Сонаты без нот. Игры слов и смыслов в книге М. Цветаевой «После России»

Беглецы? – Вестовые?Отзовись, коль живые!Чернецы верховые,В чащах бога узрев?Сколько мчащих сандалий!Сколько пышущих зданий!Сколько гончих и ланей —В убеганье дерев!Лес! Ты нынче – наездник!То, что люди болезньюНазывают: последнейСудорогой древес —Этов платье просторном  – Отрок, нектаром вскормлен.Это – сразу и с корнемВвысь сорвавшийся лес!Нет, иное: не хлопья —В сухолистом потопе!Вижу: опрометь копий,Слышу: рокот кровей!И в разверстй хламидеПролетая – кто видел?То Саул за Давидом:Смуглой смертью своей!Лес! Ты нынче – наездник!То, что люди болезньюМнят: под тысячей лезвийБьющей кровью древес —Пурпур царской хламиды…Знаю: тайны не выдам!То Саул за Давидом:Юной смертью своей![29: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 4, л. 54. Опубликовано: Ц84, с. 613.]Нищие пели:– Темен, ох, темен лес!Нищие пели:– Сброшен последний крест!Бог из церквей воскрес!Так, ризы заживо раздавКануть безвестно!Посмертное струенье трав,Рай мой древесный![31: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 20.]Так, заживо раздавЖизнь: смехотворный скарб свой:Памятей – песен – слав…Шагом Царицы Савской,Спускающейся в пруд,(Шагом – без провожатых!)И знающей, что ждутРизы – прекрасней снятыхПо выходе из вод…(А может от щедротУстав и от хваленойМудрости Соломона…)Так стихотворный скарб свойРаздариваю: вот! —Жестом Царица Савской…[32: БП90, с. 678.]Дав страсти с плеч отлечь, как рубищу,Входили, с сердца замираньем,В бассейн вселенной, стан свой любящийОбдать и оглушить мирами.Так, заживо раздав,Поровну, без обиды,Пользующийся – прав.Шагом Семирамиды,Спускающейся в прудЛестницей трав несмятых,И знающей, что ждутРизы – прекрасней снятыхПо выходе из вод…

Глава двенадцатая. «Из сырости и сирости»

В беловой тетради стихотворение «Не краской, не кистью!…» помечено по старому стилю: «26—27 сентября 1922 г. (в первый и второй день моего 30 летия, и Сережиного 29 летия.)» [35: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 4, л. 92об-93.], что делает стихотворение еще более важным, программным. 8—9 октября, глядя на листопад, Цветаева думает о бренности земных одежд, о бренности страстей, от которых когда-нибудь освободится она в посмертии, как деревья освобождаются от листьев. «Не краской, не кистью!» написаны черты Царства Божия. Царство – господство света: Его

Очевидна в черновике соотнесенность поэта и дерева, листов рабочей тетради и листьев. После первого четверостишия в черновике следовало:

Здесь же вариант 7— 8 стихов: «Как будто бы ветки / Древесные, тронешь – листы…». [37: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 61.] В окончательной редакции Цветаева, сосредоточивается исключительно на теме светящегося, древесного, потустороннего. Цвет – наносное, временное, ложное. Свет – вечное, истинное. Тот свет – иное освещение того, что на земле было явлено через цвет. В обнаженности древесных ветвей, в господстве света над цветом видит Цветаева раскрытие тайны:

Как в иудейском храме Бог скрыт от людей завесой над ковчегом завета, так же скрыт лик Божий в одеждах деревьев. По преданию, завеса «раздралась надвое» в момент смерти на кресте Иисуса Христа (От Матфея: 27; 51). Цветаевой кажется, что свет, исходящий от обнаженных осенних деревьев – свет того света, позволяющий перенестись в Элизиум душ. Вместо «провидишь» сына в одном из черновых вариантов было «сновидишь» [38: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 67.]: сновидение – любимое соответствие высшим переживаниям. Другая редакция живописала Христа и была отвергнута, возможно, из-за противоречия Евангелию: «Как будто бы сына / Встречаешь, и сын этот сед… / (Зачем Палестина / Встает и Элизиум вслед?)» [39: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 67.] Этот седой блудный сын – муж Сергей Эфрон, седая Марина Ивановна. В окончательном тексте создан образ седеющего леса: седого

Во время составления книги «После России» в 1927 году записаны варианты второй строки этого четверостишия: , Вольфгангов апофеоз!»;«… Не занавес – апофеоз»). [40: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 16, л. 74.] обозначает «обоготворение, обожение человека» (В Даль). «Апотеозом» называли описание или изображение вознесения души умершего; прославление его имени преобразованием жизни и смерти. Вероятно, Цветаева подумала о великом Гёте из-за его творческого долголетия, торжества духовной красоты и мудрости, пантеистического отношения к природе, а может быть, из-за его «Учения о цвете», которое не понимала! «Ты «Апотеоз»

В Царстве того света споется, что не спевалось, не сбывалось в жизни, расплетется казавшееся незыблемым на земле. В черновиках рабочей тетради осенние листья сначала отождествлялись с чувством потери. Варианты 21—22 стихов: «Священная седость, / – Утрата – расплата / растрата без слез…»). [41: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 12, л. 71.] Октябрьский лес – образ Царства Небесного – рисуется Цветаевой через отрицание пурпура, красного цвета, цвета крови, власти и страсти: « (Я краске не верю! / Здесь пурпур – последний из слуг!)» Но связь между тем и этим светом, сбывающаяся через природу, непостоянна. Кажется, Цветаева почувствовала «свет, смерти блаженнее», узнала таинственную силу древесного мира, и тут же пойманное ощущение ускользает:

Тетрадь поэта содержит черновую и окончательную редакцию стихотворения «Рассеивающий листву, как свет…», не вошедшего в «После России», в котором продолжается линия древесной приобщенности Царству Небесному. Приведем из него такие выразительные строки:

Если деревья свободны от земных страстей, то с поэтами, поющими о земных приметах души, все иначе. Сбоку Цветаева записывает о поэте: «в два света пишущий». [43: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 80.] Двоемирие Цветаевой, неизменно ощущающей зов страсти и «вечности бессмертный загар», в стихотворении «Та, что без видения спала…» 12 октября 1922 года воплощает дерево, соотнесенное с дочерью Иаира, воскрешенной Христом. Образ библейской дщери ранее встречался в стихотворениях «Каждый день все кажется мне: суббота!..» (1916), «Дочь Иаира» (1922). В стихотворении, вошедшем впоследствии в цикл «Деревья», деревья, подобно дочери Иаира, пробуждаются  , от сна , чтобы встать в Вечности: от жизни без видения

Постепенное упадание листвы соотносится с построением псалма, с ритмами религиозного песнопения, с поэзией и с вознесением. Листва, подобная лирике, – своеобразные сквозные одежды: страстные хламиды земной жены, невинные облачения бессмертной души, мечтающей о Царстве Небесном, и «отроческих – птицы» – невесомые крылья бессмертного духа. Деревья – «целые народы», жаждущие переселенья в небо. Цветаева строит свой текст как бы в двух ракурсах. Она пишет о деревьях, а видит библейскую картину жизни первых людей. Призыв «Вспомни!» обращен к воображаемому собеседнику; Цветаева побуждает его вспомнить о небесном доме, едином для деревьев и поэтов. И в тот же день, 12 октября 1922 года, в рассветный час, пока не проснулись человеческие страсти, воюющие друг с другом, пока во взгляд поэта не вмешалась жизнь, а в рассветном тумане «полей не видно шахматных», на которые люди расставлены Богом, («Ведь шахматные же пешки! / И кто-то играет в нас») [44: Здесь – невольная или намеренная перекличка с Уайльдом: «Неужели нет спасения? Или мы в самом деле всего лишь шахматные фигуры, которые незримая рука передвигает по своей воле, – пустые сосуды, готовые для славы и для позора? Кентервильское привидение. Проза. Пьесы. Стихи. Спб. : Азбука-классика, 2006, с. 320.], в стихотворении «Рассвет на рельсах» Цветаева пытается восстановить Россию, страну своей : сновиденную мечты

Иллюзия близости российской границы связана с тем, что «вестями шалыми» несется вороная сталь Бориса Пастернака. [46: Возможно, речь шла о стихотворении Пастернака «Вокзал».] Из-за «еще Москва за шпалами». Пейзаж сновиденной России складывается из «сырости» и «сирости», «свай» и «стай»; Цветаева живописует духовное сиротство своей души, живущей на сваях искусства. Бесплотнейшее владение Цветаевой – Россия «в три полотница» – предвосхищает комнату сна в Гостинице Свиданье Душ («Попытка комнаты»). В «Рассвете на рельсах» набрасывается эскиз лирического пространства, откуда «невидимыми рельсами» на тот свет движутся «вагоны с погорельцами», пропавшие «навек для Бога и людей» поэты, предающие огню в лирике . Сами слова и  у Цветаевой – родственные, созвучные, полные движения. Москва остается за шпалами, но едет Цветаева не в Германию, не в Берлин, где все еще находится Борис Леонидович, а в . Шлагбаум дали – метафорический образ двери в Царство Небесное, родственный двери в стихотворениях «Нежный призрак…», «Чтоб дойти до уст и ложа…», в поэмах «Егорушка», «Лестница», в «Поэме Воздуха». Один из интертекстуальных источников двери – евангельское «Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет, и пажить найдет» (От Иоанн. 10; 9). Шлагбаум раскрывается в мир того света, «без низости, без лжи», откуда «по линиям, по линиям» можно уехать через Россию в Вечность. Созвучна «Рассвету на рельсах» запись Цветаевой в тетради, сделанная в сентябре-октябре 1922 года: «Все поезда – в Бессмертье, по дороге – Россия. Все поезда – в Бессмертье, полустанок – Россия». [47: СВТ, с. 111.] Ощущение России с Царством Небесным будет позднее передано в статье «Поэт и время» (1932) : «Есть такая страна – Бог, Россия граничит », так сказал Рильке <…>. С этой страной Бог – Россия по сей день граничит. , которой не сместят политики, ибо означена не церквами. <…> Россия для всего, что не-Россия, всегда была тем светом, с белыми медведями или большевиками, все равно – <…> Россия никогда не была страной земной карты. <…> На  Россию ставка поэтов. На Россию – всю, на Россию – всегда» (V, 335). лирических поездов него клады чувств поезд поэзия даль природной границей с ней Природная граница тем. эту

Последнее, не вошедшее в «После России» стихотворение 1922 года «В сиром воздухе загробном…» (28 октября 1922) – осознание духовного одиночества и творческого кризиса. Попытка восстановить Россию «во всю горизонталь», предпринятая несколькими днями ранее, оканчивается поражением: Москва уже не за шпалами, Цветаева едет в своем творческом поезде без Пастернака:

В черновике – уподобление поэтического голоса плачу проводов: «Если проволока плачет / Это я пою». [48: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 84.] Лейтмотивом стихотворения становится эпитет «сирый»: сирый воздух, сирая проволока, сирый морок – образы лирического пространства. Воздух воспринимается загробным, потому что раньше душа жила «вестями шалыми», письмом и стихами Пастернака. Он не пишет, возможно, уже уехал из Берлина в Москву – вот отчего в скобках, как тайное, ставшее явным, Цветаева помещает просьбу: «Поклонись Москве!»

На рассвете 19 ноября 1922 года, прямо в утренний сон, Цветаева получила второе письмо от Пастернака, отозвавшегося на стихотворение «Неподражаемо лжет жизнь…», первоначально названное Цветаевой «Слова на сон». Оно показалось Пастернаку весьма близким стихам «Сестры моей жизни»; поэт воспринял его поддержкой «в минуты сомнения в себе». [49: ЦП, с. 19.] Писал Борис Леонидович и о статье «Световой ливень», посвященной ему, о книжке «Разлука», присланной в подарок, которой гордился, как своей. Она ответила в тот же день, признавшись, что переписка, как и сновидение, для нее – «любимый вид общения», а ее письма хотят быть написанными!». [50: Там же, с. 23—24.] Можно было услышать просьбу о письме, а Пастернак не внял ей; заметив за занавесом слов глубину чувств, умолк. «всегда

15 ноября, в день рождения своей матери, М. А. Мейн, Цветаева возобновила работу над поэмой «Мо́лодец» и сделала первые записи в новой тетради, подаренной мужем. «Мо́лодец» будет окончен в Сочельник, 31—го декабря по новому стилю. «Последняя строка Молодца:

звучит как непроизнесенное: аминь: да будет та́к (с кем – произнести боюсь, но думаю о Борисе)», [51: СВТ, с. 161.] – пишет она в тетради. В 1924 году поэма выйдет с посвящением Борису Пастернаку. Сосредоточенность на теме соединения поверх жизни связана с невозможностью союза в земном воплощении, греховности такого союза . Цветаева написала поэму о невозможной любви Маруси к упырю, ради которой та обрекает душу на вечную гибель и несется с милым в Аид. На новом материале, в сущности, разрабатывалась тема, звучавшая в «Сивилле»: Маруся выбывает из жизни «в огнь синь», Сивилла – «в звездный вихрь». Маруся – сомнамбула, не могущая выйти из сна, покуда родной ей Молодец-упырь не пробудит ее своим окликом, не умчит в пробуждение смерти. И Пастернак словно окликнул Цветаеву по имени, ведомом только ему одному: «Все называли – никто не на́звал». Так творчески насыщенно заканчивался 1922 год – год переезда в новую страну, год встречи с соприродным поэтом, год, всерьез изменивший Музу Цветаевой, давший новое русло и направление лирическому потоку. в неволе жизни

Не краской, не кистью!Свет – царство его, ибо сед.Ложь – красные листья:Здесь свет, попирающий цвет.Цвет, попранный светом.Свет – цвету пятою на грудь.Не в этом, не в этомли: тайна, и сила и сутьОсеннего леса?Светлейший – пресветлый.Нет слова для той светлоты.Ты думаешь: веткиДревесные? Скажешь: листы?[36: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 61.]Над тихою заводью днейКак будто завесаРванулась – и грозно за ней…Как будто бы сынаПровидишь сквозь ризу разлук —Слова: ПалестинаВстают, и Элизиум вдруг…Осенняя седость.Ты, Гётевский апофеоз!Здесь многое спелось,А больше еще – расплелось.…Уже и не светом:Каким-то свеченьем светясь…Не в этом, не в этомли – и обрывается связь…Бесстрастия прекраснейшую страстьВвысь – как псалом возносишь.__Рассеивающий листву, как свет —Жрец! Клен багрянородный!Лишь Богу своему глядящий вслед,От похотей свободный…[42: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 80.]Та, что без видения спала —Вздрогнула и встала,В строгой постепенности псалма,Зрительною ска́лой —Сонмы просыпающихся тел:Руки! – Руки! – Руки!Словно воинство под градом стрел,Спелое для муки.Покамест день не всталС его страстями стравленными,Из сырости и шпалРоссию восстанавливаю.………………………….Из сырости – и стай…Еще вестями шалымиЛжет вороная сталь —Еще Москва за шпалами![45: В БТ записано без заглавия. РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 4, л. 94—95.]В сиром воздухе загробном —Перелетный рейс…Сирой проволоки вздроги,Повороты рельс…Точно жизнь мою угналиПо стальной версте —В сиром мо́роке – две дали…(Поклонись Москве!)Точно жизнь мою убили.Из последних жилВ сиром мо́роке в две жилыИстекает жизнь.(II, 160—161)До – мой:В огнь синь

Глава тринадцатая. «Не надо ее окликать»

1923 год начался возвращением к поэме «Егорушка» (1921). Марина Ивановна планировала ряд новых глав, но замысел остается неосуществленным, вероятно, отчасти из-за появления в феврале книги «Темы и вариации» [1: Пастернак Б. Темы и вариации. Четвертая книга стихов. Берлин: Геликон, 1923.], присланной Пастернаком в подарок, причем с датой цветаевского к нему письма – «29»: «Несравненному поэту Марине Цветаевой, «донецкой, горючей и адской» (стр. 76) от поклонника ее дара, отважившегося издать эти высевки и опилки, и теперь кающегося. Б. Пастернак. 29|I 23. Берлин». [2: Поэт и время, с. 128.] Первым ответом на голос поэта стало стихотворение, названное в письме к Пастернаку «Гора» (7 февраля 1923) [3: ЦП, с. 54.]. В тетради ему предшествует запись: «В промежутке «Молодец», статья о С <ергее> М <ихайловиче> (Волконском. – Е. А.) и переписывание «Земных примет».) “ [4: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 4, л. 95.] «Промежуток» – от ноябрьского письма Пастернака до февральского. Первая строка стихотворения – явная перекличка с завершенным «Молодцем»: первого

Варианты 5—6 стихов в ЧТ 1927 года, во время подготовки сборника, подчеркивают внеземную природу лирической героини: «божеский страх / Страдания», «ангельский страх / Касания» [5: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 16, л. 52.]. «Не надо ее окликать» – то же можно было бы сказать о героине поэмы Марусе, которая рванулась к Молодцу прямо с церковной службы, когда тот окликнул ее, все забывшую, по имени. В декабре Марина Ивановна выслала Роману Гулю для Пастернака поэму «Царь-Девица», надписав: «Борису Пастернаку – одному из моих муз. Марина Цветаева, 22 декабря 1922, Прага» (VI, 541). Очевидно, Цветаева отправила берлинское издание поэмы, а надпись продиктована работой над «Молодцем». В 1925 году Цветаева отправит Пастернаку «Молодца» с посвящением: «за игру за твою великую, за утехи твои за нежные…». И объяснит: «А ты знаешь, откуда посвящение к «Мо́лодцу»? Из русской былины «Морской царь и Садко». Когда я прочла, я сразу почувствовала тебя и себя, а сами строки – настолько своими, что не сомневалась в их авторстве лет триста-пятьсот назад. Только ты никому не говори – про Садко, пускай ищут, свищут, я нарочно не проставила, пусть это будет наша тайна – твоя и моя» (VI, 246). Во время молчания Пастернака и поглощенности поэмой о Марусе, а затем поэмой «Егорушка» Марина Ивановна немного успокоилась, страсти уснули, но вот зов Пастернака опять будит любовь, а душа встревожена «до самых органных низов». «Сталь и базальт» горнокаменной породы души-горы может запеть «органом», «полногласием бурь», взорвать все крепости, построенные «на пропастях». Образ органа, по-видимому, – отсылка к стихотворению Пастернака «Грусть моя, как пленная сербка»:

Горное затишье так неустойчиво, так живо под действием оклика может смениться лавиной чувств. Образ лавины навеян стихотворением Пастернака «Памяти демона» («Сестра моя – жизнь») :

«А справишься?» – спрашивает своего собеседника Цветаева. Сможет ли его «серафический альт» снести «полногласие бурь», лирический взрыв ее страстной души? Пастернак не принадлежит ей, она не «единственный владелец» его души, как ей всегда было нужно в любви. Она не была уверена в том, что необходима. 10 февраля, в день рождения Пастернака, Цветаева пишет: «Вы получите от меня еще два письма: одно о Ваших и моих писаниях, другое – со стихами к Вам. Потом я замолчу. Без оклика – никогда не напишу. Писать – входить без стуку». [6: ЦП, с. 38.] Гора – своеобразный Сезам, который готов раствориться от волшебного голоса поэта. На странице, содержащей поправки к стихотворению «Не надо ее окликать…» в 1927 году Цветаева записала: «Вся моя жизнь тот немецкий протестантский рассказ о мальч <ике> и дев <очке>, предпочедших всем достов <ерным> лошад <ям>, куклам, каскам, лентам мира Wunderkaste , [7: волшебный сундук – нем.] где каждый вечер можно было видеть новое и где не возвращалось. Тайный жар – вот все мое детство». [8: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 16, л. 52.] Пастернак для нее – из той страны – детства, волшебства, поэзии, силы слова; его душа – волшебный лирический сундук, полный лирических сокровищ. ничто

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Эйфукумонъин

Из японской женской лирики XIII—XIV веков.

// Иностранная литература, №3, 2009, с. 170. Перевод с японского

Т. Соколовой-Делюсиной.