Чужой сон. Повести и рассказы

До двух оставался почти час. «Быстро я управился» – похвалил себя Воронин и высыпал мокрую траву на длинную лавку у окна. «Пускай подсохнет, а мне б немного расслабиться, такое услышать там… чуть сердце не разорвалось на части» – покачал головой и полез в скрипучий жесткий гамак кровати. «Странные вещи происходят со временем – старался переключиться он от, еще стоявшего в нем знаком вопроса, того пронзительного, надрывного плача – на отвлеченные темы – там под елью, в ночи, мне всё казалось, что не успеваю, времени в обрез, а сейчас, если вспомнить, то всё происходило как в замедленной съемке… или того больше, вообще отдельные кадры событий, как будто затстревали… и жизнь останавливались.» Размышлял Воронин, уже посапывая.

Он вскочил ровно в два. «Есть все-таки биологические часы!». Помассировал на локте розоватый рубец, оставшийся от сетки, потер руки и приступил к тому, ради чего весь сыр-бор. Взял со стола полиэтиленовый пакет, разрезал уголок ножницами, и высыпал порошковое молоко в глиняный кувшин. Налил из ведра воды в кастрюлю, подбросил в печь дрова, и, стащив кочергой закопченный кружок из пылающей дыры, обжигая пальцы, поставил воду. Вода вскипела в минуту. Воронин выпустил из-под брюк рубашку и, окутав краем материи кисти рук, снял с печи раскаленную посудину и поставил на стол. Вылил кипяток в кувшин. Комки белого порошка всплыли, но вскоре растаяли, как остатки льда и снега в периоды глобального потепления в Ледовитом океане.

Оставив молоко остывать, Воронин занялся листьями. Он отщипывал от листьев потемневшие, полусгнившие края, растирал их в ладонях и стряхивал в кувшин с молоком, а прилипшие к рукам кусочки счищал в молоко ногтем большого пальца. И с листьями Воронин справился скоро. Довольный, что всё идет как надо, он взболтнул своё варево и накрыл кувшин блюдцем. Собственно, всё, что он только что проделывал, было не чем иным, как претворением в жизнь магических строф, написанных им несколько лет назад, и как раз для этой решающей ночи.

Воронин обладал абсолютным поэтическим слухом, в этом он никогда не сомневался. Стихотворную метрику окружающего бытия, его осмысления, музыку жизни – он схватывал мгновенно.

Но жизнь, не всегда укладывается в прокрустово ложе классических размеров, и потому из-под его пера выходили самые неожиданные комбинации. Это могло быть всё что угодно: какие-нибудь Кентавры Хореев и Пиррихиев, или Трибрахий пожирающий Дактиля. И прочие Чудовища. Но это его мало занимало. Этим пусть занимаются литературоведы и критики, это их хлеб.

Как и с этими строчками:

Молоко волью горящее в глиняный кувшин,

С листьев примешаю кровь и гниль.

Здесь неточная рифма «ин» – «и гн», соскальзывающая в «иль», – помимо того, что сдвигает, деформирует пространство, очерченное под мистическое действо, еще, ко всему, и выводит за эту черту. И если сильно захотеть, то начинают слышаться протяжные, жутковатые песни подслеповатых крючконосых колдунов, ворожащих над своим приготовленьем. А от звенящих металлом, неприступных «н» приходит понимание исключительности своей личности, наделенной высшим знанием.

А траву полночную разнесу кругом,

Запахи, как гвозди заколотят дом.

А здесь «ом» – «ом» создают гипнотическое ощущение замкнутого пустого пространства, вырывающегося из мелкотемья простой крестьянской избы и поднимающегося до обобщений, поистине, космического масштаба. А чего только стоит парадоксальная метафора « запахи, как гвозди заколотят дом»? И разве

не слышно как стучит молоток по согласным «л» – «т» – «т», и по «д» – «м» вбивает эти гвозди по самые шляпки?

Воронин взял с лавки охапку травы и стал разбрасывать по углам, всовывать в щели между бревнами стен, заталкивать под потолок.

Настала очередь за кровью. За его кровью. Хотя в стихотворном тексте говорилось про кровь гнилых листьев. Чья же в действительности должна быть кровь, знал только Воронин. Его, только его. Его кровяные тельца должны войти в соприкосновение, в неразрывную связь с молекулами и атомами природы. Так что, кто другой, без знания этого, как ни бейся за приготовлением магического пития, ничего не выйдет. Стих нарочито вводил в заблуждение. Тайное – не может быть делом рук непосвященных. Воронин раскрыл складной нож, и надрезал указательный палец правой руки. Когда кровь заполнила ранку и алая капля побежала по руке, он окунул кровоточащий палец в теплое молоко. Молоко потопило в себе его кровяные тельца, не оставив на поверхности никаких следов. «Ну вот и с этим покончено» – хлопнул по коленям Воронин, взял нож, подошел к окну и воткнул острое лезвие в переплет. «А это, – чтобы никакая нечистая сила, из любопытства, или зловредности не проникла в дом». Он подергал нож за пластиковую рукоять с никелированными заклепками. Нож держался крепко. До трех оставалось полчаса. Воронин поправил догорающую свечу в стакане, снова прикрыл кувшин блюдцем и, посасывая ранку, сел на лавку ждать.

Черное подспорье убелись как снег,

Никому ни слова – Тайну Слова мне

Аще избран ведать буду невредим,

Где другой не к месту – я – огонь и дым!

5

«Вот гадость какая, химия сплошная!» – вырвалось у Воронина и он бухнул на стол, ополовиненный им, кувшин с молоком.

«Надо было с собой нормальное брать, поленился, не захотел морочиться». Он вытер рукавом рубашки губы и сморщился. Привкус был тот еще, как от разжеванной таблетки с вышедшим сроком годности.

Но наступил решающий час, и появившиеся, после ритуального принятия в себя зелья, малодушные кивания в прошлое «как надо было» необходимо без колебаний отмести.

Об этом часе этого дня Воронин узнал от знакомого астролога, когда однажды сдался настойчивым приставаниям того сообщить дату рождения.

Воронин высмотрел в почти распавшейся на части от времени, с расползшимися чернилами, метрике даже часы и минуты своего появления на свет.

Через неделю он выслушивал по телефону суховатый доклад о своем прошлом и будущем. Что-то там сходилось, что-то можно было интерпретировать именно так. Воронин соглашался и не спорил, чтобы не затягивать разговор. Слушал без особого интереса. Пока знакомый предсказатель судеб не стал говорить о трех благоприятных периодах для творчества. Как он выразился: " Откроется космический канал». Так и сказал. «Стоп!» – обрезал тогда Воронин свое рассеянное внимание и дрожащим от волнения голосом попросил повторить. Астролог холодно повторил, добавив, что не стоит так переживать и суетиться о том, что давно предопределено. «Да, безусловно» – согласился Воронин, а сам в уме быстро прокрутил: первая озвученная дата приходилась на тот далекий день, когда он услышал ту волшебную музыку по радио. Ночь. Полнолуние. Между тремя и четырьмя часами. «Кто предупрежден, тот вооружен» – отключив телефон, сказал вслух Воронин. В его голосе зазвучали металлические нотки: « Через двенадцать лет поздно. Неизвестно что будет. Сейчас в самый раз».

Но ему заслышался собачий лай, как прошлой ночью. Воронин затаил дыхание и вслушался, – пёс отрывисто лаял и лаял, и казалось где-то рядом. «Ну и ладно, – мне-то какое дело, пусть себе бродит, каждому своё, нечего больше крутить головой, – да хотя бы и потоп там! – Воронин выдохнул и уставился в стену. Он решил пригвоздить свой взор к этой стене над печью, выбеленной ой как давно, и потому похожей на грязную корку подтаявшего снега – и ничего там постороннего. Стена и он. Драгоценные минуты утекают. Потом будет поздно. Вся прошлая жизнь – и этот час. Если сейчас не произойдет – в будущем не будет никакого смысла». Но когда под самым окном заплакал ребенок, Воронина аж подбросило на стуле и он не выдержал: схватил фонарик и, с размаху хлопнув дверью, выскочил на улицу.

«Ну, где тут?» – накручивал он в кромешной тьме светящиеся окружности. Луну укутали тучи, виднелась только желтая точка, луна как будто подглядывала. Ребенок заплакал. Потом заскулил. Опять заплакал и вдруг – откашлялся. Когда хочется бежать – надо сделать шаг вперед. Воронин хорошо помнил это правило. Он сделал шаг. И еще шаг. И еще. На пне у изгороди сидела черная фигура. Сидела на корточках, обхватив колени руками. В пальто. «Кто там?» – нетвердо спросил Воронин и, вытянув руку вперед, навел луч на непрошеного гостя. На пне, нахохлившись, сидела большая птица. «Вот это да! – ахнул Воронин – это же ворон! Ворон!». Однажды он видел чучело этой птицы, в одном провинциальном музее. А вот теперь живьем. Ночью. Сам прилетел! «Всё понятно, – ладонью потер лоб Воронин, – рассеялся мрак, теперь ясно какая лаяла собака, и какой рыдал ребенок. Большой ворон мастер в подражании чужим голосам, в том числе и человеческим.

Кириллу захотелось присесть рядом, и он опустился на плоский камень у изгороди, прислонившись к покосившемуся столбу спиной. Поднял плечи, втянул шею, положил руки на колени, сцепив пальцы в замок, и, будто подражая птице, нахохлился.

Луна, расковыряв еще одну дырку, смотрела в оба глаза.

Наступила глубокая тишина. Кирилл слышал, как в этой тишине бьется его сердце. Так громко. Будто огромный пузырь воздуха идет из толщи океана и вырывается на поверхность с этим гулким звуком. Или из толщи Вселенной. Тишина и биение его сердца. «Нота тишина! Вот она нота тишины!» – пронеслась мысль по всему телу Кирилла и он посмотрел на ворона. Ворон сверкнул на Кирилла темно-бурым зрачком и каркнул. «Ворон, это ворон принес ему в клюве Ноту Тишины!» – осенило Кирилла, и он резко встал, и хотел было подойти к птице и обнять её, но остановился в полушаге и стал нервно ходить взад-вперед. А ворон спрыгнул, каркнул еще раз, и, сделав в сторону несколько прыжков, шумно взлетел. Кирилла обдало волной воздуха. Описав круг над лугом, птица тенью мелькнула у верхушки ели, а в следующий момент Кирилл уже видел взмахи черных крыльев на фоне освободившейся от туч луны.

Впрочем, что это было в точности так, позже Кирилл совсем и не настаивал. Но ворон был. И была тишина.

Открытия для Кирилла продолжились, когда он вернулся в дом. Запалив новую свечу и только-только поставив её в стакан, как вскрикнул от мысли, заполнившей его всего, с ногтей до кончиков волос на голове: Ворон принес ему и новую фамилию: он отныне – Кирилл Воронов! А ни какой-то там Воронин. Это его истинное имя: Кирилл Воронов, и с этим именем он удивит мир. Это имя его Творческой Силы. Какие там могут быть ворОны, если рядом ворон!

И тут его, Кирилла Воронова, захватил Ритм. Ритм, неизвестно кем, когда, и неизвестно зачем, положенный в основу всего того, что стоит перед глазами каждый день, что чудится каждую ночь, и что и видится и чудится, когда нет уже ни дней, ни ночей. Кирилла как будто шибануло электрическим разрядом прилетевшим с небес. Да так сильно дернуло, что он сначала весь одеревенел, потом его скорежило, как будто получил под дых, а потом его пронзили тысячи иголок, – и он упал на пол и забился в конвульсиях. Он колотил руками и ногами по полу, стараясь попасть в ритм, идущий из глубин его внутреннего клокочущего космоса. «Ы-ы – ы» – завыл он, и его голова стала стукаться об пол, издавая нестерпимо пустой звук. А потом вдруг успокоился и запел: " Осен-нь священ-ная, а-а-а! А-а – а, О-о-сень священ-н-а-я!». Задрожали стекла, задвигался стол, замигала свеча, упал и разбился стакан с чайной ложечкой.

Правда позже, Кирилл и не утверждал, что всё было именно так, но по полу топал, руками махал. Стакан разбил.

Востроухая трава

С хорохористой листвой

Собирают жуть ночную

И в себе её ночуют

Как Кирилл начал записывать эти строчки, он не помнил.

Как поднялся с пола, сел за стол, раскрыл толстую тетрадь в синем твердом переплете – всего этого он не помнил. Ясное осознание происходящего пришло, когда он дописывал последнее слово «ночуют». Но эти строчки были всего лишь началом, вратами в океан безбрежной поэзии. Дальше его прорвало. Он записывал отдельные рифмы и сравнения. Невероятные метафоры. Слова сталкивались, и от их столкновения сыпались искры. И ритмы, ритмы. Необычная стихотворная метрика. Он писал кусками. Отрывисто, задирая строчки кверху, заламывая их, – как в недавнем экстазе выгибалось его тело. Он писал с сильным нажимом, местами разрывая ручкой бумагу. Это было так называемое автоматическое письмо, «прорыв в глубины подсознательного» – так сказал бы какой-нибудь продвинутый литератор или психотерапевт. Но Кирилл бы напротив заметил: «Еще как сознательного».

Когда Кирилл Воронов положил ручку на стол, в комнате было уже совсем светло. Он закрыл тетрадь и посмотрел в окно. «Не понял?!» – от удивления у него округлились глаза, и он, схватив стул за сиденье, в два рывка отодвинулся от стола. К стеклу прижалась чья-то физиономия, расплющив губы и кончик носа. «Это что еще за новости?» – отложил он тетрадь на самый край стола. Кто-то настойчиво стучал в окно.

«Кого это сюда принесло?» – нахмурился Кирилл, поднялся и, нащупав в кармане фонарик, пошел к двери. На улице вовсю светило солнце. Время, должно быть, подбиралось к полудню.

У окна стоял рослый мужик в черном комбинезоне. Он улыбнулся Кириллу: «Ты чего там, оглох что ли? Стучу тебе, стучу. Ну, ты даешь». Это был Вовка.

6

«ЗдорОво» – не пряча улыбки, протянул руку Вовка. Пожатие Вовки оказалось стальным. Ладонь будто попала в тиски. «Чего так давить – пробубнил Кирилл под нос, выдергивая руку. И чуть слышно ответил – добрый день». «А откуда вы узнали, что я тут? Как отыскали?» – чтобы что-то сказать, погромче спросил Кирилл. А что было еще спрашивать?

А сам подумал: «Выследили». «Догадались, это он догадался» – растопырив пальцы, Вовка, не оборачиваясь, ткнул большим пальцем назад. И Кирилл только сейчас заметил за домом на пригорке зеленый фургон. За рулем сидел Брюс Уиллис. «Говорит: такие, похожие на тебя, он знает, он книжки читает, вроде с тобой беседу ведут, то сё, тары-бары, в глаза глядят, а сами думают про другое. С рюкзачками по лесам бродят. – Вовка лукаво подмигнул Кириллу и продолжил – Расслабляются, мать их…, себя, говорит, ищут. И ежу понятно, что не грибы».

«Не хочешь с нами в баню, тут недалеко? Мы после смены. Грязные, как черти» – вдруг, перескочил с темы, огорошив предложением Кирилла.

«В баню?» – насупился Кирилл, – в баню никак не входило в его планы. «Не знаю» – пожал он плечами.

«Давай, давай, чё боишься. С утра растопили, дымит». «Да я не боюсь, чего бояться» – заколебался Кирилл, развел руками и для себя уже принялся выстраивать доводы, чтобы согласиться. «Почему бы и нет, я всё сделал – он только начинал осознавать произошедшее ночью и затем утром. – Оставались мелочи: расставить по местам, разложить по полочкам, и начинать подыскивать издательства. Не о чем больше переживать. Нечего больше таить. Всё главное свершилось. А если так – можно подумать и о грешной плоти, снять напряжение, попариться. Очень кстати». И он одобрительно кивнул Вовке: " Хорошо, если можно, то – ладно; я только вещи соберу. Минутку. Я быстро». Конечно, никакие вещи он не думал собирать. Не было никаких таких вещей. Была тетрадь в синем переплете. Как без тетради? Куда без нее? Оставлять её страшно.

Они сели в кабину. В кабине тесно, неудобно, но лучше, чем в вонючей будке.

Машина пробуксовывала, прыгала на кочках, под сиденьем гремели гаечные ключи. Крышка «бардачка» разевала пасть. Вовка её захлопывал. На одном бугре подкинуло, и Кирилл больно стукнулся головой о потолок. «Ничего, скоро будем» – повернулся к Кириллу Вовка. Вовка говорил. Брюс Уиллис молчал.

«Раньше тут церковь стояла, деревянная, каждую весну в зеленый цвет красили, а маковку серебрянкой. Я её мальчишкой помню. Поп приходил. А когда старики поумирали, пригнали из района бульдозер и снесли. А на фундаменте баню сколотили. Ничего банька, маленькая только. Скоро увидишь». Кирилл тупо кивал.

Машина тормознула и замерла. «Всё, приехали – сказал Вовка, и подтолкнул Кирилла локтем – давай, вылезай». Кирилл изловчился из неудобного положения дернуть ручку двери, надавил плечом – и вывалился из машины. Баньку эту издали так просто не приметишь. Зарылась избушка в ольшанике и крапиве. Из-под колпака трубы, похожей на громадную поганку, пыхал сизый дымок. Вовка выдернул щеколду из порожка, толкнул дверь и, повернувшись к Кириллу, сказал: «Входи, чё ты? – не стесняйся».

Они сидели за столом на гладко обструганных скамьях в крохотном предбаннике, по несколько раз уже успев сходить в парную, поелозить себя куском коричневого мыла, скорей пригодного чтобы тереть механизмы, а не живую материю, и вылить на себя по тазу ледяной воды. Сидели разомлевшие, накинув, облепившие их мокрые тела, простыни. На столе стояла бутылка с мутной бражкой. В тарелке нарезанные ломтики сала с розовой полоской у шкурки. В миске с рассолом плавали пупырчатые огурцы. Ржаной хлеб и соль в спичечном коробке, на размокшем островке газеты. Выпили. Закусили.

Кириллу снова захотелось говорить и думать. Но говорил Брюс Уиллис. Вовка молчал. У них как случалось, либо говорил Вовка, а Брюс Уиллис молчал. Или наоборот. Чтобы между ними возникал диалог, они соглашались друг с другом, спорили – такого не наблюдалось.

К блестящей лысине Брюса Уиллиса приклеился березовый листочек, смахивавший на родимое пятно, а на левом плече синела поблекшая наколка: якорь, увитый цепью.

Брюс Уиллис закурил, Вовка не курил. «А я вот что хочу еще сказать, – человека, как я понимаю, его самого по себе, выходит, и нет» – неожиданно Брюс Уиллис приподнял градус монолога до философских обобщений. Вовка поморщился, но промолчал. «Стояла на этом месте церковь, люди были с Богом. А снесли церковь, с чем люди остались? – правильно, – с партией. Или без Бога. Или, как мы, с баней, – и Брюс Уиллис рассмеялся – место пусто не бывает».

Вовка поднялся и извлек из темного угла переносной приемник. Вытянул антенну. Размотал шнур и воткнул в розетку. Оказывается, в бане был свет. Покрутил колесиком с насечкой, отыскивая волну. «Пусть играет. Тихо сделаю» – хмуро процедил он и разлил по стаканам. Выпили. Закусили. Кирилл огурцом. «А вот говорят, что на том свете человек будет голенький. Душа его, как есть, без всяких примесей, без всей муры этой, что тебе в голову с детства вбивают. Что потом живешь, и думаешь, что это ты допер сам, что так нужно жить. Что тебе от кого-то что-то надо, и ты для кого-то представляешь ценность, и от тебя что-то ждут. Хотя, время от времени они призывают тебя отдать им свой голос». Довольный собой он напоследок затянулся и быстро затушил в тарелке окурок. «А как без примесей, так – или с грехами – то в ад прямиком, или с благодатью – в рай к наслаждению. Райские кущи вдыхать. То и там, и там – все мы похожи, обезличены, как в армейском строю, только разная степень кто покруче на что попал. А всяких индивидуальных особенностей, неповторимости натуры, всей этой мишуры – как не бывало… А если как у атеистов-материалистов в землю и ни гу-гу, – тогда только имя и даты на памятнике. И фотка выцветшая, в овале». Вовка посмотрел на Кирилла. Кирилл посмотрел на Брюса Уиллиса, и удивился. Брюс Уиллис мимикрировал. И теперь за столом сидел не Брюс Уиллис, а французский комик. У Кирилла вертелось имя, но он с трудом отдирал в своем захмелевшем сознании сильно слипшиеся разноуровневые культурные слои. «Луи де Фюнес!» – вскрикнул он. Вовка испуганно глянул на Кирилла. А лоснящийся Луи де Фюнес, как ни в чем не бывало, продолжил: «Остается одно только название, имя». " Зайдем теперь с другого конца: а как вы думаете, – посмотрел он, прищурясь, на Вовку и Кирилла – что заставляет одних всю жизнь сочинять музыку, писать стихи, малевать картины – а другим всё это по барабану, живут как парнокопытные: отпахал и в стойло, зажевал и на ночлег? А если много денег, то в пустой праздности время убивают, что еще хуже… Ну и конечно, продолжают свой род“. Вовка никак не думал, а Кирилл отвернулся. „Ну, как хотите, а я вот как разумею: ищут они утерянный рай, вспомнить хотят небесную гармонию. Не зря про них говорят «не от мира сего», печать на них божия. А те, другие, выходит, про эту гармонию ни ухом, ни рылом. Различие между людьми. Черта непреодолимая. Так положено свыше… Так оно мне казалось. Но дело-то вышло сложнее. Был у меня один знакомый, дуб дубом. Работа, дом, семья. Три измерения. И никакого тебе четвертого. Один раз он крепко напился. Вообще-то он непьющий, но тут у родни крестины были. Чуть на тот свет не отправился. Еле откачали. Изменился он. Сначала неделю ходил молчал. На жену и детей цыкал, что мешают ему жить, как он хочет. Думали – последствие перепоя, пройдет. А он что отколол – утащил у детей акварельные краски и на картонных коробках из-под ботинок и бытовой техники рисовать начал. Как одержимый. Пробило его на живопись. Небесные сюжеты. Ангелочки с трубами на облачках. Бог из солнечного диска, как из окошка, высовывается. Улыбку дарит людям. Вот что оно получается. А вы говорите – «Личность, индивидуальность, – раз и навсегда положены. Что дано Юпитеру – не дано быку». Нет, и еще раз – нет! В каждом из нас живет всё, вся природа – и видимая и та – из четвертого измерения, только одному, чтобы увидеть её – как в соседнюю комнату зайти, а другому – напиться надо до усёру, прошу прощения. Вот и получается, если до основы добраться, то и нет личности, индивидуума, а одна природа, что у всех одинаковая. А мы – только имя, название, сочетание букв – да и с этим разобраться надо…". Как хотел разбираться с этим, пришедший на помощь Брюсу Уиллису Луи де Фюнес, Кирилл уже не слушал, его внимание перепрыгнуло на музыку. На песню из приемника. А песня была душевная, морская. Из того советского времени, когда песни сочинялись для души, а не ради денег.

Тебе известно лишь одной,

Когда усталая подлодка из глубины идет домой

С чувством выводил баритон, – ему вторил хор, придавая песне еще больше душевности и обволакивающей теплоты.

У Кирилла всплыла картинка. Телевизор. Вспыхивает голубой экран.

На экране солист в строгом черном костюме и зауженных к низу брюках, с тонкой стрелкой галстука. На расстоянии от микрофона. А не «ест» его, как сейчас. На подмостках в несколько рядов, раскачиваясь, символизируя видимо волны, поет краснознаменный хор. Или штатские, переодетые на время в военное. Но не важно: высокие фуражки, красные звезды в медальонах кокард. Золоченые погоны. Сияют натертые пуговицы. Солист незаметным движением руки поправляет чуб, упавший на лоб, и продолжает. А хористы, повернувшись друг к другу, по-дружески, по-военному улыбаются, и повторяют за солистом.

Испытать глубину погруженья,

Глубину твоей чистой любви

Кирилл сначала прыснул. Зажал рот ладонью. Но не удержался – и его сразил хохот. Ему открылся внутренний, тщательно замаскированный, смысл песни. Авторы разговаривали со страной, примкнувшей вечерами к экранам, на подсознательном уровне.

Это фаллос! Конечно же, – фаллос! Уставший фаллос. Уставший, но удовлетворенный проделанной работой выходит из глубокого погружения в вагину. И об их интимном характере отношений известно только им двоим.

Ей и ему. «Ну не пошляк ли я? " – всхлипывая от смеха, пытался остановить себя Кирилл. «Ну ладно, ладно, – конечно же, – подводнику и ждущей его подруге». А итогом песни проводилась мысль, о которой предпочиталось умалчивать в то еще не так далекое пуританское время, когда секса в стране не было, – что, все-таки, только секс и любовь, неразрывные в своем единстве, и составляют гармонию и счастье. Кирилл отметил мудрость авторов. Это его успокоило и привело в чувство. «А каково, а каков подтекст?!». Он поднял голову. Брюс Уиллис продолжал о своем. Вовка молчал.

Назад Кириллу захотелось без машины. «Пройтись лучше. На воздухе бражка быстро выветрится». Когда поднялся на холм – обернулся – там, далеко внизу, у машины возился Вовка, Брюса Уиллиса видно не было. «А странные они – так и не спросили у меня имя» – пожал плечами Кирилл, но тут же махнул рукой и зашагал к дому.

Внезапно его остановила страшная мысль: «А тетрадь?! – Забыл про тетрадь! Расслабился!». Кинулся ощупывать рюкзак, и когда нащупал твердые уголки обложки – облегченно вздохнул.

Ночью, подложив рюкзак под голову, долго не мог уснуть. Свистел ветер. Скрипел сук на дереве. Шумела, завывала печь. В сарае что-то ухало, падало. Задувало из всех щелей. «Погода меняется – и меня ждут большие перемены» – был он поэтически настроен, уже засыпая.

Утром вскипятил чаю. Наскоро поел и пошел на первую электричку. По дороге его снова охватила паника, он сбросил рюкзак, распустил шнур, раскрыл – «Нет, – всё на месте! Дергаюсь попусту. Спокойнее надо». Присел рядом и, не торопясь, стал затягивать рюкзак.

7

Добрался до своей Промышленной Кирилл поздним вечером. Подходя к подъезду, по привычке посмотрел на окно кухни. Свет горел. «Значит дома. Не сидится ему на даче» – недовольно еще раз глянул на освещенный прямоугольник окна и толкнул дверь в парадную.