Неуклюже выставленная вперед ладонь с растопыренными пальцами стала нелепой пародией на бейсбольную перчатку. Коробок несильно ударил Тошу в лоб и отлетел в сторону.

– Что это? – последовал робкий вопрос.

В моей руке щелкнула зажигалка. Я глубоко затянулся новой порцией никотина.

– Иголки специальные. Помнишь, как в детстве из пальца кровь сдавал? Вот и еще раз сдашь. Только в больших объемах, ты ж теперь большой мальчик.

Тоша поморщился. Хотя я ожидал несколько иной реакции.

– Зачем мне кровь сдавать?

Теперь я постарался изобразить искреннее удивление.

– Как это зачем? А расходные материалы тебе же нужны? – я изобразил в воздухе взмахи кисточкой. – Будешь на самообеспечении.

Из сумки я достал небольшой сверток.

– Вот это тебе тоже понадобится, – я катнул сверток к ногам Бордо, – тут стеклянные трубочки, пластины, карандаши и прочее. Но учти, что картину ты должен рисовать по большей части лишь тем, что сможешь выжать из себя. И очень тебя прошу, воздержись от фекальных экзерсисов. А то знаю я вас. Расстроишь меня – накажу! Все остальное ты найдешь тут.

Кивком я указал на свою сумку, в которой еще покоилась пара банок пива. Их-то я обязательно заберу с собой.

– Я есть хочу, – неожиданно нагло заявил мой подопечный, он даже вытянул вперед ноги, которые до этого поджимал под себя.

– Кефир и батон в сумке, – ответил я, извлекая из сумки пиво и распихивая его по карманам.

Буря негодования исказила лицо Тоши, он даже попробовал встать, но закон всемирного тяготения и цепь, связавшая узами нерушимой дружбы ногу и батарею, сыграли против него.

– Бананов нэма! – я равнодушно пожал плечами. – Значит, жрать не хочешь. А захочешь, повторяю для тех, кто в танке, кефир и батон в сумке.

– Я не пью кефир, хлеб не ем, – с какой-то обреченностью сказал художник, – у меня желудок слабый.

– А это уже твои проблемы. Ты в этом ресторане видел три звезды Мишлен? Вот и я не видел.

Но я не стал окончательно морально добивать своего «питомца», и тут же сменил гнев на милость.

– Ладно, в следующий раз принесу тебе что-нибудь другое, – я лениво потянулся, закончив свою фразу широким зевком.

– А…Это, – Тоша явно засмущался, что меня позабавило, – мне бы…Ну вы меня же понимаете? Туалет…

Ногой я стукнул по перевернутому ведру, стоявшему рядом.

– Вот тебе трон. Тут и унитаз, и писсуар. Если сможешь еще и как биде использовать, то я возражать не буду.

– Я так не могу! – с мольбой в голосе попытался робко протестовать Тоша.

– Сможешь-сможешь, у тебя все получится, я в тебя верю. Талантливый человек – талантлив во всем.

Пора было уже закругляться. Надо оставить художника один на один со своими внутренними демонами, которые должны были обречь его на муки творчества.

– Сейчас я уйду. Но ты даже и не думай о побеге. Каждый твой шаг я буду видеть, каждое твое движение. И пусть тебя это не смущает.

Я указал на едва различимую точку на стене в дальнем конце комнаты.

– Как ты думаешь, что это такое?

– Похоже на web-камеру, – неуверенно ответил Бордо.

– Умница! Молодец, Трезор!

На секунду я даже представил, как Тоша в прыжке зубами ловит брошенный кусочек сахара и тут же с жадностью его разгрызает, роняя крошки на грязный пол. Подобная мысль, неизвестно каким образом забредшая в голову, заставила меня усмехнуться.

– Можешь называть ее оком Саурона, мой маленький хоббит, – продолжил я, – и если я только увижу, что ты что-то не то задумал, то я…Впрочем, тебе этого лучше не знать. Ведь ты же не хочешь меня огорчать?

– А вы правда меня отпустите? – с какой-то обреченностью в голосе спросил художник.

– Отпущу, – кивнул я, застегивая куртку.

Я подошел поближе к Тоше.

– Но повторяю – ты должен меня порадовать.

Мне показалось, что лицо пленника исказилось каким-то придурковатым озарением.

Или не показалось?

Впрочем, это уже неважно. Фронт работ я указал. По поводу самого художника я был абсолютно спокоен – чудить больше положенного он не будет. И дело тут даже не в web-камере…

Хотя по поводу нее у меня были особые планы. Хе-хе.

В детстве я хотел стать

тапером в борделе или политиком.

Разница, по правде сказать, небольшая.

Гарри Трумэн

Освещения в комнатке явно не хватало, но меня это ничуть не расстраивало. Как раз наоборот, в такой обстановке я чувствовал себя комфортно. Мне было спокойно от этой непоколебимой тишины, от размытых границ света и тьмы. Наверное, в таких же условиях средневековые алхимики творили свои опыты. Я тоже в некоторой степени алхимик. Только я собирался экспериментировать не с метаморфозами металлов, а с творческим потенциалом личности. И такая личность у меня была. Нет, это я не про себя. Над собой подобные эксперименты я ставить не собираюсь – ни сейчас, ни потом. Увы, я слишком хорошо осведомлен о своих возможностях. Я знал, что я могу и куда мне лучше не лезть, где «не по Сеньке шапка».

– А сейчас, Николай Альбертович, приготовьтесь, я буду отрезать вам ухо. Вы только головой не вертите лишний раз. Из большого уважения к вашему творчеству, тому, которое было когда-то, я даже сделаю вам заморозку.

Шприц с заморозкой уже давно ждал своего часа.

– Тихо-тихо, уважаемый – я подхватил заваливающуюся на бок голову пациента, – а как же честь и достоинство? Как же мужество и решительность, к которым вы так призывали со своего воображаемого броневичка?

Мне даже пришлось немного похлопать Николая Альбертовича по щекам, чтобы привести его в чувство. Тот приподнял голову и сделал глубокий вдох. К нашатырю, как полчаса назад, в этот раз прибегать не пришлось.

– Умоляю вас, прекратите, – еле слышно просипел Николай Альбертович.

– Прекратить что? Я еще ни к чему толком и не приступал, чтобы что-то прекращать, – мольба Альбертыча меня даже немного позабавила. Он и правда думает, что я его сейчас развяжу, извинюсь за доставленные неудобства и отпущу на все четыре стороны? Ага, сейчас!

Своего «пациента» я надежно примотал скотчем к стулу. Обматывал я на совесть, почти как египетскую мумию – от лодыжек до шеи. Вот только с Декстером меня не надо сравнивать. Мы совершенно разные, у нас разные взгляды и принципы. У Декстера свой четкий кодекс, а у меня…А у меня в кармане монпансье.

Кстати, очень даже неплохой сериал, много интересного и полезного для себя нашел.

– Чего…Что…Чего вы от меня хотите? – Альбертыч с трудом подбирал слова.

– Я? Справедливости! – я перегнулся через плечо пленника и заглянул ему в глаза. Тот сразу отвел взгляд в сторону.

Видимо, мой светлый лик не производит на него благостного впечатления. Странно, как по мне, так очень даже мило – маска Гая Фокса, переделанная в Сальвадора Дали. По крайней мере, я считал, что это был именно Дали. Я был доволен своей накладной личиной, но только если говорить про эстетику. С практичностью было все намного хуже. Маска все время норовила съехать вниз, дышать было неудобно, а на коже уже началось раздражение.

– Вы только не подумайте, что это исключительно из-за ваших политических пристрастий. Хотя они мне и не импонируют, дело тут совсем в другом, – я снова оказался за спинкой стула, – я обвиняю вас в растрате! Да-да! Именно в растрате, циничной и бессовестной! Для меня ваша вина очевидна.

Пленник дернулся и тут же вскрикнул от того, что намотанный на шею скотч резко стянул кожу. Так можно же себе и эпиляцию сделать ненароком.

– Какая растрата? Я ничего не тратил, не растрачивал. Клянусь! Но я отдам вам все деньги! Сколько скажете! – с жаром заговорил Николай Альбертович.

Я положил правую руку на голову Альбертыча, словно собирался принести клятву на священном писании.

– Какие деньги, милейший? Про деньги никто не говорит, – мои пальцы застучали по затылку пленника, – если бы дело касалось материальных ценностей, то вы бы сейчас разговаривали совсем с другими людьми. Я же вас обвиняю совсем в другом. Вы бессовестный растратчик! Вы разбрасываетесь собственным талантом направо и налево, вы, батенька, вконец охренели! Да!

– Я не понимаю, – Альбертыч был сбит с толка.

Теперь я положил руки на плечи пленнику и надавил на них.

– А я объясню. Вы направляете свою энергию не в то русло. Вы, любезный, возомнили себя небожителем, рупором истины. Вы, в каком-то полупьяном или уже маразматичном бреду, решили, что именно вы ум, честь и совесть нации.

– Я просто хотел высказать свою гражданскую позицию … – попытался оправдаться Альбертыч.

Мне оставалось только ухмыльнуться.

– Называть простых людей быдлом и поколением рабов – это ваша гражданская позиция? А ведь для многих из этих людей вы были кумиром. вы просто предали их. Да-да, вы никакой не срыватель покровов, очнитесь! Вы банальный престарелый предатель, позарившийся на банку варенья и корзину печенья. Это я фигурально выражаясь. Вы решили, что нужно другим указывать как жить, хотя жизни-то и не знаете.

Последние слова пленника заставили недовольно засопеть.

– Я много чего видел! – с достоинством произнес Альбертыч, – мы противостояли системе, мы пели о свободе! Люди шли за нами!

– Ой, не надо только от возмущения брызгать слюной и в припадке биться. Что вы видели? Папа из обкома всегда вас прикрывал, вы не были обласканы советской властью, за сто первый километр вас не высылали, в психушку на принудиловку не отправляли. Да, люди слушали ваши песни, вас любили, несмотря ни на что, вы казались простым парнем из народа. Но это было тогда…А сейчас у вас сытая и спокойная жизнь, вы смотрите на людей из окна своего дорогого авто, вы ходите по дорогим магазинам. В ваших райдерах написано, на какую сторону должны выходить окна в отеле и какой марки должна быть минералка, которую вы соизволите пить. Нет, я вас за это не осуждаю. Даже где-то рад, что вы можете себе это позволить. Но другим этого не понять. Другим – это тем десяткам миллионов, которые даже понятия не имеют о той жизни, которую вы ведете. Вы живете в придуманном мире, заросли жирком, а презрительное отношение к другим стало для вас нормой.

Я выдохнул, словно сбросил накопившийся груз. На самом деле, не люблю длинных душеспасительных речей.

– Не надо…Отпустите меня, я сделаю опровержение. Дам интервью на радио и скажу, что заблуждался в своих политических взглядах, – Николай Альбертович снова попросил сжалиться над ним, но, видимо, уже и сам не очень-то рассчитывал на успех.

– Да плевать мне на твои …пардон, на ваши политические взгляды, – я все же старался не переходить определенную черту в разговоре, – попробую объяснить попроще. Если я прихожу на концерт с девушкой, то я прихожу послушать любимые песни, приятно провести время. Мне нахер не нужен какой-то политический митинг. Ладно, если бы за это доплачивали, так ведь сам платил за не самые дешевые билеты. Я, перед тем, как послушать песню, сначала должен прослушать двадцатиминутную лекцию о либерализме и прочих ништяках демократии. Нет уж, увольте. Я пришел за роком, рок мне и подавайте!

Губы музыканта задрожали. Создавалось впечатление, что за последний час он поседел еще сильнее. Не помню, кто именно, но один немолодой российский актер назвал себя взрослым мальчиком. Тут, похоже, ситуация такая же, но с той разницей, что сам Альбертыч этого не осознает. Юношеский максимализм остался. Да, рваная джинса сменилась на дорогие шмотки известных брендов, патлы уступили место аккуратной модельной стрижке, но вот критическое отношение ко всему никуда не делось. Главное – всегда быть против чего-то. Это уже не исправить. Но только если лет тридцать назад в этом еще был какой-то смысл, сейчас это уже выглядит смешно. Великовозрастный капризный ребенок, постоянно пытающийся привлечь внимание к себе. М-да.

Я аккуратно, как учили, нажал на поршень шприца, чтобы выпустить воздух. На кончике иглы появилась капелька и сразу лопнула, оставив после себя микроскопические брызги. Пора приступать.

Резким хлопком я всадил иглу за ухо Николаю Альбертовичу.

– Не дергайтесь, а то хуже будет, – я несколько опоздал со своим предупреждением.

Поршень медленно, но верно пополз в направлении иглы. В этот момент я почувствовал, как у обмотанного скотчем человека напряглись шея и скулы, как у него невольно перехватило дыхание.

Доза была слоновьей.

– Что выыы деаетеее? – заморозка действовала быстро.

– Я же вам сказал, что собираюсь отрезать вам ухо. Или вы подумали, что я с вами шутки шучу? – ответил я сухо и по-деловому. – Я и сам люблю пошутить, но в этот раз я абсолютно серьезен.

Николай Альбертович заерзал на стуле, от чего подстеленная под стул клеенка неприятно зашуршала и пошла волнами. Про клеенку я тоже у Декстера подсмотрел. Наш метод – дешево и практично.

– Неее нааааа, умоооаяю, – видимо, это означало «не надо, умоляю».

В моей руке появился скальпель. Остро заточенный, с плавными линиями, удобно лежащий в руке – я буквально залюбовался его блеском. Возможно, в прошлой жизни я был сорокой.

Пленник подался вперед, но я свободной рукой резко дернул его за плечо.

Я долго не мог решить, как и где начать. Несколько раз я видел, как художники водят кистью или карандашом в паре сантиметров от холста, как бы примеряясь к нему. Вот и я так же, только скальпелем.

Все это время Альбертыч мычал что-то бессвязное. То ли он молил о пощаде, то ли просто всхлипывал. Меня это ни в коем разе не отвлекало от процесса – я сама сосредоточенность.

Зачем мне все это надо?

А зачем люди лезут туда, куда их не просят? В особенности, в политику. Неважно – левый ты или правый, либерал или матерый имперец. Дело тут не в твоих политических взглядах, которые не совпадают с моими. Дело тут в другом. Имеет ли право человек искусства идти в политику, сыпать громкими заявлениями?

Творец, решивший сунуться в политику, всегда останется в проигрыше. В той или иной степени. Если ты за власть – то продажный лизоблюд и конъюнктурщик, позарившийся на грамотки и ордена. Против власти – то все равно продажный лизоблюд и конъюнктурщик, позарившийся на эфемерные печеньки. Так, по крайней мере, скажут.

Я не говорю, что нельзя иметь свои собственные политические пристрастия, но зачем же так горлопанить об этом? Настоящий гений немногословен и нетороплив в своих рассуждениях, он спокоен и рассудителен. Ему достаточно пары слов, чтобы заставить задуматься. Он не будет давить авторитетом.

Если тебе достался талант, так и используй его, а не изображай из себя Александра Матросова. Не стоит протестовать против красной икры только потому, что она красная. Мораль в творчестве должна быть цепляющей, но не навязчивой. Твори, создавай, радуй, но не брызжи слюной у микрофона. Если в тебе есть искра божья, то не гаси ее в той зловонной яме, которую мы называем политикой. Чтобы выразить свое мнение, необязательно называть своих поклонников быдлом и людьми второго сорта.

Все это я хотел сказать Николаю Альбертовичу. Хотел, но не сказал. Вместо этого почему-то всего лишь тихонечко пропел себе под нос:

– Обреченно летит душа, от саксофона до ножа…

Кончик скальпеля наконец-то соприкоснулся с кожей.

– Ну-с, приступим!

Когда в торговом центре

слышу сигнализацию в каком-то бутике,

то испуганно озираюсь по сторонам,

прячу руки в карманы и испытываю

жгучее желание поскорее убежать.

После вызова на ковер к генералу вид у всех был понурый. Квартальная премия уже слала воздушные поцелуи из окна отправляющегося поезда.

Его светлость требовала результатов, а их не было. Генерал рвал и метал, не особо стесняясь в выражениях, виртуозно составляя пятиэтажные словесные конструкции. Даже придворный матюган Чащин почерпнул для себя много нового.

На генерала давили, а он давил на подчиненных.

В кабинете на несколько минут воцарилась тишина, каждый приходил в себя за своим рабочим столом. Обстановка могла бы показаться идиллической, если бы не мерное тиканье настенных часов, в котором четко слышался свой нерв.

Мучительно хотелось выпить.

– Ну что ж… – как бы самому себе негромко произнес Бригов, извлекая из глубины ящика стола уже початую бутылку коньяка.

Капитан Чащин не заставил себя долго ждать, тут же подскочив с чайной чашкой к бриговскому столу.

– Мне чутка начисли, – Чащин подставил свою чашку, – мне тоже надо для снятия стресса.

Горобец, глядя на сослуживцев, лишь покачал головой:

– Алкашня…

– Может, тебе тоже плеснуть? – великодушие капитана по части чужого коньяка не знало границ.

– Нет уж, спасибо, – в нерабочее время Дмитрий Горобец не отставал от коллег на ниве корпоративного пьянства, но на службе пытался блюсти хотя бы видимость приличия.

Доза, налитая Бриговым, явно расстроила Чащина, но старший следователь всем своим видом показал, что на сегодня лавочка прикрылась.

Сам же Бригов не стал разводить церемонию с чашкой или стаканом, а просто хлебнул из горлышка, после чего бутылка снова исчезла в недрах ящика.

– А мажор наш опять соскочил, – недовольно пробурчал Чащин, вытирая губы рукавом, – отмазался от головомойки. Я вообще думаю, что у него фамилия на самом деле не Гаевский, а Гейевский, потому что пидор редкостный.

– Андрюха, спокойно! Если так разобраться, – Бригов откинулся на стуле, заложив руки за голову, – все не так уж и плохо. Получили втык – в первый раз, что ли? Могло быть и хуже.

– Могло быть хуже … – Чащин внимательно изучал дно пустой кружки, словно надеялся обнаружить недопитые капли, – плакала наша премия, а я дома уже ремонт затеял и рассчитывал на эти деньги.

– Дед, конечно, любитель поистерить, но отходит быстро, – продолжил Бригов, не обращая внимания на стенания своего подчиненного, – тут радует то, что это дело не связали с другими. Вот тогда нам точно была бы хана. Устроили бы нам эцих с гвоздями по полной программе.

– Думаешь, это опять он? – встрепенулся Горобец.

– Уверен, – тут же последовал ответ.

Старший следователь медленно поднялся из-за стола и прошествовал к любимому окну. Неизменно унылый пейзаж помогал Бригову сосредоточиться на работе и избавиться от всех посторонних мыслей.

Сальери – это имя как-то само собой появилось в оперативной разработке. Даже и не вспомнить, кто его первым произнес, но прилипло оно моментально.

О Сальери заговорили месяца три-четыре назад. То, что изначально могло показаться всего лишь мелким хулиганством, в итоге вылилось в череду странных событий. Все это больше всего напоминала крестовый поход, объявленный современному искусству.

Маньяк? Вот уж дудки! Бригов как угодно старался избегать этой формулировки. Тут было что-то совершенно иное, а не просто одержимость безумной идеей. За всем этим скрывался какой-то особый смысл, пока известный только «виновнику торжества». Если любого маньяка можно было бы хоть как-то охарактеризовать и описать, то этот выпадал из всех возможных шаблонов.

Сальери действовал изобретательно. Он срывал выставки, громил по ночам художественные галереи, вылавливал деятелей искусства и всячески над ними издевался. Послужной список был богат. И во всех эпизодах чувствовался свой стиль, помноженный на дерзость и специфический, если не сказать, извращенный юмор. Но поначалу это все больше напоминало проделки, чем какие-то серьезные преступления. В полиции зачастую даже отказывались принимать заявления. Нет тела – нет дела! И далеко не всегда жертвы Сальери сами бежали жаловаться. Мало кто признается в том, что вплавь путешествовал по канализационному коллектору с обязательным ритуалом употребления «забортной воды». Ну, или в чем-то подобном.

Хотя нехорошие слухи и ходили в творческих тусовках, но правоохранителям, по большому счету, было на Сальери плевать. Но только до определенного момента, когда Сальери действительно заигрался. Заигрался в театре.

Кто-то умный сказал, что театр есть отражение общества со всеми его недостатками и достоинствами. А еще театр можно считать переплетением музыки, танца, литературы, живописи. Любое искусство меняется под действием времени, появляются новые жанры и направления, стираются былые идеалы и возводятся новые. И в итоге театр приобретает практически бесконечное число форм и вариаций.

Название «Анри Антуан» вряд ли о чем-то сказало бы подавляющему большинству московских театралов. Если бы репертуар этого театра был доступен массовому зрителю, то его бы сочли чернушным и аморальным. Но «Анри Антуан» распахивал свои двери только перед избранными, что позволяло ему возводить самого себя в ранг высокого искусства, понятного лишь единицам. Естественно, исключительность каждого посетителя театра подкреплялась статусом и счетом в банке одной альпийской страны.

У каждого есть свои сексуальные девиации, потаенные мечты и желания. А труппа «Анри Антуана» готова была их исполнить прямо на сцене в угоду зрителю. Классические сюжеты истолковывались весьма вольно. Пуританство тут было явно не в чести. При желании зритель даже мог присоединиться к оргии, творившейся на сцене. Что уж говорить про банальную мастурбацию в партере. Именно этим делом и занимался глава одной из столичных управ, глядя на альтернативную версию отношений старухи-процентщицы и студента Раскольникова. Для пущей убедительности были подобраны актеры соответствующего возраста. В самый разгар действия на сцене появился некто в плаще и маске Гая Фокса. Похоже, удивился этому появлению только работник сцены, так как все остальные участники были увлечены процессом.

С еле различимым рыком «Станиславский жив!» новое действующее лицо начало вытаскивать из глубоких карманов плаща водяные бомбочки и швырять их в зрительный зал. Только вот сами бомбочки были заправлены не водой, а какой-то до ужаса въедливой оранжевой краской. А в качестве эпилога этот отмороженный театрал еще и газ в зале распылил. Таким баллончиком запросто можно было бы небольшую демонстрацию разогнать. Брошенную маску Фокса потом нашли у черного входа. Это был покрашенный пластиковый противогаз.

Да, можно назвать эту выходку детским садом, но только видео с этого утренника в тот же вечер попало в интернет. В качестве примы во всей красе выступил как раз начальник управы.

Споров было потом много – он или не он? По телеку так и говорили – «кто-то очень похожий на главу одной из московских управ». Скандал был громкий, в итоге чиновнику пришлось уйти в отставку. Сопровождался уход плачем Ярославны о политическом заказе, злонамеренной травле и незаслуженном недоверии. Уйти-то он ушел, но вот доблестным правоохранителям пришлось уже всерьез заинтересоваться личностью этого Сальери, который в суматохе ускользнул из «Анри Антуана».

– Давайте еще раз по пунктам, что же мы знаем о нем? – начал Бригов, все так же стоя у окна.

Горобец лениво зевнул, мотнул головой, чтобы сбить с себя накатившуюся сонливость, и не спеша начал перечислять:

– Возраст от 25 до 30 лет, рост 180-185 сантиметров, славянин, волосы светло-русые. Так, что еще? А! … Шрамов, характерных родинок и татуировок замечено не было. Несколько раз он был в очках, а один из потерпевших стучал себя пяткой в грудь о том, что наш пассажир носит контактные линзы.

– С этим понятно, – Бригов попытался резюмировать услышанное, – внешность вполне обычная, чем он успешно и пользуется. Как я помню, каких-то фефектов фикции у него тоже не было, нормальный такой голос.

– Короче, человек, который может запросто затеряться в толпе, – Горобец щелкнул кнопку сетевого фильтра своего рабочего компьютера, – есть несколько фотороботов, но чего-то они не очень друг на друга похожи. Какая-то смесь бульдога с носорогом. Прямо как наш Чаща.

Чащин, услышав коверканье своей фамилии, недовольно засопел.

– Чего набычился-то, боулингоголовый? – Горобец не упустил возможности снова поддеть сослуживца.

По правде говоря, бритый круглый череп Чащина с близко посаженными глазами действительно напоминал шар для боулинга.

– Слышь, ушлепок, достал уже! – попытался неудачно парировать Чащин, сгребая со стола дырокол, якобы собираясь бросить его в обидчика.

На пару секунд Чащин замолчал, лихорадочно думая, что бы еще такого неприятного сказать вдогонку, после чего его лицо расплылось в ехидной ухмылке.

<1 2 3 4 5 >

На страницу:

Перейти

3 из 5