Сломанная корона. Паганини

– ДА!

Представляю, что сейчас чувствует тот парень. У меня бы крышу снесло!

– Но мне кажется, тебе не хватает партнера… – будто бы задумавшись, протягивает Леша. – Или партнерши…

И на этих словах толпа образует ультразвуковой шторм.

Леша снова идет по сцене и проходит мимо меня. Дойдя до края, он разворачивается, идет обратно к центру… И останавливается напротив меня.

Его глаза встречаются вместе с моими, и сердце спотыкается на паре ударов. Слышу крики вокруг, но они остаются где-то за стенками того канала, который возникает между нашими взглядами. Кажется будто все происходит крайне медленно, или не происходит вообще. Не со мной, по крайней мере.

Я почти различаю звук собственного дыхания.

Он протягивает мне руку и шевелит губами. Моя голова гудит и отказывается соображать о том, что происходит. Меня поглощает море эмоций и их обладателей вокруг. И как любой утопающий, я схватилась за единственную видимую соломинку – его руку, испещренную синими венами и розовыми царапинами.

Его ладонь мягкая, но подушечки пальцев твердые от металлических струн. Наверное, дома он часто играет без медиатора. На безымянном пальце серебряный перстень с черным камнем. Леша надежно держит меня, пока я забираюсь на сцену. И почему-то каждый раз, когда я поднимаю на него глаза, наши взгляды пересекаются, словно он и не сводит свои расширенные зрачки с моего лица.

– Как тебя зовут? – спрашивает Леша.

– Арина… – ошалело выдавливаю я.

– Давайте скажем привет Арине! – кричит Леша в зал, который будто надрессированный лев ревет в ответ на команду. – У тебя очень красивое платье! – Я смотрю вниз, словно вижу его впервые. Черное коктейльное платье с длинным шлейфом, который я чуть прицепила сбоку, чтобы не таскался по полу. – Ты что, какая-то королева? – если бы он так добро не улыбался, я бы сочла это за ехидную шутку. Но его искреннее веселье, читавшееся в глазах, не дает мне усомниться в его светлых намерениях.

– Максимум принцесса, – смеюсь я, немного осмелев.

Леша тоже весело хмыгает, а я, уже совсем отойдя от шока, добавляю:

– Но вообще-то мы тут все принцы и принцессы. Принцы и принцессы рока!

– Да! – кричит Леша, и следом за ним покорная толпа.

Он подмигивает мне, а меня распирает счастье. Представляю сейчас свою улыбку!

– Думаю, я хочу вам кое-что показать, – обращается солист ко мне и другому счастливчику, оказавшемуся на сцене. – Ребят, я могу вас попросить? – на этот раз он адресует свои слова толпе. – На следующей песне, светите своими телефонами, и мы увидим звездное небо!

Последние слова были сигналом к следующей песне и к тому, чтобы погасили свет. И вся площадка действительно погружается во мрак с первыми же нотами. Остается лишь три прожектора с точным голубым светом, направленные на группу. Их лучи прорезаются сквозь толпу со спины, рисуя лучистый, яркий контур каждого присутствующего, но в то же время обезличивая их, оставляя сами тела абсолютно черными.

А потом я вижу это. Один за другим множество маленьких экранов загораются, прорезая тьму так же как звездный свет прорывается к нам сквозь столетия. Будто кто-то трясет влажной кистью с белесой краской над темным фоном. Прием не оригинальный, многие музыканты так делают на своих выступлениях, но это не мешает ему быть потрясающим.

Я даже не сразу поняла, какую песню пою вместе с группой. Губы сами находят правильные, родные слова. А ведь она называется «Ожил».

В тот момент я словно действительно оживаю после продолжительной, затянувшейся смерти длиною во все мое существование, после одиночества в толпе. Оказываюсь частью чего-то целого, чего-то гораздо большего, чем ничтожная я являюсь. Блуждающие в темноте нежно-голубые огоньки кажутся вовсе не хаотичным сборищем, а чем-то живым, дышащим и взаимосвязанным. Единым организмом-вселенной, который больше не выплевывает нас на обочину бытия, а дает место в общем замысле.

Я уже не различаю голоса Леши, своего и толпы. Мы едины.

Но лишь до тех самых пор, пока играет песня.

Потом нас провожают обратно в зал, уже, правда, не на те прекрасные места, что были вначале. Мы пристраиваемся сбоку, где едва видно – но я готова заплатить такую цену за увиденное и прочувствованное пару минут назад.

Мы были никем, прожекторными безликими манекенами-близнецами, пока нас не коснулось общее дело, момент сотворчества, и музыка.

Вторая половина концерта пролетает как в тумане. Вроде подпеваю, прыгаю, но после того, как я побывала на сцене, это уже не кажется мне таким примечательным. Словно бедняку позволили пару недель пожить, как дворянин, и теперь ему чрезвычайно трудно наслаждаться корой деревьев и картонной крышей над головой.

После концерта я вижу стайку фанатов, облепивших парней со всех сторон. Ребята улыбаются, и расписываются на всем, что пихают в их сторону. Довольно комично выглядит, как они шутками пытаются отбиться от пестрой толпы. Видно, что им нравится внимание, хотя его напор слегка создает дискомфорт в движениях Леши и басиста.

Роюсь в сумке, пытаясь найти что-нибудь похожее на бумагу. Нахожу только билет.

Довольно быстро пробираюсь к Леше, протягивая ему прямоугольный листок. Парень оказывается не таким высоким, каким кажется со сцены, когда смотришь на него снизу вверх. Да, он повыше меня, но ненамного. И почему я не заметила это еще тогда, когда он вытащил меня из толпы? Леша саркастично поднимает брови, но на губах все та же мягкая улыбка:

– Тебе автограф нужен?

Я усмехаюсь, понимая, что, на самом деле, это уж точно не предмет первой необходимости, и пожимаю плечами. Парень стоит возле меня, подписывая все подряд, даже не глядя. Ей богу, ему сейчас только контракт какой-нибудь впихнуть или кредит, он бы все равно что-нибудь чирканет и даже ухом не поведет.

– Ты занята сейчас?

Он приглашает меня?

– Нет… А есть предложения?

И тут его уносит от меня масса девушек и небольшое количество парней, жаждущих сфотографироваться. Решаю подождать. Встав где-то на лестнице, ведущей к туалету, я прислоняюсь к стене и начинаю листать ленту новостей. Судя по количеству людей, ждать мне придется долго.

Он выглядит таким занятым… Такое чувство, что ему вовсе не до меня. Леша улыбается каждой новой девушке вокруг, а на их просьбу «обнять меня», с улыбкой протягивает руки. Все убегают от него воодушевленные, а кто-то особенно настырный пытается завести разговор. Парню и не нужно включать особую кнопку обаяния, все вокруг и без этого расплываются в довольных гримасах. Могу поспорить, что парочка из них точно хотят его и готовы прямо сейчас раздвинуть ножки. А может даже и не парочка.

Поток людей все не кончается. Нет, наверное, даже больше, чем парочка.

В какой-то момент он словно устает от них, и его улыбка ненадолго гаснет, когда Леша окидывает взглядом окружающих, но потом, словно смирившись с чем-то, он вновь возвращается к приветливому обращению.

Интересно, что его встревожило?

Стою тут как дура. Как очередная его фанатка, дожидающаяся непонятно чего. Неужели я и правда надеюсь на то, что Леша вспомнит про мое существование?

Внезапно понимаю, что давно потеряла ту девушку с фотоаппаратом, с которой я пришла. Нигде не могу ее разглядеть – наверное, уже ушла. Мысленно посылаю ей просьбу о прощении за то, что так некрасиво кинула.

В какой-то момент Леша проносится мимо меня, двигаясь в сторону гримерки. Помещение постепенно пустеет. Фантастика.

– Скучаешь? – раздается голос над моим ухом.

Мои глаза скользят вверх по лестнице и натыкаются на него – в руках он держит гитару, которую, очевидно, собирается унести в гримерку.

– Да нет, не особо, – улыбаюсь я. Конечно, мне же так весело тут стоять!

– Пойдем, подождешь меня на диванчике, все равно удобнее, – говорит он и жестом провожает меня в сторону их зоны отдыха. – А я уж подумал, что ты ушла. Сейчас, я только соберу вещи, и можем пойти куда-нибудь выпить.

Пока он носится вокруг меня, я успеваю оглядеться вокруг: стены этой части клуба, как и везде вокруг, отделаны под светло-желтый камень, вокруг чуть более светло, чем на танцполе, на столе стоит парочка бутылок пива и пакет с кусочками нарезанной колбасы.

– Мерлин, это Арина, – Леша представляет меня полноватому мужчине лет тридцати с густой бородой и в странной ковбойской жилетке, сидящему за столом с сервилатом. – Арина, это наш звуковик.

– Очень приятно, – стараюсь быть приветливой.

В ответ он просто окидывает меня оценивающим взглядом из-под густых бровей, похожих на двух мохнатых гусениц, и ничего не говорит. Не очень-то дружелюбный и разговорчивый мужчина, видимо.

– Как сегодня со звуком? – спрашивает солист, перебирая пакеты на диванах. – Мне показалось, что гитара у Кости немного лажала…

– Не, сегодня все на высоте, – видимо, решив, что я не представляю особого интереса, Мерлин поворачивается к Леше. – На удивление гладко прошло… А вот ты пару раз накосячил с вокалом.

На это парень пренебрежительно отмахивается и достает из пакета черную футболку. Затем заводит руки за спину и непринужденно стаскивает ту, в которую был одет до этого.

Если бы он не вел себя так, словно ничего особенного не происходит, я бы засмущалась. Но его развязность передается и мне, поэтому я резко не отворачивалась, хотя все же стараюсь не разглядывать его полуобнаженного. И вот, пара секунд, и большая часть площади его кожи снова от меня скрыта. Чувствую торжество маленькой победы своей выдержки.

Леша снова уносится в зал.

Пялюсь в висящий на правой стене телевизор, чтобы не выглядеть совсем уж заскучавшей. Даже в отсутствие звука можно понять, что там крутят – какая-то любовная историю про то, как парень ушел от девушки. Похоже на клип.

– Как думаешь, они будут вместе? – пробую завести разговор со звуковиком, который остался здесь.

Мерлин даже не поднимает на меня глаз. Кажется, он намеренно делает вид, что меня здесь нет.

Неожиданно появляется Леша:

– Готова?

Энергично киваю, хотя не совсем понимаю, к чему именно должна быть готова.

– Тогда пойдем!

Он галантно пропускает меня вперед, что выглядит по-джентельменски, но при этом обескураживает: я же не знаю, куда именно мы направляемся. Двигаясь в сторону выхода, пару раз оборачиваюсь, не веря, что он идет за мной. Если бы жизнь Эвридики зависела от меня, а не от Орфея, она точно была бы недовольна моей недоверчивостью.

На улице обескураживающе быстро наступила ночь – кажется, я давно потеряла счет времени. Вывеска клуба «Ночной ворон» гаснет над нашими головами, сразу после того, как дверь хлопает об косяк. Видимо, хозяева заведения решили не тратить электроэнергию после того, как все разошлись.

– Ты голодна? – спрашивает Леша.

Я качаю головой.

– А ты?

– Да, я со вчерашнего дня толком ничего не ел. Только вернулся из Питера.

– А что ты там делал?

– Так, по делам ездил, – кажется, его смутил этот вопрос. – Давай найдем местечко, где можно поесть, поболтать и выпить. Ты же не против?

Я вновь отрицательно качаю головой. Я, против? С тобой?!

Он напевает какую-то песенку, пока идет рядом, а я судорожно пытаюсь придумать интересный вопрос. Все же спрашивать что-нибудь вроде «как дела» или «чем увлекаешься» смешно до абсурда.

На ум приходит одна из его песен, где Леша поет про невидимые оковы вокруг его шеи. Если уж он об этом пел, значит, эта тема для него интересна.

– От чего тебе сложнее всего освободиться?

Песенка Леши повисает в воздухе, и он поднимает глаза к небу. Через минуту он, вздохнув, отвечает:

– Наверное, от злости на глупых людей.

– И много таких рядом с тобой?

– Я стараюсь по максимуму от них отгородиться, но они все равно откуда-то появляются.

– Думаю, в этом мире невозможно отгородиться от всего того, что нам неприятно.

– Да, но хотелось хотя бы двигаться в этом направлении, – он пинает какой-то камешек впереди себя.

Москва выглядит будто вымершей. Ни пешеходов, ни автомобилей. Даже из баров не доносится криков, как это обычно бывает. Словно мы одни.

– А зачем строить стены? Не легче ли пожалеть того человека, которого природа обделила умом? – продолжаю я, когда он перекладывает гитару в чехле из одной руки в другую.

– Ты что, психолог? – улыбается Леша.

– Нет, я архитектор, – мой смех проносится призраком по пустынным улочкам. Где мы вообще находимся? – И художник. Когда ты в последний раз злился на глупого человека?

– Совсем недавно. Человек, которого я считал близким другом, кинул меня на деньги и свалил. Его сейчас патруль ищет. Говорят, задолжал половине Москвы. Ну, хоть не один я так повелся… Он на героине сидел.

– Наверное, рано или поздно любого, кто сидит на наркотиках, должна постигнуть такая участь.

– Я так не думаю. Тут нужна сила воли. Если ты ею не обладаешь – то и начинать не стоит.

– А ты значит, этой силой обладаешь, – догадываюсь о его суждениях по его посерьезневшему виду.

– Вроде того.

– Как же привыкание? Те люди, у которых все тело ломит от нехватки дозы?!

Он стреляет в меня своими большими зелеными глазами.

– А ты сама видела таких людей? – выждав паузу, он кивает. – Я так и думал. Это все придумали власти, чтобы ограничить ввоз наркотиков. На этом же огромные деньги рубятся.

– У моей подруги ее знакомый умер от передоза.

– Я ничего не говорил про передоз. Я говорил про привыкание. Человек может зависеть от чего-то только в случае слабости духа.

– Наркотики ни к чему хорошему не приведут, – бурчу я.

Леша смеется:

– А тебя прогулка темной ночью с незнакомым парнем?

– Не такой уж ты и незнакомый.

Учитывая тот факт, что я слушаю твой голос в течение пяти лет.

– А тебе от чего сложно освободиться? – Леша возвращается к изначальной теме.

– Наверное, от ощущения одиночества и от того, что не всегда возможно достичь того, чего хочется.

– Каждый может достичь того, чего он хочет, если в это поверить, – говорит парень так, словно эту аксиому он повторял сотни и сотни раз. Такое бывает, когда миллионы раз воспроизводишь одно и тоже стихотворение – читать с выражением как в первый раз уже не получается.

– Да? Вот представь мир, в котором каждый получает желаемое!

– По-моему, он идеален.

– Вовсе нет. Он невозможен, – отрезаю я.

– Понятно, что это утопия, в которой все счастливы.

Я накручиваю волосы на палец.

– Нет, ты меня немного не понял. Вот смотри. Есть два человека: ты и я, – я жестом показываю на нас обоих. Мой спутник внимательно меня слушает. – Ты мечтаешь наслаждаться полноценной жизнью. А я мечтаю тебя убить.

– Значит, вселенная немного искривится, и одно из этих желаний погаснет.

Я торжествующе улыбаюсь.

– Вот именно. Одно из них погаснет. А значит, не исполнится. Они не могут исполнится одновременно, а изначальной установкой этого мира было то, что каждый его житель получает желаемое. Получается противоречие. Как в геометрии при доказательстве теоремы.

– Ну… может, желание второго человека исполнится в параллельной вселенной. Пусть этот утопический мир, который мы придумали, будет системой взаимосвязей между разными мирами.

– Все равно, в таком случае, в той вселенной исполнится желание одного, в ущерб желанию другого.

Парень идет, насупившись, всматриваясь в порезы бетонной дороги.

– Что-ты ты совсем меня запутала.

– Просто я к тому, что поголовно все желания исполнятся не могут. Мы ограничены желаниями другого.

Реквием (Москва)

Звонки, гудки, свистки, дела,в конце всего – погост,и смерть пришла, и жизнь пошлапод чей-то длинный хвост.Иосиф Бродский

В темном такси намного теплее, чем на улице. Хорошо. А то я порядком продрогла. Мягкие, тряпочные сидения. Не слишком разговорчивый водитель (в кои-то веки). Играет радио. Я кладу свою голову на колени Леши и смотрю в боковое окно. Огни фонарей проносятся по мере движения машины, то освещая, то скрывая в темноте наши лица. Мой взгляд расфокуссировывается, и лампочки-точки превращаются в распустившиеся цветы.

Его пальцы нежно касаются моих волос у виска, и парень заправляет их за ухо. По телу пробегает тысяча импульсов. Помнится, мы познакомились несколько часов назад, а я уже еду к нему домой.

Не могу представить, каково это, продираться сквозь жизнь одной. Мне кислородно-необходим рядом кто-то мощнейше вдохновляющий, чтобы двигаться ярче, интереснее и продуктивнее. Наверное, это чисто женская позиция, потому что мужчине для того, чтобы выбрать цель, ничего не нужно. А женщине цель ставить сложнее, у нас априори нет такой врожденной потребности в ее поиске. Надо наводить порядок там, где находишься, а не рисовать новые горизонты.

Я просто не могла позволить ему уйти. Наблюдая за ним весь вечер, все сильнее убеждалась, что это один из самых интересных людей в моей жизни. И дело было уже даже не в его музыкальных способностях, а в нем самом. Меня влекло к нему. За те несколько часов, что мы провели вместе, я пробурила только верхушку айсберга, и мне ни за что не хотелось останавливаться. Что в нем наконец-то меня зацепило. По-настоящему, а не сугубо поверхностно, как со многими до сего дня.

В детстве я была очень беспечным ребенком. Все последствия, будущность меня не волновали. Но потом юную легкомысленность школьных лет обстоятельно укрепили на первом курсе.

Мы сдавали макеты музеев – наших зачетных работ. Нас попросили оставить их на столах в кабинете, а самим выйти в коридор. Однокурсники и я не спали несколько суток подряд, у всех вид был изможденный, но воодушевленный. Дверь кабинета захлопнулась, и комиссия осталась внутри. Когда нас пригласили посмотреть на свои оценки, мы, из последних сил, рванули к дверному проему. Я чуть не сбила с ног кого-то, кто внезапно врос в кафельный пол в конце пути. Расталкивая одногруппников, я пробралась к просвету между ними и сама окаменела.

Столы казались уменьшенной моделью небольшого города после апокалипсиса. Каждый макет, старательно продуманный, прорисованный и вырезанный нами, выглядел так, будто по нему прошлись огромным деревянным молотком. Все было разрушено без возможности восстановления.

Потом нам объяснили, что данная мера была предпринята, чтобы кто-то другой не своровал нашу идею или не выдал бы чужой макет за собственный. И хотя это было разумно, справедливым мы это не посчитали.

И так случалось каждый раз, когда приходило время сдавать проекты.

С тех пор я приучилась к тому, чтобы наслаждаться тем временем, пока ты что-то имеешь, а не страшиться того, когда потеряешь.

– Ты точно хочешь сегодня возвращаться домой? – спрашивает Леша, когда мы сидели в баре.

– А есть другие предложения?

– Можем поехать ко мне… Не волнуйся, будешь спать, как младенец, – его расплывшаяся улыбка предвещает что скорее всего это значит такая же голая, чем «убаюканная колыбельной».

– Чего ты хочешь? – лукаво интересуюсь я.

– Меня больше волнует, чего хочешь ты…

Машина подскакивает на кочке, и я опускаю глаза на часы, проверяя время.

– 3 часа, 3 минуты – загадывай желание! – восторженно говорю ему.

– Мне нечего желать. У меня все есть.

– Так уж и все, – поднимаю брови и хитро улыбаюсь.

– Ну ладно, есть там одно…

Желания. Как много мы верим во всякие мелкие штучки, вроде одинаковых чисел на циферблате, трех повторяющихся цифр на номере проехавшей машины, рогатой косточки у курицы или нулевого меридиана и монетки через плечо.

Все, лишь бы не прокладывать путь самому.

А зачем, если каким-то счастливчикам все приходит от одной силы мысли? Те, кто стремятся к борьбе, слишком мало верят во всемогущество вселенной, которой осуществить твои стремления в разы проще и быстрее.

Но везет не всем. Опять же, вернемся к тому утопичному миру – невозможно удовлетворить потребности каждого. Вот только как рука звезд находит избранных?

– Почему кому-то достается все, а кому-то ничего? – озвучиваю я свой поток мыслей, переводя взгляд с фонарей на Лешу.

– Ну, кто-то умудряется встать на доску и задержаться на положительной волне, а кто-то ее просто упускает, и океан заглатывает его с головой.

– Но это же несправедливо.

– «Жизнь вообще несправедливая штука». Слышала про такое?

Я фыркаю.

– Слышала. Просто не могу смириться с тем, что плохие люди получают все, хотя они этого и не заслуживают, а многие добрые – гниют в подвалах.

– Да? Ты сама видела этих плохих людей? Откуда у тебя право рассуждать, что они плохие?

Я хмурюсь.

– Потому что они делают недостойные вещи.

Он горько смеется:

– Понятие о добре и зле придумали такие же люди, как и мы с тобой. И все лишь для того, чтобы управлять остальными. Наше общество держится на законах, которые придумали те, кто вовремя подсуетился.

– Прямо цитата из брошюрки по созданию личной теории заговора.

– Разве ты не согласна?..

– Согласна, вот только я сужу о добре и зле исходя из своих личных побуждений, я слушаю то, что говорит моя душа.

– Ты слушаешь мораль, которую тебе вдолбили воспитанием, – упрямится юный анархист. – Если бы тебя с детства приучили к тому, что убивать – это во благо, то сейчас у меня в шее уже торчал бы ножик, а ты глядя на меня улыбалась.

Он показывает, как воображаемое лезвие вонзается ему в сонную артерию, и корчась, кладет голову на свое плечо, свесив язык. Я действительно улыбаюсь, вот только не от представления этой картины.

– И тогда бы исполнилось мое желание тебя убивать, а не твое жить, – вспоминаю я придуманную нами модель мира.

– Это я к тому, – не обращая внимания на мой комментарий, продолжает парень, – что у Вселенной может быть совсем другое понятие о справедливости. А мы сетуем на так называемую «судьбу», – Леша делает в воздухе кавычки, – и ничего не хотим с этим поделать.

– Да, но я бы не сказала, что причинять боль другим людям, пробивать себе дорогу чужими жизнями – это приемлемо и вообще допустимо. И дело не в моем воспитании или морали. Я так чувствую, вот и все.

Парень ничего не отвечает. Я поднимаюсь с его колен и просто сажусь рядом так, что наши ноги соприкасаются.

Вот нравится ему так делать. Возбудить мой ум, а потом перестать поддерживать разговор.

На слове «возбудить», пронесшемся в пьяной голове, я немного зависла. Вспомнилось то, как он снимал футболку в гримерной…

– Что у тебя на татуировке? – спрашиваю я, вспомнив его забитую спину.

– Там очень много составляющих.

– А что она значит, если не секрет?

Он вздыхает.

– Не секрет. Голова льва – это голова царя зверей. Это тот, кто по праву природы берет свое и не спрашивает ни у кого разрешения. Смысл в том, чтобы не обращать внимания на мелкое и добиваться цели. Огонь… Потому что я хочу полыхать на весь свет и в то же время согревать каждого человека на земле. А орган и ноты… Это дань смерти. Знак моего к ней уважения.

Его лицо с и без того уже твердыми скулами каменеет еще больше и мрачнеет, будто некие демоны прошлого терзают его.

– Мои родители умерли.

Его глаза устремлены куда-то поверх водительского сиденья, толи на дорогу, толи на небо – и мысли блуждают далеко-далеко. Точно так же, как это было на концерте.

Никогда не знала, что отвечать в таких случаях. И промолчать нельзя, и слова бессмысленны.

– Мои сожаления, – искренне говорю я. – Вы были близки?

– В последние годы мы с отцом очень отдалились, как это обычно и бывает, когда ребенок переезжает из родительского дома. Но я все равно… – он заминается, а меня охватывает желание его обнять, но сдерживаюсь, – скучаю. Он и мама – были теми, кто подарил мне этот мир. И этот подарок мне никогда не отплатить.

– Давно они?..

– Мама умерла во время родов. Мой младший брат не долго ее пережил – через пару недель я нашел его мертвое тело в кроватке. А отец почти семь лет назад от инфаркта.

Перед глазами ненамеренно возникает картинка маленького светловолосого мальчика, который только потерял мать, бегущего в детскую и находящего своего братика мертвым. Посиневшим, лежащем на боку. С танцующими погремушками-звездами над головой, которые должны были успокаивать своим звоном, но в тот момент он кажется мне самым ненавистным, что только могло быть создано человеком.

– Почему ты набил именно орган?.. – осторожно спрашиваю я. Мне хочется с ним говорить, но эта тема все же слишком личная. Поэтому стремлюсь немного уйти в сторону.

– Потому что именно на органе играется реквием Габриэля Форе. А это то, что исполняли на панихиде матери по просьбе отца. И ноты на моей спине из этого Реквиема.

У меня заканчиваются слова. Передо мной один из самых одиноких людей из всех, что я встречала. До сегодняшнего дня личного знакомства с людьми, потерявшими обоих родителей, да еще и брата, у меня не было. И сейчас я просто не знала, как реагировать, как вести себя.