Чужой сон. Повести и рассказы

Кирилл ехал назад в полупустом троллейбусе. Ехал долго. А в голове вертелось одно и то же. «Вот она баня, каким боком вышла. Неспроста всё это. Такое дело, – можно сказать, замахнулся на заоблачные выси, божественное вдохновение призвал, а тут на тебе – банька, парная. Так оно и получается: как идешь тропой горней, в тайну тайн пытаешься заглянуть, на пути тобой избранном бесы разные тебя караулят, рядом трутся, ждут, когда неверный шаг сделаешь, поддашься их искушениям. Неспроста фургон этот тормознул. Ремонтники эти: Вовка с Брюсом Уиллисом. Напустили заразу. Порчу навели. Недаром и карты пиковые выпали. Предупреждение было, а он не услышал, глух оказался». Кирилл воровато посмотрел по сторонам, – чтоб никто не увидел, – и быстро почесался. «Хотя, если уже по-другому рассуждать – сам во всем и виноват. В баньку захотел. Расслабиться решил. Аккуратнее надо в местах общего пользования. Не маленький. Ну ладно, как сказал этот стерильный, – должно пройти. Могло быть хуже. Еще бы чего случилось. Впредь надо быть осторожнее».

А хуже и случилось. Одну ночь он спал час. Вторую промучился совсем без сна. Но вот теперь, на третью, растерев прохладную пахучую мазь между ног, приготовился отоспаться за все дни. Но не тут-то было. Чесотка почти не тревожила, но дикое напряжение, накопившееся за эти нервные дни, не давало отключиться. Голова гудела, как электрощитовая, а волны энергии перекатывалась по всему телу, как будто проверяя его, Кирилла, на прочность, ища зацепки, малейшего повода, чтобы прорваться наружу и вынести с собой и весь его, Кирилла, внутренний мир на растерзания окружающим его обстоятельствам. Так и промаялся всю ночь. Вставал с постели, ходил по комнате, выглядывал в окно, пробовал отвлечься чтением, но тщетно. Таблетки тоже не имели никакого действия. Утром в оглушенном состоянии, обессиленный и заторможенный, пошел в ванную. Умылся холодной водой, и глянул в зеркало, закрепленное над раковиной. Осунулся, щеки запали, темные круги под глазами. Провел ладонью по небритому лицу. Решил побриться. А то видок, как из психушки. Пшикнул баллончиком. Густо накрутил на лицо пену. Остались одни глаза. Окунул бритву в стаканчик с теплой водой и, надув щеку, провел бритвой от уха до подбородка. Побрился с удовольствием. Немного успокоился, показалось, что напряжение отлегло. Посмотрел в зеркало. Что-то мелькнуло знакомое. Еще раз посмотрел в зеркало. Его как кольнуло, кольнуло до самых основ! И лучше б не смотрел, сейчас не смотрел! А вышел, не глядя, из ванной. Его обожгла мысль. Как будто прожгла череп, как картонную коробку. «Похож!». На него смотрело лицо того врача из поликлиники. Кирилл дернулся назад, потом опять метнулся к зеркалу. «Похож!». В него вглядывался врач с карими глазами. «Похож!». «Вот, зараза! – вслух ругнулся Кирилл – прицепился ко мне, не отделаться. Уж лучше б всплыл Брюс Уиллис, он далеко, а этот, продезинфецированный, рядом, несколько трамвайных остановок». И от этой мысли, что он так всерьез подумал, стало еще страшнее. Он вышел из ванной, выключил свет. « Впредь в ванную – без света, чтоб никаких там физиономий, похожих». " Может и есть сходство, а я так струхнул?» – пытался Кирилл успокоить себя, найти объяснение. Но это не сработало. Это, как говорят, – «мертвому припарки». А Кирилл в понимании душевного здоровья и был если не мертв, то около того. Его пропалило насквозь, и психика начинала распадаться. Он это явственно ощутил, ощутил до последней своей молекулы, до каждой своей буквы, запятой, точки. И какие еще коленца будет выбрасывать воспаленный мозг? Впору кричать караул. Но Кирилл сцепил зубы. Он понял причину. А это были последствия. Пришло время платить по всем счетам. И чем всё закончиться и закончиться ли теперь вообще когда-нибудь этот кошмар – ничего об этом не известно. Будущее – во тьме. Без каких либо проблесков надежды. А выберется ли он из этой западни или его свезут в известное заведение? Никто, никто не знает.

А всё это – Её Величество Поэзия, весь этот горючий материал, накопленный десятилетиями. Разврат воображения. Каждый раз настойчиво просящийся на бумагу. Не успел Кирилл заземлить разрушительную космическую энергию, запустить её спиралью слов. До конца слить спасительными предложениями. Зафиксировать. Остановить. Умиротворить. Надо было успеть. Еще какая-нибудь неделя. Всего неделя. Эта проклятая баня, чертов грибок… Такая, в сущности, мелочь, укол булавки – а равновесие, и так с трудом удерживаемое им, нарушено, и он летит во мрак безумия, превращая образы в реальность, а реальность в представления. Вообще-то, всё гораздо сложнее. Разобраться с этим не могут, если следовать теории эволюции, с того времени, как некое волосатое существо встало с четверенек и осознало себя человеком. До сих пор нет ясности. Но у Кирилла тут свой шкурный интерес: он терял над собой контроль, терял, как теперь говорят, адекватность. Почва уходила из-под ног, и он рисковал навсегда зависнуть в своем фантасмагорическом воздушном пространстве, трактуемом, крепко стоящим на этой почве обществом, как помешательство. На повестке дня только один вопрос: вопрос его спасения.

10

Кирилл испуганно, бочком, прошел по коридору в свою комнату, закрыл на щеколду дверь и рухнул на диван. Накрылся одеялом с головой и постарался ни о чем не думать. Давить в корне всякий зародыш мысли. Безжалостно стирать самые робкие наброски образа. Никаких чувств. Только голая абстракция. Мыльный пузырь бессмыслицы. Душеспасительные молитвы, героические цитаты из вестернов или сентенции стоиков, – не годились. Они таили в себе разрушительную опасность перехода в свою противоположность. В доли секунды меняли знак. Крепкое, налитое румянцем яблоко тут же начинали точить осклизлые черви. Только линия, только ритм. «И притопну расторопно, и притопну расторопно» – стучал он пяткой по спинке дивана. И если бы кто-нибудь наблюдал эту сцену со стороны, то поспешил бы исчезнуть из комнаты или… обратиться в соответствующее заведение за помощью больному. Но со стороны был только он сам себе. Как будто немного отпустило.

Но тут, как специально, ожила отопительная система. По трубам и радиаторам что-то пробежало и упало. Застучало. Зашипело. Забулькало. В дом дали тепло.

Кирилла так и подбросило: «По батареям пустили кровь!».

Он вскочил с дивана и бросился к батарее, схватил её, как девушку за коленку – и отдернул руку. Батарея была горячей.

«Кипящая кровь!» Здесь стоит на минуту остановиться, отойти от разгоряченной системы и прояснить природу Кирилловых страхов. Кирилл находился в том состоянии душевного расстройства, раздвоении личности, когда его, еще пока здоровая, критически мыслящая половина, получая от другой, насмерть перепуганной, разъедающие импульсы страха, – живо представляла все трагические последствия для себя, то есть для личности Кирилла, с которой она себе всецело отождествляла. Что, когда она окончательно потеряет себя, и поверит в этот бред, действительно, на полном серьезе начнет так считать, сольется воедино с этим ужасом, то ему, Кириллу, или ей, его, Кирилла, составляющей, – настанет конец.

Нет! – оставаться в этих четырех стенах невыносимо – скорей на улицу, на свежий воздух! Идти, идти и идти!

Было еще совсем темно. Кирилл быстро пошел дворами. Мерцали синеватым светом немытые плафоны над парадными. С трудом открывались разбухшие от сырости форточки. Взрывались и тут же сдыхали сирены сигнализаций. Заводились машины. Слышно было как по соседней дорожке торопится, наверно на смену, «ранняя пташка». Город только-только просыпался. Он дошел до дороги и остановился. Горел красный свет. Но вот, – бегущий зеленый человечек на светофоре открыл пешеходам дорогу. «Тьфу, ты! – Кирилл с досады сплюнул – будь он проклят, попался!».

Зеленый человечек цепанул его. Спрыгнет со светофора на свои палочки-ножки, замашет в такт ходьбе тонкими ручками и будет преследовать. Везде: на пустых темных улицах, перебегая от дерева к дереву, как шпион; в освещенных многолюдных магазинах, незаметно проходя контрольные вертушки у входа; – не дай бог еще проберется в квартиру.

Кирилл развернулся на полдороге, поднял воротник, ссутулился и припустил назад. Выход на улицу не удался. ДОма, прежде чем зажечь свет, плотно задвинул шторы. ДОма оказалось спокойнее. «Надо поесть, и побольше, побольше, – чтобы кровь отхлынула к желудку» – двигал он посуду в шкафчике, вытягивая пачку макарон из-за пустых банок. Набрал доверху кастрюлю воды, включил на полную газ, разорвал пачку, и ломал, ломал макароны, как бы он в другой раз улыбнулся пришедшему сравнению – «как органные трубы». Но – не сейчас. Сейчас, – только еда, только макароны, и никаких там ассоциаций. Пока варились макароны с сосисками, пошел в комнату и сел ждать. На глаза попалась синяя тетрадь. Кирилл вскочил, его затрясло. «Вот, вот где собран весь яд! За книги её! И чтобы ни слуху ни духу, ни краем глаза не видно!». И он молниеносно, как прокаженную, а еще не так давно – это свое самое сокровище, засунул тетрадь за плотный ряд книг на полке. Корешком её воткнул, чтобы даже и не высовывалась.

Проколотая вилкой сосиска брызнула. Кирилл облизнул потекший по пальцам сок, очень проголодался, понял только сейчас, – и откусил полсосиски. Ел быстро. Возил макаронины вилкой по тарелке в подтаявшем куске масла и, оставляя жир на подбородке, ловко забрасывал их в рот. Жевал, глотал. Жевал, глотал. Вкус доходил с опозданием. Можно сказать, жрал. Пока не тюкнуло очередное открытие – «говяжьи сосиски!» – кус встал поперек горла, и он чуть не подавился. «Он ест забитую на скотобойне и разделанную тушу коровы, или бычка!». Бросил вилку. Отвернулся. Его охватило тягостное чувство, в глазах потемнело, он беспомощно опустил голову: " Эти ферменты коровы или бычка пропитают его плоть, вступят в реакцию с кислотами и белками его мозга и он будет как вавилонский царь Навуходоносор. Отрастут рога, встанет на локти и колени и начнет щипать траву».

«Мясо больше не ем!». " И рыбу тоже! Чешуёй покроюсь, плавник, как парус, раскроется на спине!» – вскочил и заходил, как неприкаянный, по кухне. «А потом дойдет и до макарон с хлебом, обязательно что-нибудь выскочит. Сдохну от голода» – бил он себя по самым уязвимым точкам. «Ни о чем не думать, ни о чем не думать – надорванным голосом вбивал себе в голову, как заклинание, – сосиска – это сосиска, макароны – это макароны». И тут его надоумило: " Женщину надо, застоялась энергия. Выхода нет. Слить её. Не касался женщины столько времени, с лета, энергию для сублимации накапливал». И он, вспомнив про объявление на столбе у остановки, обратил как-то, прогуливаясь, внимание, – стал спешно одеваться.

«Холодильник – это холодильник» – достал он из коробочки на холодильнике старомодные пыльные очки под цвет йода, протер стекла и надел. Натянул на уши шапочку «Петушок». Застегнул куртку. Всё сделал, чтобы не узнали, чтобы проскочить незамеченным.

Соседка, Баба Катя, выходя с кошелкой из квартиры напротив, увидев Кирилла, бросилась назад, с несвойственной ей проворностью захлопнув дверь. «Боятся – это хорошо. Пусть боятся. Меньше глаза мозолить будут». На улице посветлело. Он пошел наперерез, по газонам.

«Столб – это столб» – подошел он к столбу, обклеенному объявлениями. Отыскал розовое. «Несерьезные знакомства. 24 часа. Таня». И, оглянувшись, оторвал, шелестящую на ветру, последнюю бумажную полоску с номером телефона.

Перед дверью Кирилл снял очки, снял шапку, рассовал по карманам; взлохматил, а затем пригладил волосы – и позвонил.

Ему открыла полная женщина в облегающем белом свитере и

в черной юбке ниже колен. Её длинные фиолетовые волосы, схваченные перламутром заколок над бровями, переливались металликом. Она оценивающим взглядом посмотрела в глаза Кириллу и сказала: " Деньги вперед, или – до свидания». Маленькие уши, за которые были убраны волосы; короткая шея, и выщипанные брови, грубо восстановленные черной краской, сразу вызвали у Кирилла острое чувство неприязни. А сходу выставленное условие – здесь ни при чем. Не его типаж. Он захотел немедленно уйти, и ушел бы другим случаем, но переборол себя, пересилил – «не к невесте же приехал, лирику в сторону; пришел, сделал дело, ушел». " Конечно… не волнуйтесь» – застыл он на пороге, расстегнул молнию куртки и полез во внутренний карман.

«Да вы, проходите, проходите – снисходительно улыбнулась фиолетовая Таня и пухлой рукой мягко остановила за запястье порыв Кирилла – не тут же будем рассчитываться».

Она не вызывала никаких чувств, никаких эмоций. И не понятно с чего должен был шевельнуться чертик желания. Когда Кирилл прошел в комнату, обставленную полированной мебелью семидесятых годов прошлого столетия, ему вдруг вспомнилось, как школьником, готовящимся в вуз, ходил к репетитору по неорганической химии, сорокалетней женщине, с такой вот грудью, обтянутой «водолазкой», такой же большущей, как будто под «водолазку» засунули стул. Но волосы у репетиторши были собраны в кичку или, может быть, висели жидкими колечками кудряшек, таких тонкостей помнить он не мог. А если и были выкрашены, то, конечно же, только хной.

«Включить музыку?» – спросила Таня, когда они сели рядом на кушетку.

«Не знаю, как хочешь» – ответил Кирилл и стал смотреть по сторонам. «Ты чего такой тихий, задумчивый, – как в библиотеке?» – подвинулась она ближе и положила руку Кириллу на коленку. Кирилл напрягся и стряхнул с брючины невидимую соринку. «А я знаю, от тебя жена ушла?» – нежно погладила она Кирилла по коленке и стала пробираться рукой вверх по складке.

«Или ты застукал их? Ну скажи, застукал?» – сдавила она пальцами

бедро Кирилла. «Нет, никого я не застукал» – выдавил из себя Кирилл и отстранился. «Я тебе не нравлюсь?» – с напускной обидой надула она губки. А Кириллу слышалось совсем другое – «Ты что, опять не выучил урок?».

«Ну ладно, как хочешь, мне-то всё равно, время играет на меня» – с этими словами Таня встала, подошла к зеркальному шкафу, открыла дверцу и спряталась за ней. «Сейчас, переоденусь» – стояла она за дверцей на одной ноге. Вместе с зеркалом поехали в сторону стулья, и выплыла половина стола. Кирилл тупо смотрел в одну точку – на лодыжку Тани и облупленные ножки стульев, отраженные в зеркале. «Перед тем, как мыть полы, следует ставить стулья ножками вверх на кушетку, чтобы не портить дорогую мебель» – вот как далеко, далеко уносился в своих мыслях Кирилл. Пахло резкими духами. И еще чем-то неприятным, чужим. Предыдущим клиентом.

«А у меня пупок проколот, хочешь увидеть?» – переодетая в короткий зеленый халатик с двумя большими медными пуговицами, Таня стояла на коленях, вполоборота к Кириллу, на широком ковре, расстеленном по полу, в полуспущенных чулках мучного цвета. Не дождавшись Кирилловой реакции, повернула к нему голову и с требовательной интонацией сказала: " Ну, давай же, раздень меня!».

Кровь прихлынула к голове Кирилла, в висках застучало: " Жаба! Старая жаба, ждущая совокуплений!». Его затрясло от страха и возбуждения: " И опять я за свое, опять чудовища лезут, уйти, уйти как можно скорее отсюда!». Но взял он себя в руки, встал с кушетки и, остановив охватившую его панику, внутренним голосом приказал себе: «Делай – за чем сюда пришел, – и не думай. Таня – это Таня». И извлек из заднего кармана брюк заклеенный пакетик, сквозь тонкую бумагу которого просвечивала лунка презерватива.

Домой ехал в метро. Тело было свинцовым. А в голове гуляли электрические разряды. Затея по сливу накопившейся энергии – провалилась. Слитая энергия восстанавливалась тут же. Переселись в публичный дом – все равно не спасет. Дело совсем не в этом. Не в энергии, а в сигнале, направляющем её не в ту сторону. И брался этот сигнал, как Кирилл рассудил, из мозговой извилины, из одного подпорченного электрона, протона, в котором образовалось темное пятнышко, через которое он и смотрел на весь мир. И как до него добраться, и стереть? Он с завистью наблюдал за мужчиной, сидевшим напротив. Тот, откинув голову на стекло вагона, раскрыв рот, похрапывал. «Мне бы заснуть. Хотя бы на час, на несколько минут. Пока еще держусь, но сколько еще протяну? Сорвет с катушек – и всё, – мрак бесповоротный».

11

Сложившись, ступеньки эскалатора выбросили Кирилла на мраморный пол станции. Подсвеченная снизу прожекторами высилась всё та же неизменная рабоче-крестьянская скульптурная группа. Кирилл нагнулся заправить шнурок ботинка за петельку, и когда заправил и стал разгибаться, – тут же и присел, и выкатил глаза от того что увидел: широкоплечий сталевар с кочергой спрыгнул с постамента и злым взглядом обвел ротонду. Шахтер, держа отбойный молоток на плече, с недовольной гримасой, сучил ногами, отдирая подошвы своих могучих ботинок от плиты. А колхозница, положив колосья на пол, поправляла юбку. Она уже слезла с каменной сцены. У одномоторного самолета, похожего на акулу, закрутился пропеллер, как бешеный волчок. Нос самолета подался вперед, стена натянулась, как остывший кисель, посыпалась штукатурка, повисла в воздухе пыль, – но самолет не взлетел, не вырвался из стены. Мотор стих, – лопасти еще крутанулись, а затем остановились. Качнулись. Замерли. У Кирилла от пропеллера зарябило в глазах.

Он надел очки, и пулей вылетел из павильона метро. «Скорей домой. Никуда больше!». Но не успел пройти шеренгу киосков, как сзади раздался треск и шум. Он невольно обернулся. Скульптурная троица своими мощными телами вынесла остекленный выход, разбив и смяв конструкцию. Они стояли у ограждающих проход в метро перил и крутили головами, кого-то искали. «Меня ищут!» – догадался Кирилл. Так оно и было. Колхозница, увидев Кирилла, и, нечленораздельно вскрикнув, пальцем указала на него. Её товарищи отозвались одобрительным рёвом и все вместе направились к Кириллу. Неотвратимой фалангой. Сталевар. Шахтер. Колхозница. Кирилл быстрым, быстрым шагом пошел прочь. Всё время оборачивался, держал преследователей в поле зрения. Проходя мимо киосков, Сталевар подбросил кочергу и, перехватив её как копье, стал бить острием по стеклам. Стекла хлопали и сыпались. Шахтер и Колхозница загоготали. «Изверги!» – прошептал Кирилл и еще ускорился. И тут Кирилл услышал крик. Знакомый ему крик. Плачь ребенка. Кирилл поднял глаза и увидел, как над ним кружит большая черная птица. Ворон! Его старый знакомый, из леса. Кирилл побежал трусцой. Ворон нырнул следом, перейдя с жалостливых всхлипов на гортанное карканье, похоже он изрыгал ругательства в адрес Кирилла. Кирилл со всего маху налетел на встречного прохожего. Чуть не сбил с ног. Бедняга уронил шляпу. Вообще, люди делали вид, что ничего не происходит, или – они ничего такого из ряда вон выходящего не видят. Они или в действительности ничего не видели, всего этого безобразия, так были сосредоточены на своем, или только делали вид что не видят? Кирилл поднял шляпу и протянул её с извинениями: " Мол, не специально я, вы же видите, что здесь творится?» – описал он рукой полукруг, повернувшись в сторону метро. Прохожий вырвал шляпу из рук Кирилла, сказал ему в лицо какую-то гадость, и удалился. Кирилл еще раз, уже пустому месту, извинился, и побежал. Что-то рассекло воздух и прожужжало у самого уха. Пуля! Это была пуля! Кирилл пригнул голову. Он услышал стрельбу. Двое полицейских, дежуривших у входа в метро, заподозрив неладное, пошли следом. Не увидев реакции на их окрик: «Стоять, всем стоять, будем стрелять!», – один из них, который пониже, открыл стрельбу. Ворон кувыркнулся. Пролетел. Еще раз кувыркнулся и полетел ниже. Его задела пуля. Раскрыв и опустив подбитое крыло, как бы заковылял по воздуху. Пули продолжали жужжать. С дерева упала отбитая ветка. И вот кто-то из этих нЕлюдей заорал, нет – скорее зарычал! Пуля нашла кого-то из этой компании. Больше Кирилл не оборачивался, он несся во всю прыть.