Кочумай, Кочебей. Старая история из жизни детективного агентства

– Ну, очень в общем, – прищурился Пит. Ему не хватало в этой жизни только сумасшедшего теоретика.

– Я понял, – тем не менее вдохновился Булатов, – что должен существовать третий, смешанный, или синтетический, способ генерации энергии в живом организме. Представляете, как было бы здорово, если бы нам с вами не надо было есть? Мы бы получали энергию прямо от солнечных лучей. И такая возможность, безусловно, должна существовать! Именно для этих исследований я просил выделить средства в моей лаборатории. Мне отказали…

– Ничего особенно удивительного в этом нет.

Пит перестал слушать. У него мелькнула мысль, что этот человек мог просто свихнуться в лагере. Как, например, Даниил Андреев. Кир считал его «Розу мира» шедевром, но Пит был уверен, что вывести Сталина в образе Сатаны (много чести!) мог только человек, очень сильно ушибленный сталинизмом. Ну, не говоря про мета—Петербург и прот—чее… Разумеется, Пит признавал за Андреевым право на это высокое безумие – там, куда его запихали, могло привидеться и не такое…

Если у Булатова съехала крыша, это объясняет, почему от него ушла жена. Но не объясняет, почему она захотела провести расследование. А может, она тоже чокнулась? Тогда все в порядке, ей можно сказать, что никто никого не убивал, что Кочин замечательно живет в мета—Петербурге по известному ей адресу, – и получить свои деньги. Или еще проще: когда она приедет (если приедет), объяснить, что за давностью лет работу выполнить невозможно. И не получать никаких денег. Это хотя бы будет честно. И пусть разбираются со своими делами, как хотят: фотосинтез, солнечный миф и что там у него еще.

Пит методично рассматривал комнату. На стене висел плакатик, выполненный от руки. Там на разные лады было нарисовано слово «Быть», но как он ни прищуривал глаз, все не мог разобрать, что же написано на самом верху ватмана.

Булатов проследил за его взглядом.

– Это полная видо-временная парадигма глагола «Быть», тут-то и есть ключ ко всему… Но я это обнаружил потом, проанализировав роман… Сначала—то я его просто проинтерпретировал как «Миф Ореста» – и все совпало совершенно точно. Ведь «Преступление и наказание» – это миф, который работает здесь и сейчас, тот самый миф, который я так долго искал и который подтверждал мою догадку о солнечной энергии. В романе много солнца, правда? На это при беглом чтении как-то не обращаешь внимания, но солнце играет, безусловно, очень важную роль…1

– Момент! – Пит помотал головой. – Как это «Преступление и наказание» «работает» здесь и сейчас? Роман ведь некоторым образом написан в прошлом веке, – возмутился Пит. Вообще—то по Достоевскому он в свое время диплом писал – не Бог весть что, но «Преступление и наказание» он читал отнюдь не бегло.

– Ну, это же современный текст, он так или иначе знаком абсолютно каждому человеку, он стал составной, если не основной, частью петербургского метатекста… И мы с вами словно живем в городе, который не зодчими построен, а создан воображением Достоевского. Помните, Федор Михайлович писал, что Петербург – это самый «умышленный» город на свете… Это его выражение… Вот это и есть миф, который работает здесь и сейчас. Что такое Руслан Хасбулатов, как не работающий миф Пушкина? Поэтический вымысел, проросший сквозь народное сознание в политическую жизнь России… А у Достоевского… Эти семьсот тридцать шагов… Их же пройти можно…

– Семьсот тридцать шагов? – Пит попытался за нагромождением слов ухватить что—то знакомое и понятное.

– Да, от дома Раскольникова до дома процентщицы, через церковь… Семьсот тридцать шагов. Ну, весь этот его крестный путь, – глухо засмеялся Булатов. – Я сделал анализ этого текста в виде пьесы. Очень интересно, знаете, получилось… Один театр-студия даже собрался ставить, только тут началась демократизация – и все кончилось, – Булатов снова засмеялся. Смех был благодушным, словно человек никогда ни на кого в этой жизни не сердился.

– Вы написали пьесу? – заинтересовался Пит.

– Да, – Булатов пожал плечами.

– Когда?

– Когда? Четыре года назад…

Пит быстро прикинул: случилось все это в начале восьмидесятых, потом Булатова осудили, сидел он семь лет (был почему-то амнистирован), значит, пьесу она написал сразу после выхода из лагеря, а это значит, что он в лагере писал, делал наброски, работал. И жена была еще с ним, ждала успеха пьесы, видимо…

– Может быть, мы пойдем чаю выпьем? – предложил хозяин. – Я тут в ожидании вас свежий чай заварил.

Пит прихватил диктофон, и они перешли в почти пустую, но идеально чистую кухню. На железной этажерке стояли две кастрюли и одна сковородка. На плите – старый покореженный алюминиевый чайник, на маленьком столике – чайник заварной, накрытый чистым полотенцем.

– Я не курю, – извинился хозяин, – а вы курите, пожалуйста, – он извлек откуда-то синюю керамическую пепельницу.

Пит сел, закурил.

– На что же вы живете?

– Ах, это… – улыбнулся Булатов. – Вообще-то я живу скромно, потребности мои невелики, я работаю в одном издательстве… консультантом… мне хватает… А так я в основном – здесь, за письменным столом. Мне очень много надо сделать… Хватило бы только времени.

– Я никогда не видел керамики такого яркого синего цвета, – внезапно сказал Пит.

– О, это вещь очень старинная, голландская, – ответил Булатов, разливая чай. – Я владею ей в четвертом поколении. Удивительно, что она не потерялась, не разбилась, пережила все лихолетья… Да, я согласен с вами: она очень красивая.

Пит включил диктофон.

– Итак, «Преступление и наказание», миф Ореста, – напомнил он.

– А о чем вы собираетесь писать? – В свою очередь, задал вопрос Булатов.

– Понятия не имею, – легко отозвался Пит. – Честно скажу: пока мне интересно только то, что у вас нет материальных претензий к этой жизни. У всех остальных они, по-моему, есть. То, что я о вас слышал, так не похоже на все остальное… Мне просто захотелось с вами встретиться. А то, что вы рассказываете… Я ощущаю себя просто идиотом, словно вы говорите на другом языке. Впрочем, об этом я тоже слышал: что вы, разговаривая по-русски, говорите, словно на другом языке.

– Что же вы обо мне слышали? – улыбнулся Булатов. – И от кого?

– Я слышал разное, – достаточно веско обронил Пит.

– Понятно… понятно… Значит, вы знаете?

– Знаю.

– Ну, и как же тогда быть? Ведь, по-моему, про это и сейчас писать нельзя. Ну, что я в тюрьме сидел.

– А почему вы решили, что я непременно буду о вас писать? – усмехнулся Пит.

– Как же, вы – журналист…

– Журналисты не только пишут, они еще исследуют жизнь. Считайте, что именно этим я сейчас и занимаюсь.

– Ну да… ну да… – как бы согласился Булатов. – Мне рассказывать? – он постучал пальцем по диктофону.

Пит кивнул и закурил.

– Вам действительно интересно? – настаивал Булатов.

– Если бы мне были неинтересно, я бы встал и ушел, – честно признался Пит.

– Согласен, – после раздумья сказал Булатов. – Конечно, мне бы хотелось заинтересовать кого—то своими идеями, но, как правило, человек в течение своей жизни не успевает сделать и то, и другое. Я работаю с большим опережением, я это чувствую… Понимаете, убийство – это всегда раскол сознания. Вот почему у Достоевского – Раскольников. Всегда считалось, что фамилию своего главного героя Федор Михайлович позаимствовал у русских раскольников, что здесь дело в религии. Нет, Раскольников, убивший процентщицу, продемонстрировал свой комплекс Ореста – он убил женскую половину своего сознания. Ну, вы знаете, что две половины мозга заведуют одна мужским, логическим, а другая женским, то есть образным мышлением. Результат мышления должен быть синтетическим, но в течение уже нескольких тысячелетий человечество идет по пути анализа, что генерируется грамматическим строем западных аналитических языков. И только наша, русская грамматика генерирует синтетическое мышление… Наука с термоядерной реакцией расщепления атома… Разве это не убийство?!

Теперь Пит слушал внимательно. Он понимал, что это важно, может быть, гораздо важнее того, что они с Кирилловым собирались сделать ради этого человека.

– Атомная бомба, – продолжал Булатов, – это просто попытка суицида, полного уничтожения человечества как коллективного сознания. В основу технократической цивилизации положен анализ, а не синтез. Анализ ведет к расколу сознания, то есть к одной из форм убийства… Вот почему у людей такая тяга к убийствам и страсть к чтению детективной литературы – логика не выдерживает, она требует от чего—то отказаться, какой—то кусок смыслов уничтожить. Детектив – наиболее чистое зеркало типичных процессов, происходящих в человеческом сознании, и человечество, как порочная женщина, изо дня в день любуется на свои язвы, потому что не в силах достичь гармонии, синтеза, нормального соотношения между двумя половинами мозга…

Пит слушал, уставившись невидящими глазами в окно.

Он увидел, как по мягкому ковру гостиной в Особняке ходит Кир, заложив руки за спину. В печке горит огонь. Вот Кир подошел к музыкальному центру, поставил пластинку – зазвучал медленный светлый Бах. Кир повернулся – и прямо перед ним в кресле, в такой же, как у него, вишневой велюровой куртке, оказался Булатов. Он что-то рассказывал, Кир, увлеченно слушая, кивал его словам. Между ними на столике – коньяк в старинных тяжелых рюмках. Пит опять словно видел кусок фильма. Не податься ли тебе в кинематограф, Олег Сергеевич?

Да, наверное, Кир прав… По-своему, разумеется. Пит не пытался отгадать масштаб личности Булатова, но ради того, чтобы познакомиться с ним, услышать его бредовые теории, и стоило, наверное, браться за расследование.

Раскол сознания! Теперь оставалось решить, произошел ли такой раскол в сознании самого Булатова…

Нет, он не сумасшедший. Даже если его версия недостоверна и не может быть подтверждена никакими научными данными, все равно она настолько оригинальна, самобытна и всеобъемлюща, что Кир будет просто в восторге. Великий аналитик Кириллов и философ, ратующий за синтез как основной способ мышления – на это стоило, как минимум, посмотреть.

Может быть, если они, наконец, встретятся, Мессир и Мастер, Кир отпустит его, Олега? Ведь ему уже будет, с кем коротать зимние вечера…

В той гостиной, которую представил себе Пит, Кир и Булатов усмехнулись, даже не повернувшись в его сторону. Означает ли это, что он свободен?

Пит вернулся к реальности. Перед ним молча сидел Булатов и чуть-чуть улыбался.

– Вы думаете о чем-то другом? – спросил он.

– Я задам вам провокационный вопрос, – сказал Пит.

– Да-да, – воодушевился Булатов.

– Не считаете ли вы, что это у вас произошел раскол сознания, который вы теперь со всей мощью своего недюжего интеллекта пытаетесь… анатомировать?

– Анатомировать, – Булатов негромко рассмеялся. – Вы ощутили наличие анализа в моей теории… Это естественно, ведь анализ и есть инструмент синтеза, одно без другого не существует… Хотя нет, существует, только в другой форме – в форме веры, любви, творчества… Вы думаете, что это я убил Кочубея?

– Да, как быть с убийством?

– Ну как… Пересмотра дела не было, добиваться я этого не буду, теперь мне уже ни к чему…

– Это не вы его убили?

– Нет.

– А кто?

– Я очень много об этом думал, поверьте… – сказал он, помолчав. – Ведь если не я, значит, кто-то из тех людей… из нас… вышел потом, когда я вернулся в мастерскую, на лестницу, сделал это, а потом… в суде давал показания, что мы со Славой выясняли там свои отношения… А почему вас это интересует? Вы и об этом хотите написать? Только не подумайте изображать меня какой-нибудь жертвой… режима. Это сейчас становится модно, но это не так.

– Я уже сказал: я еще ничего не решил. Но если я буду писать, я сам должен быть уверен, что вы… не убийца. Мы тут с вами так интеллектуально беседуем…

– Да, конечно! – прервал его Булатов. – Убил, а потом придумал психологическую задачку про раскол сознания. Красиво! – расхохотался он. – Но, честно говоря, я не верю, что вам вообще удастся про это написать, где—то опубликовать свой рассказ. Не тем сегодня заняты газеты, не тем интересуются люди… Хотя для любого семиотика здесь все очень понятно.

– Простите, как?

– Семиотика – наука о знаковых системах. В нашем городе была и остается довольно сильная семиотическая школа. Вам не приходилось читать Лотмана?

– Нет, не приходилось, хотя имя, конечно, известное. Давайте на этом пока остановимся. Я с удовольствием послушаю вас еще, познакомлю вас с моим другом, который, как я понимаю, будет просто счастлив… Значит, договоримся так: я вам ничего не обещаю. Дело не в газетах и их профиле. Я пока сам не понял, моя ли это тема.

– Вы знаете, – улыбнулся Булатов, – Золотой век наступит очень скоро.

– Когда же?

– Лет через семь-девять, как только мне удастся завершить языковое описание научной картины мира.

– Ловлю вас на слове, – ответно улыбнулся Пит. – Встретимся через девять лет. А теперь я бы хотел посмотреть вашу пьесу. Если вы не возражаете, я покажу ее своему другу. Он большой любитель подобных экзерсисов.

Булатов вернулся в комнату и вынес Питу папку. Потом он закрыл за ним дверь.

Глава 5

На следующее утро Пит приехал в контору «КП». Приехал для порядка. Обычно по утрам здесь появлялась Мила, и если что-то происходило, она звонила в Особняк. Но Мила прохлаждалась в тропиках, и следовало хотя бы иногда проверять информационные системы, а также рулевое колесо.

Никаких новых сообщений не было, факс молчал, как убитый. «А если бы не звонок из Вашингтона? – мелькнуло в голове Пита. – Что бы мы сейчас делали? Август, мертвый сезон…»

Информация, идущая по компьютерным сетям, поступала и в Особняк, ее анализировал Кир. Самое простое (но и самое сложное), что могло произойти в конторе – это телефонный звонок. Этот номер телефона был занесен в телефонные справочники в раздел «Агентства информационной безопасности». Кроме того, он курсировал в коммерческих кругах. Кир года два назад запустил довольно сложную схему информационной дезы, в которой фигурировал номер телефона конторы. И она срабатывала, как это принято в России, с точностью до наоборот: люди начинали верить в магическую силу телефона, который «могу дать вам только под большим секретом». Так что клиенты сначала звонили. Но для того, чтобы услышать этот телефонный звонок, нужно сидеть и ждать. Или не ждать, что еще лучше, – просто сидеть и делать вид, что тебе тут хорошо. А почему бы тут и не должно быть хорошо?

Пит ополоснул кофеварку, засыпал кофе, включил прибор в сеть, нажал кнопку обогревателя – в полуподвальном помещении даже летом было сыро, а значит холодно и неуютно. После чего он устроился в кресле с книжечкой, но сначала еще раз бдительным оком оглядел контору.

Стол с компьютером и факсом, за которым обычно сидела Мила, высокопрофессиональный системщик, был пуст. Два стола напротив – тоже. А вот середина помещения с электрокамином, журнальным столиком, телефоном и двумя креслами, самое уютное место офиса, занимал Пит вместе со своими длинными ногами. Здесь и была сосредоточена жизнь детективного агентства. Столы – не в счет, компьютер – тоже, он жил совершенно самостоятельно, независимо от самих хозяев.

Пит никак не мог осилить первую страницу, потому что все время возвращался к сегодняшнему утру. Он, разумеется, предполагал, что теории и тексты Булатова заинтересуют Кира. Но ему в голову не могло прийти, что шеф после прослушивания диктофона просто выпадет из времени и пространства. Пит мог допустить азартный интерес Кира, его доброжелательное и все же снисходительное отношение к новой информации, но полное погружение в нее?.. Уже засыпая, Пит все слышал снизу, из гостиной бубнящий голос Булатова. Кир прослушивал кассету пятый или шестой раз. Наизусть выучивал?..

Утром Пит обнаружил шефа все в том же положении. Кир сидел на полу, обложившись книгами, картами, планами старого Петербурга. По всему ковру были разбросаны гравюры Садовникова, большие иллюстрации Добужинского к «Преступлению и наказанию». Это была мизансцена! Типа «Гений в порыве творчества». Кир умел красиво обставлять свои душевные порывы, поэтому Питу всегда казалось, что наибольших результатов Кир сумел бы добиться на поприще постановки театрализованных зрелищ. Правда, режиссер обязан мыслить художественными образами, а мышление Кира было строго аналитическим, даже хирургическим.

Кир поднял голову, встал на ноги, с хрустом потянулся.

– Я бы не отказался от кофе, – подумал он вслух. – Иди ныряй в свои ледяные проруби, я сейчас все приготовлю.

Пит вернулся после купания к столу с дымящейся яичницей. Кроме этого банального блюда, стол украшали помидоры, лук, розовое сало из морозилки. Белый фаянсовый кофейник завершал натюрморт.

– Коньяк? – поинтересовался Кир.

Пит помотал головой.

– А я выпью, – разрешил себе Кир и налил коньяку в старинную толстую рюмку.

Он выпил и с аппетитом набросился на еду. Употребив все, что было на столе, Кир отхлебнул кофе и сообщил:

– Ради таких ночей, очевидно, и стоит жить на белом свете.

– Я знал, что тебе понравится, – улыбнулся Пит. – Ты у нас великий аналитик, попробуй теперь привыкнуть к мысли, что синтетическое мышления – ступень, как я понял, более высокая. Мне показалось, это некая недосягаемая вершина разума.

– Не разума, – поправил Кир, – а сознания… Ты знаешь, я всю жизнь страдал от того, что оказывался умнее всех.

– Я помню, – сказал Пит. – Ты сидел в редакции совершенно пьяный и плакал: «Я умнее их всех…»

– Правильно! – одобрил Кир воспоминание. – Но даже сказать об этом было нельзя – никто не поймет. Некому… Разве вот тебе, но тебя не интересуют преимущества чужого интеллекта…

– Не интересуют, – кивнул Пит – Меня не интересуют преимущества или недостатки даже своего собственного интеллекта. Не дурак – и на том спасибо.

– Цену своим мозгам я, конечно, знаю, – удовлетворенно сообщил Кир, – поэтому отдаю себе отчет, что мой ум уникален всего в трех-четырех параметрах. А их – бесчисленное множество… Да, мы с тобой нашли уникальный разум. То, что Булатов сделал очевидным… Туда просто никто не смотрел, потому что никто не ищет пятый угол в квадратной комнате. Ты знаешь, что он сделал в своей пьесе? Он вывел на чистую воду Федора Михалыча, – Кир блаженно рассмеялся. – И надо же, в какую ловушку угодил сам! Впрочем, он просто оказался верен своей собственной теории синтеза: «Все то, что случится, случиться должно…» У Булатова есть один недостаток… нет, недочет – он раб своей собственной идеи. Вот почему я предпочитаю быть отстраненным от любой идеологии. Русский человек, которому в голову пришла идея, – это…

– Ленин, – сказал Пит.

– Правильно, – удивленный точностью ответа, повернулся к нему Кир. – Известно, куда ведет дорога, вымощенная благими идеями. Булатова она привела в тюрьму. Спрашивается: на какого черта нужны идеи? Отвечаю: скучно жить на этом свете господа… «Если бы нынче свой путь совершить наше солнце забыло, завтра целый бы мир озарила мысль безумца какого-нибудь!» – процитировал он со вкусом одного из своих любимцев, Беранже.

– Ты считаешь, что Булатов не убивал?

Кир налил себе третью чашку кофе, закурил, подумал.

– А вот не знаю, – казалось, Кир был поражен. – Все это не более, чем интересно. Никаких доказательств нет.

– Но ты же говорил, что тебе будет достаточно моего слова: убивал Булатов или нет.

– И что ты думаешь? – заинтересовался Кир.

– Нет, – совершенно спокойно ответил Пит. – Булатов никого не убивал. Как сказала Татьяна Кочина, цитирую: «Булатов? Ногами? Кочубея?!» Вопрос, восклик, кавычки закрыты. Конец цитаты. Для этого необходимо, чтобы твоей движущей силой, хотя бы в отдельные моменты жизни, была ненависть. Булатов не умеет ненавидеть так же органически, как ты, например, не умеешь врать. Это врожденное, этому нельзя научиться. Это можно рассматривать как дефект или, наоборот, как Божий дар… Чем-то наш Булатов напоминает блаженного…

– Не умеет ненавидеть… Аргумент. Я этого не знал. Но не доказательство.

– А ты, значит, собираешься найти и представить его бывшей жене доказательства? – теперь был поражен Пит.

– Нет, не его жене. Я хочу представить доказательства Игорю Булатову в том, что он, Игорь Булатов, никого не убивал.

– Значит, тебе тоже показалось, что он сомневается сам в себе?

– Видимо… Иногда… С тобой я не согласен, он не свой раскол сознания анатомирует, как ты изволил выразиться. Но он был пьян и не контролировал свое подсознание. Сознательно он убить Кочина не мог, это точно. Но подсознательно? Вот в чем вопрос вопросов. Он сам этого не знает и никто этого не знает, кроме… убийцы. И если убийца все-таки Булатов, возможно, он уже испил свою чашу… Ночью я понял очень простую вещь: даже вместе с тобой мы не сможем заменить Федора Михалыча. К сожалению. Мы не напишем роман, который превратится в основополагающий миф человечества. Ты едешь в город? Я с тобой! Я хочу пройти эти семьсот тридцать шагов.

– Зачем?

– Я живу в этом городе сорок семь лет, и мне ни разу не пришла в голову простая мысль пройти ножками этот путь. Ни разу… Я хочу! Желания не поддаются логическому объяснению. Хочу! Хочу луну с неба… Хочу пройти этот путь. Кстати, приглашаю тебя быть моим спутником. Отказываешься?

– Я поеду в контору. Не могу чувствовать себя таким свободным… от всего…

– Заводи тачку, я буду готов через пять минут.

Пит высадил шефа на Сенной площади и поехал в контору. Теперь, в ожидании кофе, он углубился в очередную книжечку Ирвина Шоу. Первая страница, в конце концов, проскочила, а дальше пошло, как по маслу.

Он читал с наслаждением, с которым каждый человек кайфует над любимой книгой, будучи совершенно один. Потом он отложил книжку, налил себе кофе, закурил.

В комнате стало тепло, и Пит вспомнил, что жизнь хороша именно такими пустяками. Радоваться этому его научил Кир, большой любитель жизненных благ, которых у него почти никогда не было. Но он умел их создавать: крахмалил скатерти, сервировал столы, расставлял цветы в вазах. Он сам сделал в своей квартире кухню и стеллаж для книг во всю стену. А когда был получен первый гонорар в валюте, Кир позволил себе купить долгожданную домашнюю мягкую куртку с атласными отворотами на широких рукавах. Работать в ней было сложно, а вот сидеть вечером в гостиной перед печкой – в самый раз.

Пит поудобнее устроился в кресле, вытянул ноги, которые никуда почему—то не помещались, и снова стал читать. Конечно, он чувствовал себя не совсем в своей тарелке – еще вчера он обещал позвонить человеку, приславшему запрос по факсу, и считал себя обязанным предпринять какие—то шаги в этом направлении, но Кир утром приказал ничего не сообщать клиенту, даже если он позвонит.

Кир в это время шел по набережной Екатерининского канала, считая про себя шаги. Он остановился на том месте, где когда-то была Вознесенская церковь, закурил, посмотрел вдоль канала, на изгибы и повороты набережной, которой не было в те далекие времена (не случайно Федор Михайлович называл эту речку «канавой») и пошел дальше. Постоял во дворе дома Раскольникова, без труда «вычислив» окна дворницкой, откуда Родион Романыч взял топор, поднял голову к окнам шестого этажа, вошел в подъезд, стал подниматься, но его спугнула шумная веселая компания совершенно нынешнего пошиба, так не вязавшаяся с тем миром, в котором вот уже сутки пребывал Кир.

Он вышел на улицу и направился по Садовой в сторону Никольского собора – и там, на одном из перекрестков вдруг увидел вывеску: «МармеладовЪ». Он постоял, не веря собственным глазам, а потом, посмеиваясь, толкнул дверь. Над ней звякнул тусклый колокольчик…

Пит еще раз оглянулся по сторонам. Ничего не менялось. Никто не звонил, и ему вдруг стало не по себе: он просто физически чувствовал, как утекает время. В никуда.

Он встал, сделал взад и вперед три возможных здесь шага, потянулся. Навыки, полученные в американской школе детективов, требовали постоянно поддерживать «боевую форму». Долгое бездействие превращало Пита в неврастеника. Великую науку детективов всего мира – терпение – он усваивал хуже всего.

Мама, живущая теперь с отчимом в Лос-Анджелосе, очень гордилась своим сыном. Ей казалось, что он придумал себе замечательную игру, которая очень подходит ее длинноногому стремительному сыну. Тем более, что мама могла себе позволить оплачивать эту игру, как в детстве оплачивала уроки конного спорта и фехтования. Впрочем, наверное, оплачивал отец, пока был жив…

Вот на какое расследование подвигнуть бы Кира! Но Кир не знал этой истории, случившейся девятнадцать лет назад. Он знал только, что когда Пит учился в шестом классе, его отец умер, а мама, спустя пять лет, снова вышла замуж, и муж увез ее в Америку, когда Пит, вернувшись из армии, поступил в Университет. Кир даже провожал их в аэропорту, потому что уже правил первые заметки Пита, взяв его под свое крыло.