Рассказы. Повести. Эссе. Книга вторая. Жизненный экстрим

Дверь в нашем жилище он попросту поломал и внутри разломал все, что только можно было, потом нагадил большую кучу и ушел. В эту ночь в разорённом балагане мы не спали. Ванька, привязанный к дереву, чуя медвежий дух, тоже вел себя неспокойно. Но в этот раз дым от костра и запах табака отпугнули зверя, и больше он не приходил. Мы остались без мяса и опять перешли на уток, которые уже готовились к отлету. Молодые утята уже выросли, обросли пером и уже становились на крыло, учились летать. Собственно, все уже шло к концу, мы ждали босса, который должен был приехать, чтобы принять работу, проверить качество сена, правильно ли сметаны скирды, и замерять количество. Как потом оказалось, у нас было 62 тонны отличного сухого пахучего сена.

Ну а пока мы решили пожить для себя, отдохнуть. Целыми днями мы шлялись по тайге, охотились, рыбачили, пили брагу. Курорт, да и только! Вскоре приехал верхом на своей сивой кобыле и наш босс, напоили мы его брагой, накормили жирной утятиной, рыбой и свежими лепешками. Все ему настолько понравилось, что он решил нас не обманывать (как обычно, и всех) в объеме работы, а даже приписать лишнее, в чем мы, конечно, сильно сомневались. Хотя бы получить то, что заработали. Быстренько собираем барахло, все то же, но в обратном порядке. Забираем в банках недопитую брагу, подпираем жердью дверь нашей хижины. Сюда весь груз мы везли на трёх лошадях, а сейчас у нас только наш верный «грузовик», Ваня, который с печалью косится на горб, который вырос у него на спине. Сейчас он в три раза больше, чем когда ехали сюда. Прощай покос, тайга! Мы уже на пути к новым приключениям!

Ожидание, безделье! Вот уже который день ждем грузовик, чтобы выехать за расчетом. Но теперь мы, кажется, уже не нужны, и начальство не спешит выдать нам наши кровные! От безделья толпа уже начала бузить, устраивать кулачные бои и стрельбы, пока еще по банкам и бутылкам. Конечно, все это происходило не насухую. У каждого была заначка, на всякий случай, который, видимо, и наступил. Даже там, в тайге, в то, еще «совковое», время (1972 год) нашелся делец, который, придя на базу раньше других и зная все наперед, поставил браги, нагнал самогона и теперь торговал им, забирая у мужиков последние деньги, а потом и одежду, сапоги-болотники, ружья. Терпеть такое мы не могли, это был уже беспредел, а мужики, крутые мужики, битые жизнью, зонами, лагерями шли к этому барыге на поклон, они уважали собственность!

Мы её не больно «уважали», поэтому пошли к барыге, набили ему слегка морду и для начала забрали все ружья, сапоги, и тд.. Отнесли мы все это в зимовье, где жили, и всё вернули владельцам. Но поскольку брага и самогон у барыги оставались, к вечеру все эти вещи опять были у него. Ну и хрен с вами! Один в поле не воин!

Печально, летально, фатально, но факт!

А коситься мужики стали не на него, а на нас. Не любят, они не прощают, когда кто-то лезет в их жизнь или, тем более, что-то запрещает. За время нашего вынужденного безделья происходят два события. Это были: убийство медведя и печальный конец загнанной лошади. Медведя заметили в реке, когда он её переплывал, на лодках подогнали к берегу, а когда он разъярённый кинулся на людей и собак, тогда-то и убили на выходе из воды. Восемь человек верёвками едва вытащили его тушу из воды.

Когда шкуру сняли, и растянули на жердине, я удивился размерам, длине и густоте шерсти, а главное – когтям. Они сразу покорили мое сердце. Задние – короткие и обломанные, но передние – длинные и черные, будто лакированные, я сразу представил их в виде ожерелья на моей немытой, могучей, загорелой шее. Рука у меня сама потянулась к ножу, который висел на поясе. Отрезал я когти вместе с подушечками и шерстью. Во, блин, Чингачук-Большой Змей, индеец хренов, испортил шкуру, ведь шкура без когтей и головы не ценится. Но об этом я узнал из воплей моего босса, который возмечтал подарить эту шкуру в председателю артели Власову. Ладно, что я еще башку не отрезал, а вот когти пришлось трусливо подбросить к шкуре, во избежание неприятностей для всех. Их потом пришьют, и видно ничего не будет. Мяса у нас теперь опять было навалом. Но пойла не было. Барыга свою лавочку прикрыл, получив вместо оплаты опять в носопырку.

Не вынес, «Боливар» двоих

Два друга, томимые жаждой, и ради общества решили смотаться в Эльдикан уже проторенным путем. Но топать пешком больше сорока километров, когда знаешь, что магазин закроется в семь вечера, это «голяк», напрасная трата сил и времени. Они ловят первую попавшуюся лошадь, подманив её овсом, с ней переплывают реку, несмотря на течение и ледяную воду, ухитрившись при этом не утонуть самим и не утопить лошадь. Потом оба джигита взгромоздились на бедного одра и погнали напрямую по тайге к Алдану, где на берегу, в поселке Эльдикан, их ждал широкий выбор спиртного.

Успеть бы только до закрытия лавки. Успели! Доскакав на взмыленной лошади до магазина, джигиты увидали, что продавец запирает лавку. А их лошадь, совершив последний отчаянный рывок, упала замертво. Это был главный аргумент в горячей просьбе к продавщице. Не устояла женщина, опять открыла магазин и отпустила им желаемое. Врезав, прямо на крылечке из горла, парни пытались реанимировать лошадь, даже водку лили ей в рот, но увы! Околевшая, загнанная насмерть «животина» оживать не хотела да так и осталась совсем околевшей, хреновые оказались ветеринары. Оставив «покойницу» там же у крыльца сельпо, парни отправились в «кильдым» к женщинам, где и им, и пойлу были очень рады.

После угарной ночи, поутру их разбудил местный «шериф» и велел им убрать лошадь от крыльца магазина. С властью, даже в таком захолустье, не поспоришь, поэтому найдя на берегу Алдана «Беларусь», с почти трезвым водителем, они тросом чекернули лошадь за копыта и утащили в тайгу. Думали, что на этом все, ан-нет! Через несколько дней приходит опять представитель закона и требует утащить её еще дальше и закопать. Объясняет им похмельным, что собаки вскрыли брюхо «покойницы», и вонь тухлятины идёт на посёлок, а вот если ветерок подует от реки, то запах пойдёт в тайгу, а значит, жди нашествия медведей. Они унюхают этот запах за многие километры и уж не упустят возможности полакомиться таким деликатесом, как «ароматная дохлая» лошадь. По этой причине в тайгу за ягодой, грибами, кедровой шишкой аборигенам лучше не соваться, или только под охраной мужиков с «пулемётами», будто им больше делать нечего.

Деваться некуда, пошли друзья опять искать трактор, но уже с ковшом. Сторговались за литр водки, на последние деньги. У трупа было полно воронья, вонь стояла ужасная, парни опять зачекеровали дохлого мустанга за ноги и утащили ещё дальше в тайгу. Потом ковшом вырыли могилу и закопали беднягу. Мир праху твоему, верный Буцефал!

Едва присыпав труп, убежали подальше от той вони. На другой день тем же путем, но только уже пешком они дотащились, проклиная себя и все остальное, до базы. Сам босс перевез их через Аллах-Юнь, по пути набив им «фотокарточки», а потом и притопив в реке, чтобы в другой раз неповадно было, ну и в назидание другим. А за лошадь с них удержали 800 рублей. В 1972 году это были ещё деньги.

Немного об охоте

Если по-честному, то я вовсе не охотник, потому что мне всегда было жаль убитую мной, даже по необходимости, живность. Работая в якутской тайге на Аллах-Юне, мы никогда не стреляли дичь только потому, что она там была, у нас не было жажды убийства. Уток было множество, ещё больше было утят, которые вот-вот станут на крыло, но пока только порхали по воде, пробуя свои силы. Стреляли мы только селезней кряквы и не больше штуки на брата, этого нам хватало на сутки. Когда хотелось ушицы, ставили сетёшки, и когда шумнёшь чем-нибудь по воде, рыба влетала в сеть косяками. Тут уж выбираешь на жарёху и уху покрупней, а мелочь шла на посол и вяление.

Однажды поутру вместо рыбы я обнаружил в сети каких-то дивных чёрных, узкоклювых уток, видимо, с высоты увидав в кристально чистой воде рыбу, они решили подзаправиться да и влетели в сеть. В тот день была моя очередь заботиться о хлебе насущном, и я решил приготовить дар с небес как обычных уток. Думал ощипать их по-шустрому, да не тут-то было – пёрышка не выдернешь, не то что щипать. Можно, конечно, было попробовать ошпарить кипятком, и дело пошло бы, но я снял кожу чулком вместе с перьями. Мясо было почти чёрное, жир жёлтый, сама пахла рыбой; кинул в котелок, варю, запашина идёт, будто тухлая рыба варится, булькает. Когда мои коллеги пришли на обед, первый вопрос у них был: «Чем это у тебя так воняет?» Объясняю им, что это новое блюдо, уха из уток. Морща носы, парни попробовали грызть мясо, хлебать шурпу, да слабо им оказалось, не в жилу, вылили паразиты на землю мой кулинарный шедевр, а сам котелок мы потом ещё долго пытались оттереть песком.

Потом я спросил у аборигенов, что это за птички были. Гагары – морские обитатели, они питаются только рыбой. Якуты из шкурок шьют носки, стельки вырезают, а вообще, гагара у северных народов считается священной птицей. У полярного круга, на озере Мадуйка, где я работал после, аборигены-остяки тоже предупреждали нас, пришлых: «Не вздумайте „стрелить“ птицу-лебедя, это грех». Но у кого может подняться рука на эту гордую, красивую птицу, символ верности? Я знал, что на озере живёт пара лебедей, они иногда летали над посёлком, над озером, неразлучной парой. Приближалась осень, и вся водоплавающая живность готовилась к отлёту.

После утиной охоты я возвращался на «станок», гружённый дичью, и тут увидел одинокого лебедя, он летел низко, крылья с характерным свистом резали воздух, но он был одинок, этот горестно кричащий лебедь. В тот момент я понял, что какая-то сволочь убила другого, значит, у кого-то всё же поднялась рука, чтоб у него руки отсохли и глаз правый вытек, которым он целился.

Через некоторое время я зашёл к остякам узнать про олений камус, который они мне выделывали на торбаса. В избе было почти темно, вонь страшная, пахнет застоявшимся ссаньём, мокрой собачьей шерстью, тухлыми рыбьими потрохами, которыми они выделывают шкуры, амбрэ ещё то, аж глаза ест. Приглядевшись со свету, вижу в руках у остятки, сидевшей на чурбаке что-то белое, лёгкое, воздушное, спрашиваю: «Что это за красота?». Та и брякнула сходу: «Лебёдка, однако». Мясо они сожрали, а шкурку лебединую она и тёрла, выделывала. Я думал, что «сам», остяк её убьёт, ведь это он меня строжил, говорил, чтоб мы блюли таёжные законы, а сам иудой оказался. Они выдёргивают перо, и остаётся густой, белый и очень тёплый подпушек, лебединый пух, который ценится и идёт на женские шапочки модницам.

Во время весеннего перелёта мы охотились на гусей и уток; гусь был пролётный и улетал гнездиться дальше на север, но многие породы уток оставались гнездиться, выводить потомство в этих краях. Места почти безлюдные, нехоженые, корма хватает, плодись и размножайся. Зимой интересна охота на глухаря, рябчика, тетерева. Куропатки как добыча меня не привлекали, их можно было добыть и без ружья. В местах кормёжки птицы, разбросав по снегу замороженную бруснику, ставишь петли из лески, а на другой день идёшь за добычей.

Можно бутылкой из-под шампанского, наполненной горячей водой, наделать в снегу лунок, бросить туда по ягодке брусники, и результат будет тот же самый. Куропатка ныряет в лунку за ягодой, а выбраться обратно ледяные стенки не дают, там они и замерзают. Такой «охотой» больше занимались ребятишки. Куропатку на снегу не видно, и когда иногда затаившаяся под снегом птица неожиданно вспархивала прямо из-под ног и трепеща в панике крыльями улетала, оставалось только стволами повести ей вслед. Добыча не завидная, и не хотелось выстрелами нарушать тишину тайги, пугать настоящую дичь, зверя.

Как правило, или по закону подлости тщательно подготавливаемая охота зачастую бывает безрезультатной. А вот когда ты выскочишь на лыжах в тайгу, чтобы просто пробежаться, подышать, полюбоваться природой, обязательно наскочишь на громадного глухаря, который будто понимая, что ты ему ни хрена ни сделаешь, будет сидеть на сосне и разглядывать придурка на лыжах. Такое у меня случалось и не раз, даже в соболя кидал лыжной палкой в то время, как мои капканы стояли пустые.

На Колымской ГЭС, где я тоже когда-то трудился, в одну из зим наблюдалась массовая миграция куропатки. Посёлок накрыло как белым одеялом, машины остановились, чтоб не ехать по птицам, и никто не знает, сколько тысяч или десятков тысяч их там было. Это продолжалось около часа, потом как по сигналу они взметнулись и исчезли в темноте полярной ночи. Как правило, это связано с бескормицей в местах обитания, во всяком случае, мы так думаем. Самая престижная и желанная добыча – это, конечно, таёжный красавец-глухарь, петух кг на восемь, а то и на десять. Такой летает тяжело, будто гружёный транспортник.

Самая вкусная и глупая птица – «буржуйский» рябчик, выводок можно выщелкать из мелкашки, и не один не улетит. Якутские пацаны вообще снимают с веток птиц одними шестами с петлями из лески на концах. Мясо у рябчика белое, нежное, буржуи были не дураки, знали, что есть.

Сейчас вспоминая обо всех этих своих охотах, не понимаю, зачем мне это было нужно, ведь охотились мы не ради пропитания. У меня и раньше это было, убьёшь красавца-глухаря, смотришь на него и думаешь: «Ну зачем я это сделал, он даже мёртвый такой красивый, он беззащитный, а я его сгубил». Когда в руках у мужика появляется ружьё, он уже не может, чтоб не отнять у кого-то жизнь, видимо, в нём просыпается древний инстинкт охотника, добытчика, и не жажда убийства, но азарт, и я, к сожалению, не исключение.

Ещё немного об охоте, но не на пернатых, а речь пойдёт о песцах. Когда летишь на вертолёте или самолёте с воздуха видны цепи озёр, их великое множество, и почти все они зарыблены, то есть с рыбой. В тундре, в зоне вечной мерзлоты из-за нарушения верхнего покрова начинается оттайка, образовываются карстовые озёра, которые впоследствии и зарыбливаются водоплавающими перелётными птицами. Это они переносят на своих лапах рыбью икру по озёрам на многие расстояния.

Мои друзья с Туруханского рыбозавода организовали базу на границе тайги и тундры. Это самое удобное расположение для промысла. В их распоряжении была цепь проточных озёр, в которые впадала какая-то горная речушка без названия и которая потом впадала в Нижнюю Тунгуску, откуда иногда и заходили в эти озёра на кормёжку гигантские таймени, любящие чистую, быструю воду, перекаты. В озере водились громадные щуки, чир, язь, пелядь, ряпушка, был и ленок. Такому обилию рыбы можно было только позавидовать.

Парни рыбачили для рыбозавода, для себя били утку, добывали и мясо, на пушного зверя охотились по сезону, в зимнее время, когда у песца, соболя, белки, горностая уже выходной мех. Ондатру тоже брали зимой, ставя капканы у хаток. В иной год, когда идёт ходовой песец, мигрирующий с родной тундры от бескормицы в другие места, богатые леммингом, крупной тундровой мышью, основным кормом песцов, его добывали едва ли не сотнями. В это время песец может заходить в посёлки, рыться на помойках, по ходу он съедает всё, мало-мальски пригодное в пищу.

Местного песца было мало, а ходовой появляется раз в три-четыре года, к этому времени парни подальше от зимовья уже наготовили «духовых ям», набитых рыбьими отходами. Ямы с тухлой рыбой заваливают валежником, дёрном, втыкают в это место столбики, чтоб в нужное время их выдернуть, и тогда невыносимая для человека, но такая притягательная для зверья вонь растечётся по тайге и тундре. Медведь тоже любит тухлятину, она для него, как для ребёнка Сникерс, поэтому и делают эти ямы подальше от жилья. Его «визит» всегда неожидан, и последствия могут быть самые хреновые, если не выручат собаки, почувствовав «хозяина» и подняв лай.

Голодный песец, чувствуя рыбный запах, ломится в эту дармовую помойку, но вокруг ямы уже стоят десятки капканов, и за этот сыр в мышеловке зверькам придётся расплачиваться своей шкуркой. Такая охота неинтересна, но продуктивна, потому что не нужно бегать по тундре, выискивая песцовые следы, настораживать капканы, потом ходить, выискивая их в снегу, откапывать, опять настораживать. Если есть добыча, тащить её на себе, спеша, пока позёмка не замела твои следы, если заплутаешь, в том месте, где только снег и мутное небо, определиться на местности невозможно, ты не чукча, не остяк, и этим всё сказано.

Абориген, самоед идёт или едет в тундру в малице или в парке, ему пурга не страшна. Он может зарыться в снег, переждать непогоду, потом определиться по звёздам и выйти к своему стойбищу. Когда я спросил остяка, как он находит дорогу в тайге, или тундре, он сначала удивился моему глупому вопросу, а потом спросил меня: «А ты можешь заблудиться в своём городе?» – «Конечно, нет». – «А у нас и того проще, вон видишь ту звезду – это Полярная звезда, она и выведет тебя куда хочешь». Он долго и, как ему казалось, доходчиво объяснял мне, но как я не крутил головой, звезда постоянно была надо мной, а моя дорога, выходит должна была уходить только в космос. «Бестолковый ты, однако, мой семилетний пацан больше вас русских понимает», – заключил остяк.

Я знал, что его Колька спокойно плавает на долблёнке-«ветке» да ещё и стреляет с неё, а я в ней ни усидеть, ни устоять не могу. Он неделями пропадает в тайге, охотится на уток, ловит для себя и собак рыбу, живёт в зимовьях, которых понаставили на путиках для зимней охоты. Там по таёжному обычаю всегда есть запас дров, спички, соль, посуда, небольшой для лета запас продуктов и в любом случае есть чай и сахар.

Колькина мать, Катя, о нём ничуть не беспокоится, а на мой вопрос, где сын, коротко отвечает: «Однахо, тайха пошол». Помолчав, добавляет: «С собаками он, ничо с ним не будет, в школу ему осенью, не хочет он, грит, я охотник, и ваша школа мне не нужна, пусть сеструхи, Улька с Полькой учатся, они бабы». Кроме Кольки у Пашки с Катей было ещё пятеро короедов, и все не от Пашки, но он гордился: «Моя баба родила, значит, мои и баста».

В тех местах, в Аллах-Юньской тайге медведей было много, но лето было грибное и ягодное, медведь был сыт и относительно не опасен, да и собаки, больше похожие на громадных волков, чем на обычных лаек, могли отпугнуть любого зверя. У семилетнего Кольки было и своё ружье, пятизарядная «мелкашка» и бердана тридцать второго калибра, правда, он пока предпочитал более лёгкую, мелкокалиберную тозовку. Такой таёжной жизни любой позавидует, только для этого нужно там родиться, впитать это с молоком матери, с детства видеть тайгу, понимать природу, дышать тем воздухом.

С тех пор прошло более сорока лет, но картина якутской тайги, хрустально прозрачного и быстрого Аллах-Юня, стоит у меня перед глазами, и я благодарен судьбе, забросившей меня в своё время в те благословенные места.

Горностай

Это, пожалуй, самый красивый и грациозный пушной зверёк из куньих, правда, есть ещё у него в родне соболь, колонок, ласка, горностай, хорёк, выдра и даже барсук с росомахой, что совсем уж удивительно. Но ни один из них не сравнится по красоте и нежности меха с горностаем, впрочем как и по жестокости. Не зря у дам высшего света он всегда пользовался бешеной популярностью, а горностаевые мантии веками были только королевской привилегией.

Казалось, горностай небольшой, но он берёт добычу гораздо крупней себя, с лёту прокусывая ей затылок, это его специфический приём, после которого любая жертва уже неспособна к сопротивлению, и самый простой пример. Это – заяц, который задними лапами может вспороть живот даже лисе.

Питается горностай и птицей, и рыбой, не отказывается и от мышей, пробегая за ними под снегом ни один десяток метров. Любит он и кедровые орехи, которые сам не запасает, но зорит запасы белок, бурундуков, обрекая тех на голодную смерть, хотя ему самому смерть от голода, при его хищности и кровожадности, никогда не грозит.

А мордашка-то какая милая, и ни на какого-то монстра он совсем не похож. Вот только в ярости он способен кинуться даже на человека, и рассказ, некогда рассказанный мне старым охотником, о том, как горностай отгрыз ухо спящему у костра пьяному охотнику, я, конечно, принял за анекдот. Но знаю, что самка горностая, действительно, может броситься на человека, защищая своё гнездо с детёнышами, впрочем как и любая мать.

Но я не натуралист и не зоолог, и описание самых странных, всевозможных и невозможных существ, обитающих в разных ареалах нашей страны, я оставляю докам, именно тем, кто и должен заниматься этим делом.

Первый раз я увидел горностая в якутской тайге, когда мы на моторке поднялись со своей базы на Аллах-Юне вверх против течения реки, до своего временного лабаза с продуктами, где нас ждал неожиданный сюрприз. Медведь не только пожрал и попортил почти все наши запасы, но и разворотил весь лабаз, раскатал по брёвнышку и крышу уронил, и как только его гада самого там не придавило. Но делать нечего, вертолёт будет не скоро, рации у нас нет, значит, нужно собирать остатки того, что не влезло в медвежью утробу и было разорвано, растоптано, испоганено, а прямо в центре этого продуктового хаоса была оставлена медвежья визитка, в виде огромной кучи свежего дерьма.

Это его, наверное, пронесло от сгущёнки, банки с которой он прокусил, молоко высосал, а банки расплющил как на наковальне, выдавливая всё до капельки.

В общем картина такая: мешки с мукой распороты, ящики с макаронами разбиты, все крупы на радость бурундукам рассыпаны по земле, сахар почти весь сожрал, но больше попортил, ладно хоть масло растительное уцелело, думаю, что это совершенно случайно. Сигареты и аварийная махорка разбросаны, но мне кажется, что он и ушёл, нанюхавшись табака, лучше бы он сразу нюхнул от души табачища и чихал бы, колотясь при этом о бревно, может, хоть сотрясение мозга схлопотал бы.

Если по-честному, то это случилось не впервой, и этого медведя мы давно знали и даже видели, но на расстоянии выстрела он никогда нас не подпускал. И даже наши ночные охоты на его тропе были беспонтовые, хотя мы честно сидели не одну ночь на высоте, на толстых сучьях деревьев, на небольших площадках, в каком-то подобии гамаков, не спали, не курили – в общем, старались ничем не выдать своё присутствие, но…

Долго мы горевать не стали. В тайге есть олени, много птицы, на мари в озерцах полно рыбы, мы знали Сохатиную тропу, по которой он ходит к озеру на водопой и жрать водоросли, так что добыча мяса, остро не стояла.

Когда мы, собрав всё, что могло пригодиться, нам нужно было сходить за нашим мерином, «грузовиком» Ванькой, а это ещё км пять, и уходя, мы на последок всё хотели обсыпать махоркой, мы вдруг увидели какое-то светло-коричневое существо, очень грациозное и быстрое как молния, я поначалу думал, что это колонок или ласка, но бывший с нами семилетний якут Колька, авторитетно объяснил, что это горностай.

Выпросив у Кольки мелкашку и пару патронов, я попытался попасть в зверька, но только раздавался сухой щелчок затвора, горностай в мгновение ока исчезал, разочарованный я отдал винтовочку Кольке, а он стоял и лыбился своим щербатым ртом: «Ты, дядь Вов, думаешь, что если б я знал, что ты попадёшь в него, разве я тебе дал бы оружие? У него, как и у всех пушных зверьков, сейчас шкурка летняя, а значит, не выходная, и никакой ценности не имеет, понял?

А зимой я приеду с интерната на каникулы и этого горностая добуду капканом или ещё чем, но только не пулей, дурак я чоли, шкурку портить?» – «Колька, кого ты учишь, кому всего семь лет, тебе или мне?» Вот тут-то этот малыш мне и выдал: «А кто, дядь Вов, здесь родился – ты или я? А кто из нас якут – ты или я? А кто из нас меж двух сосёнок заплутает – я или ты? А кто ночью по звёздам ходит как по компасу – я или ты? А с «ветки» кто у нас кувыркается в воду, даже не выстрелив по уткам? А? (ветка – северное название лодки-долблёнки)». Тут мне нечего было возразить этому маленькому, но очень самостоятельному парнишке, для которого тайга – и школа, и дом родной.

Ванькин «квартирант»

Уже через несколько лет, когда работая на Колымской ГЭС, я опять увидел горностая, но уже ослепительно белого. На девственно чистом снегу чётко отпечатывалась строчка его следов, и если бы не его чёрный хвостик, то я навряд ли заметил этого разбойника, почувствовав моё присутствие, он на мгновение обернулся, блеснув бусинками глаз, и исчез под снегом словно его и не было. Я знал, что в погоне за мелкой добычей, например, мышью или леммингом, он способен пробегать под снегом не один десяток метров, и мне было очень жаль, что я не смог разглядеть его в зимней шубке.

Вернувшись в балок, где мы обедали, я рассказал мужикам о госте в белой шубке, и все сразу стали вспоминать случаи, связанные с пушными зверьками. А мой коллега, бурильщик Иван, рассказал нам свою байку о горностае, жившем у него.

«А вот у меня прошлой зимой горностай жил почти ползимы, я поначалу даже не знал об этом, пока он сам не выскочил из мешка с кедровой шишкой, висевшего на стене сеней. Там же висела и замороженная оленья туша, но следов от его зубов я на ней не видел. Да ладно, думаю сам себе, если он и поест оленины или кедровых орехов, то не велик урон, ему-то нужно всего пять-десять граммов на сутки, не объест, поди.