, моем под рукомойником руки, и дружненько все за стол, кроме хозяйки, конечно, она сейчас и за нападающего, и за вратаря, а мы все, выходит, штрафники.

Сейчас на столе полный порядок: рюмки, фужеры выстроены по краям стола, ближе к центру, теснятся тарелочки с закусками, малосольная рыба, грибочки, сало с чесночком, домашняя ветчина горой на тарелках, бочковые огурчики с помидорами, тут же и капуста соленая с брусникой, присутствует и студень с хреном. В центре стола, раздвинув графины с ягодными морсами, хозяйка ставит жареную свинину, большими кусками, отварную картошку и большой таз с дымящимися пельменями, размером с детский кулачок. В больших и малых бутылях самогон на травах, кедровых орешках, ягодах.

Тут и гонг прозвучал, то есть звон бокалов. После усердной дегустации всех этих напитков нам стало немного не по себе. Решили выйти отдышаться и покурить, вышли в тамбур и присели на тот самый ларь, из которого мясо «свистнули», а стыд так и прёт из нас. Неудобно, конечно, – нас встречают, угощают как людей, а мы, получается, где нагадили, туда и жрать пришли. Тут и хозяин жалуется нам, что у него недавно из этого ларя кто-то тазик фарша «увёл». Сейчас вот стал на замок закрывать. Про свинячью ляжку он даже и не вспомнил, а нам с Михеичем пришла пора покаяться. Мы честно рассказали ему про ту ночь, как это получилось и почему. Повинную голову меч не сечет.

Он искренне похохотал и сказал нам, чтобы мы бабе не вздумали говорить, у неё напряг с юмором. Вот только тазик верните, её любимый, с цветочками. Погуляли мы в этот вечер крепко. Хозяйка ушла спать, а мы ещё долго куролесили. Стол уже напоминал поле битвы, ряды бутылок, судков, тарелок, закусок здорово поредели. Как только дошли до общаги? Утром, продрав глаза, мы обнаружили на столе мясо, рыбу, курятину, и полмешка картошки. В углу комнаты, у дверей стояли небольшие нарты. Вот тут-то мы испугались?! Неужели мы опять всё это где-то увели?! Тут пришел Мишкин братан за тазом и нартами, принёс с собой «лекарство». Эта вся благодать на столе – его подарок. Разобрались, посмеялись и решили, что жизнь удалась!

Якут, олени

Это я просто вспомнил небольшой, и, на мой взгляд, интересный эпизод. Проходим с Михаилом мимо ресторана, под фонарём якут, приехавший на запряжённых в нарты двух оленях, изрядно пьяный готовится к забою одного оленя на продажу. Он выпил, но, видимо, мало, значит, надо «догнаться», убийство рогатого красавца с печальными глазами смотреть мы не стали, такие вещи я уже видел, и хотя сам мясо ем с удовольствием, но сцена убийства внушает мне отвращение, даже если и по надобности. Идём обратно в ресторан, олень уже ободран, туша разделана на части одним ножом, а продавец вовсю рекламирует свой товар, от которого ещё идёт пар, он ловко отрезает ленты оленины и с удовольствием поглощает мясо сырым, без хлеба, без соли и с хорошим аппетитом.