Миражи в Лялином переулке

Как только я это поняла, восторженность куда-то улетучилась, подобострастие испарилось, а вместе с ними исчезло желание открывать душу и что-то объяснять. Олег Александрович отреагировал мгновенно. Его взгляд стал напряжённым, а критика, направленная в мой адрес, приобрела ядовитый оттенок. Между нами повисла напряжённая тишина. Тягучие мысли обвились вокруг моей шеи, и я почувствовала, что задыхаюсь в собственном доме.

– Взрослеешь, – выслушав меня, сказала Анюта.

Лаконичный вывод подруги навёл на мысль, что изменения, происходящие во мне, ведут к неизбежному семейному кризису. Я стала по-другому смотреть на собственную жизнь, видеть то, чего не видела раньше. В голове появилось бесчисленное количество мыслей, они жужжали, как разбуженный улей, и давали многочисленные советы. Слушая их, я погрузилась в меланхолию и думала о своей пресной, одинокой жизни: «Детей нет, с мужем в гражданском браке, впереди старость».

Однако не говори «никогда». Второе предсказание старухи стучалось в дверь и было готово разворошить мою семью и многолетние привязанности.

Чудеса начались за неделю до Нового года.

* * *

Серый рассвет ещё вставал над Москвой, за окном были видны только ветки каштана и контуры соседнего дома. Я проснулась в полном миноре и побрела на кухню. Настольная лампа освещала круглый стол, большой холодильник слабо урчал под никелированной поверхностью, в кресле сидел Олег Александрович и просматривал утреннюю газету.

– Как настроение? – спросил он.

– Ничего, – вяло ответила я и поставила на плиту кофейник.

– Выглядишь, прямо скажу, неважно.

– Наступила зима.

– Давно пора. Теперь можно вздохнуть с облегчением – свежий морозный воздух, скрипящий снег под ногами…

– Грязь, перемешанная с солью, ветер, пронизывающий до костей, – продолжала я.

– По-моему, ты не выспалась.

– Зимой холодно и грустно. Наверное, я баропат.

– Хм… Думаю, тебя нужно отнести к другой категории.

Я застыла и вопросительно посмотрела на Олега.

– Боюсь, к категории психически неуравновешенных людей, – неожиданно сказал он и пружинисто встал.

Ничего себе заявление. Впрочем, как ему угодно.

Противная слабость разливалась по всему телу, и доказывать, что я психически уравновешенный человек, мне было лень. Грея руки о чашку, я задумчиво смотрела в окно.

Вот и каштан замёрз. Расставил обледеневшие ветки в разные стороны и просит о помощи.

– У меня сегодня напряжённый день. Заседание в Академии наук, пара встреч. По всей вероятности, домой приду к семи.

– Поняла, – наливая вторую чашку кофе, отозвалась я.

– Приготовь, пожалуйста, к ужину какое-нибудь мясное блюдо.

– Я собиралась сделать антрекоты.

– Вот и хорошо. Зимой надо лучше питаться. В нашей полосе, чтобы согреться, требуются большие энергозатраты.

– ???

– Думаю, зимой не случайно варят щи на жирном бульоне.

– В твоём возрасте не надо злоупотреблять жирной пищей.

– Что ты имеешь в виду?

– Сам понимаешь, сосуды.

– С сосудами у меня всё в норме, – с раздражением сказал Олег Александрович. – Лучше со своими сосудами разберись. Посмотришь на тебя утром…

Олег Александрович достал дублёнку и без всякого перехода заметил:

– Хорошая дублёнка.

– Да, в ней ты выглядишь вполне респектабельно.

Я уже проглотила второй «комплимент» и была готова продолжить утренний разговор.

– Можно подумать, что без дублёнки я выгляжу нереспектабельно, – обиженно заявил Олег Александрович, остановившись на пороге.

– Ты не так понял.

– Значит, надо точней выражать свои мысли. Ты же словесник, в конце концов.

– Ладно, проехали, – миролюбиво сказала я и, привстав на цыпочки, подставила щёку для поцелуя.

– Что за школьно-студенческий сленг – «проехали»! – брезгливо воскликнул Олег и закрыл за собой дверь.

– Осталась без утреннего поцелуя, – вздохнув, пробормотала я и отправилась на кухню за третьей чашкой кофе.

До выхода на работу оставалось ещё некоторое время, и, устроившись в кресле, я предалась неторопливым размышлениям: «Мрачный он всё-таки человек. Совсем не умеет радоваться. И тем не менее я прожила с ним тринадцать лет. Но почему?»

Я вопросительно подняла бровь и посмотрела на каштан. Чаще всего он был моим бессловесным собеседником.

«С точки зрения простого обывателя, Олег Александрович – мечта любой женщины. Доктор наук, перспективный учёный. Конечно, изъяны в нём есть… Взять, например, историю с женой и сыном. Ушёл из семьи, когда Никите было два месяца. Это нехорошо. Конечно, он принимал участие в судьбе сына: звонил, передавал деньги, дарил подарки, гулял с ним. Иногда даже приводил Никиту домой и оставлял ночевать».

Я встала с кресла и пошла одеваться. Мысль об официальной жене Олега по-прежнему крутилась в голове.

«Кажется, в молодости она работала лаборанткой. Скорей всего, в том же институте, что и Олег, – продолжая собираться на работу, думала я. – Сейчас Никита взрослый парень. Значит, Олег ушёл двадцать два года назад».

Я закрыла дверь и вошла в лифт.

Но почему он не развёлся?

Этот вопрос озадачил меня в очередной раз, и, размышляя на эту тему, я спустилась вниз.

– Какая встреча! Куда собралась?

Не успев выйти из лифта, я попала в душистые объятия Ляльки.

– Как тебе нравится? – спросила она.

– Что?

Предыдущая мысль унеслась вместе с лифтом, и теперь я принадлежала только себе и Ляльке.

– Ты что, не чувствуешь?

– Новые духи?

– Точно. Решила себя порадовать.

– Какой загадочный запах!

На самом деле я еле улавливала запах Лялькиных духов. Причина была проста и банальна: мой нос бастовал против холода и отказывался служить по прямому назначению.

– А то!

Лялька сделала круг перед почтовыми ящиками и томно закинула голову.

– Какая хозяйка, таков и запах.

– Откуда идёшь?

– С утра забежала в магазин, прогулялась …

Лялька встала в позу манекена и многозначительно застыла.

– Трудно понять, что ты изображаешь, однако разгадывать загадки мне не с руки. Спешу.

– У тебя уроки? – Лялька перестала позировать и нажала кнопку вызова лифта.

– Да, красавица моя. С четвёртого по седьмой.

Моё внимание привлекли Лялькины ногти, и я ахнула:

– Накладные?

– Не совсем так. Правильней сказать, нарощенные.

Она задумалась и, взглянув на свои розовые ноготки, с сомнением сказала:

– Или наращённые. Не знаю, как правильно.

– Тоже подарок себе?

– Ритуль, ты меня удивляешь. Кто ж о нас будет заботиться?

– Только мы сами, – ответила я и, посмотрев на часы, бросилась вниз по лестнице.

– Было бы хорошо, если бы ты почаще вспоминала эти слова, – услышала я вслед и в ту же минуту выбежала из подъезда.

Лялька права. Совершенно права. Надо научиться заботиться о себе.

Однако эта мысль не задержалась в голове, она исчезла на отрезке подъезд – угол дома. Направляясь к Покровскому бульвару, я вспомнила, что завтра родительское собрание, и нахмурилась. Дело в том, что я не любила собраний вообще и родительских в частности. Сколько себя помню, я проводила собрания оперативно и старалась беседовать с родителями или лично, или по телефону. Однако в этом году коротких собраний не получится. Мой класс выпускной, и вопросов для обсуждения достаточно. Например, пора начинать разговор об экзаменах, последнем звонке, выпускном вечере… Вместе с тем, мне давно хотелось выступить с так называемой «тронной» речью, однако я всё откладывала.

«Всё-таки надо выступить, – думала я, переходя Покровский бульвар. – В конце концов, учителя столько возились с детьми, что можно послушать и о наших проблемах. К тому же многие из родителей – люди со связями. Глядишь, наш голос до верхов долетит».

Я перебежала дорогу и начала внутренний монолог.

«Думаю, вы согласитесь: учить детей – это тяжёлый труд, – сделала я небольшое вступление. – Однако у каждого из вас один или два ребёнка, в крайнем случае – три. Теперь представьте, что их тридцать. Тут уже возникают проблемы не в первой степени, а, как говорит мой муж, в десятой и так далее. Именно поэтому очередей на наши должности не наблюдается. Здесь я даже не обсуждаю вопрос зарплаты, хотя иногда хочется сказать: “А на Западе учителя получают…” Попробуй такое сказать, и чиновник от образования тут же ответит: “Мы живём не на Западе, а в России, а учителя – часть передовой интеллигенции. Следовательно, должны работать за идею”. Не спорю. Однако всё чаще и чаще мы, российские учителя, думаем, что нас кинули. Другого слова не придумаешь. Всё равно как лягушку из старой притчи. Однако лягушку кинули в сливки. А нас куда? Я отвечу так: нас бросили в джунгли. А там, как известно, выживает сильнейший. Не мудрейший, позволю заметить, а сильнейший. Вот и приходится выживать: две ставки в школе, в свободное время – репетиторство, вечером – домашние дела».

Я вошла в роль и, остановившись посреди дороги, оглядела ряды снующих мимо машин. В этот момент я вся была там – на воображаемом родительском собрании: «И в то же время есть что-то неуловимо притягательное в нашей профессии. Она как запах хороших духов – есть первая нотка, вторая, а в памяти остаётся третья».

Я глубоко вдохнула и ринулась на другую сторону дороги.

– Ненормальная, – послышался возмущённый голос.

Прошмыгнув перед огромным джипом, я виновато махнула рукой.

– Ты что? – возмутился шофёр. – На кладбище торопишься?

– В школу, – ответила я и прыгнула на тротуар.

– Училка, значит. Все вы с прибабахом.

Джип взревел и умчался

– Точно, с прибабахом, – согласилась я и потрусила дальше.

До лицея оставалось пять минут ходьбы, и я поспешила закончить речь:

«Так вот. Те, кто чувствует третью нотку, из школы не уходят. Знаете почему? Они чувствуют другую энергетику и живут в молодой и здоровой среде».

В подтверждение этой мысли я кивнула, и шапка чуть не свалилась мне под ноги. Нахлобучив её до бровей, я продолжала:

– Вы никогда не обращали внимания, насколько моложе выглядят учителя, которых дети любят или уважают? Я не придумываю, это факт.

Я гордо подняла голову и замедлила шаг.

«Без любви выжить в нашей профессии невозможно. Поэтому по большому счёту в школах остаются лишь те, кто по-настоящему предан детям. И тогда… Тогда появляется удивительная гармония, награда за которую – некоторое неосязаемое нечто. Его не измеришь деньгами, его трудно объяснить, невозможно показать. Думаю, оно объединяет в себе то, что ни дети, ни мы, взрослые, недополучили дома.

Я остановилась у ворот лицея и посмотрела на высокую решётку.

Хорошо сказано. Но не поймут. Ещё подумают, как шофёр джипа: «А наша Маргарита Владимировна, оказывается, с прибабахом!» Лучше поговорю о предстоящих ЕГЭ.

Глава 4

Войдя в лицей, я встретила Нюту.

– Прикинь, Адамыч запретил новогоднюю дискотеку, – нервно сказала она. – Ну не козёл? Видите ли, приказ Департамента образования.

– При чём тут Департамент?

– Эпидемия гриппа, милочка. Нельзя проводить массовые мероприятия.

– Значит, новогодний концерт отменяется?

– Сказала бы я…

Возмущённо махнув рукой, Нюта двинулась к своему кабинету. Её крутые бёдра угрожающе ходили из стороны в сторону, короткие ножки, казалось, вбивали в пол огромные гвозди.

Я взглянула на дверь директорского кабинета и тяжело вздохнула.

А как же быть с детьми – с теми, кто не болеет гриппом?

Звонок на урок подстегнул, и я резво взяла старт. Нога неожиданно подвернулась, и лежать бы мне на линолеуме, не окажись рядом… директора. Он подхватил меня за талию и елейным голосом сказал:

– Опаздываете, Маргарита Владимировна. Нехорошо.

– Уже бегу, Александр Адамович, бегу.

Я оттолкнулась от директора и затерялась в толпе детей, спешащих на урок.

И надо было нарваться на Адамыча! Сейчас напротив моей фамилии поставит изящную закорючку. Потом другую, третью… Через месяц вызовет в кабинет – и начнётся: «Маргарита Владимировна, надо принять участие в конкурсе “Учитель года”». Попробуй откажись. Директор постучит толстым пальцем по списку и… Тут ты и попалась. Считай, три месяца из жизни выкинуто. Уроки напоказ, куча бумажек, масса ненужных разговоров, улыбки дамам и господам из Департамента образования. А результат? Для работы – ноль, а может, и минус. Для Адамыча – плюс. Учителя принимают участие в престижных профессиональных конкурсах. Для дам и господ из Департамента – тоже плюс: они провели очередное мероприятие. А детям сорвали новогодний праздник. И ничего, всем комфортно.

С четвёртого по шестой уроки я работала в девятых классах. На седьмом уроке был объединённый семинар 11 «Б». Сочинения проверять было лень, поэтому я решила разобрать тему «Судьба человека в произведениях Шолохова и Солженицына» устно. Те, кто знаком с преподавательской деятельностью, знают: такие семинары с бухты-барахты не проводят. Лицей у нас гуманитарный, дети отобранные, поэтому уже за неделю до предполагаемого семинара я попросила ребят перечитать «Судьбу человека», «Матрёнин двор» и «Один день Ивана Денисовича», а заодно составить краткий план-конспект.

Надо сказать, 11 «Б» – это мой класс. В нём я преподаю литературу и выполняю кураторские обязанности. Кураторами в лицее называют классных руководителей. В наши задачи входят поездки, выступления, трудовая практика, родительские собрания и прочие внеклассные мероприятия. Реально это означает, что денно и нощно мы отвечаем за своих учеников, помогаем им адаптироваться не только в лицее, но и в жизни. Подобные обязанности приводят кураторов «в полный восторг». То, чего не делают родители для своего единственного ребёнка, мы, профессионалы, должны сделать для тридцати человек за четыре года. В результате такой работы учителя, вложившие в «зайчиков» собственную душу, к концу учебного года чувствуют себя совершенно разбитыми. В настоящий момент я подходила к этому рубежу, и всякий раз, когда смотрела на своих ребят, сердце сжималось, а в голове пульсировала лихорадочная мысль: «Скоро уйдут, уйдут, уйдут…»

Эта пульсация походила на стук колёс поезда: «Тук-тук, уйдут… тук-тук, уйдут». В такие минуты я сжимала виски и закрывала глаза. Мне виделась одна и та же картинка. По блестящим рельсам несётся длинный поезд. В поезде много-много красивых вагонов. В каждом из вагонов около тридцати детей и один взрослый. Поезд мчится вперёд. За окнами проносятся леса, поля, города, мосты. В вагонах кипит бурная и весёлая жизнь, всем хорошо и комфортно. В какой-то момент поезд начинает замедлять ход, и его обитатели, чувствуя близкую остановку, настораживаются. Смех становится тише, разговоров всё меньше. Наконец поезд останавливается и пара-тройка вагонов пустеет. Выпускники выходят на перрон, а те, кто остаётся в поезде, грустно смотрят вслед. Раздаётся гудок, вышедшие на перрон вытирают слёзы и долго смотрят вслед уходящему составу. Они понимают: поезд увозит их детство.

«Тук-тук, вперёд, – стучат колёса. – Тук-тук, ушли». Некоторое время в вагонах царит тишина, но вот уже новая остановка, и в поезд входят другие ребята. Начинаются иные разговоры. То там, то тут раздаётся смех, и жизнь в поезде налаживается. И так из года в год. Дети меняются, а мы, взрослые, остаёмся. Кажется, учителя – вечные пленники этого поезда, кажется, мы ему служим. У нас нет личной жизни, нет постоянного общения со взрослым миром. Наша задача особая – мы сопровождаем детей в будущее.

Вот и сегодня, посмотрев на свой 11 «Б», я услышала стук и зажмурилась. Простояв так несколько минут, я почувствовала тёплое дыхание возле уха.

– Маргарита Владимировна-а-а!

Я вздрогнула. Тридцать пар глаз смотрели на меня и ждали.

– Ждали? Чего ждали? – спросите вы меня.

– Когда я вернусь в реальную жизнь.

– Вы же учитель. Должны, голубушка, держать себя в руках.

– Верно. Со стороны это выглядит ужасно нелепо. Учитель стоит перед классом зажмурившись и вздрагивает.

– Да, зрелище ещё то. Так и хочется пригласить вас к директору.

– А вот этого делать не надо, – быстро реагирую я. – Директор – это чиновник. Поэтому ничего не поймёт.

– А кто же поймёт?

– Мои ребята, – отвечаю я и смотрю на обращённые ко мне лица. – Они знают, время от времени я уношусь в фантазии и начинаю разговаривать сама с собой.

– Это не лицей, а дурдом какой-то.

– Маргарита Владимировна-а-а! – слышу я опять густой баритон. – Всё тип-топ?

– Тип-топ, – говорю я и улыбаюсь высокому парню, стоящему прямо предо мной. – Я уже с вами. Спасибо, Петя.

– Мои мысли – мои скакуны, – громко говорит Петя.

– Это цитата?

– Строчка из песни Газманова, – кричит Пуся.

Её пухлые щёчки дёргаются, и две ямочки на щеках весело подпрыгивают.

– Хорошая строчка. «Мои мысли – мои скакуны». Это как раз про меня.

Ребята смеются, начинают разговорчики-междусобойчики и на время обо мне забывают.

– Пожалуй, начнём, – говорю я.

Ребята замолкают. Я делаю паузу и иду между рядами. Опытные учителя, как и хорошие актёры, умеют делать долгие паузы. После таких пауз, как правило, внимание детей собирается в нужный фокус.

– Начнём с того, что коротко вспомним о судьбе главных героев воображаемого сочинения.

Я останавливаюсь у доски и, вытянувшись в струнку, становлюсь будто бы выше ростом. Мои ноги, в туфлях на высоком каблуке, напрягаются, и я чувствую себя скаковой лошадью, стоящей в ожидании выстрела стартёра.

– Пожалуй, начну, – раздаётся голос Саши Гламурова.

– Поехали, – отвечаю я и отхожу к двери.

Стоять сейчас рядом с Шуриком значит нарушить правила игры. Теперь центром внимания должен быть только он. Откинув назад длинные волосы, Шурик гасит улыбку, обычно не сходящую с его лица, и начинает:

– Надо сказать, судьба героев рассматриваемых произведений не вызывает ни малейшего желания ёрничать или шутить. Более того, перечитывая Шолохова и Солженицына, я ловил себя на мысли, что жизни Соколова, Шухова, Матрёны во многом похожи. Лишения, страдания, потери, борьба за выживание. Какие чувства могут возникнуть у нормального человека, следящего за их судьбой? По-моему, очевидно – щемящая грусть и жалость. Возьмём, например, судьбу Андрея Соколова. Русский мужик. Добрый и порядочный. Всю жизнь трудился не покладая рук. И что дальше? А дальше война. Сначала погибает его семья. Затем плен, далее гибель последнего остававшегося в живых сына. Кажется, после таких ударов не встать, а если и встанешь, то или ожесточишься, или сопьёшься.

– Это бывает чаще всего, – тихо заметила я.

– И их можно понять, – горячо продолжает Шурик. – Война войной, но именно ты потерял всё. Как жить? Ради кого? Ведь, согласитесь, это не праздные вопросы. В жизни любого человека должен быть смысл.

Шурик обвёл класс горящими глазами и замолчал. Все ждали продолжения. На лицах ребят я видела не равнодушие, не мысль, что Шурик старается за отметку, а настоящее человеческое понимание. Каждый примеривал ситуацию на себя.

«Молодец, зацепил», – подумала я.

Шурик подошёл к доске и взял мел. Нарисовал кружок, затем палочку, ещё одну… Ребята следили за прыгающей рукой, в их глазах появился знакомый блеск.

– Вот Андрей Соколов, – сказал Шурик.

Он показал на кружок, нарисованный на доске.

– А вот – тысячи других людей. По их судьбам тоже проехалась война. Девушки не вышли замуж – не хватило женихов; кто-то потерял дом; кто-то…

Шурик замолчал и тряхнул волосами.

– Что говорить, у каждого своё. Но мы говорим не обо всех, а об Андрее Соколове. Он как в фокусе фотоаппарата. И среди тысяч людей – он один. Со своими мыслями, проблемами, со своим одиночеством. Кому он нужен?

Шурик постучал по кружку.

– Щетина на небритых щеках, растерянная улыбка, грустные глаза. Андрей Соколов мог бы жениться, иметь собственных детей…

– То есть приспособиться к жизни, – заметила Пуся.

– А хоть бы и так. Никто бы не осудил. Мало того, именно это, с точки зрения обывателя, было бы правильным.

– А он себе хомут на шею, – продолжала Пуся.

– По-другому не скажешь, – согласился Шурик. – Одно дело ты один, другое – пригреть беспризорника. Сколько их, таких мальчишек? Попробуйте перекинуть мост в наше время. Я читал, в нынешней России миллион беспризорников. И что-то не слышно, чтобы их кто-то пригрел.

Шурик замолчал и провёл рукой по лбу. Меловая полоса прорезала лоб, и лицо Шурика стало растерянным и беспомощным.

– Какое же надо иметь сострадание, – тихо сказал Шурик, – чтобы забыть про собственные беды ради желания доставить радость незнакомому мальчику! Я бы так не смог.

– Смог бы, – воскликнула Пуся и вскочила со своего места.

Шурик благодарно посмотрел на маленькую пухлую девушку и пошёл на своё место.

– Я продолжу, – решительно сказала Пуся. – Теперь поговорим о Матрёне.

Она обвела класс круглыми чёрными глазами и заговорила:

– Судьба героини Солженицына тоже не сахар. Хотела выйти замуж по любви, но где там… Довоенная деревня, работа с рассвета до заката. Какая тут любовь!

– При чём тут деревня? Думаешь, в деревне не бывает любви? – язвительно спросила красавица Лера.

Пуся запнулась и посмотрела на третью парту около окна. Остальные последовали её примеру. Лера повернулась на стуле и, выставив в проход красивые длинные ноги, заметила:

– Любовь, Пуся, может быть везде. И в деревне тоже.

– Не спорю.

– Любовь может возникнуть и среди каторжных, – продолжала первая красавица класса. – Было бы только желание…

Она сделала паузу и многозначительно посмотрела на Петю.

– Немного отвлеклись, – вклинилась я. – Продолжай, Пуся.

«Лера как всегда, – подумала я. – Что называется, показала себя. Жаль, за красивым личиком маловато мыслей».

Я оторвалась от двери и переместилась в дальний угол класса.

– Короче, Матрёна вышла замуж за нелюбимого человека, – продолжала Пуся. – Родила шестерых детей, спустя некоторое время их похоронила. Решила, что на ней порча.

– Пуся, как всегда, лаконична, – заметил Миша Фигус.

– Стараюсь. Что зря языком молоть?

Пуся взглянула на Леру, затем на меня.

– Надеюсь, к присутствующим твоё замечание не относится? – спросила я.

– Что за вопрос? – Распахнув чёрные глаза, Пуся взмахнула руками. – Вы, Маргарита Владимировна, и все наши говорят только по делу.

– Продолжим обсуждение. Пуся пусть отдохнёт. Миша!

Фигус резко вскочил.

– Расскажи, Фикус, про Шухова, – крикнул Петя.

– Про Шухова так про Шухова, – пробурчал Миша.

Фигус действительно походил на фикус – высокий, тонкий, с растрёпанными волосами.

– Иван Денисович Шухов – заключённый одного из лагерей сталинского периода, – слегка гнусавым голосом начал Фигус. – Не скажу, что Шухов храбрый, но и трусом его не назовёшь. Не скажу, что он умный, но на уровне бытового сознания обладал мудростью. Словом, Шухов – это человек, который пытался выжить, как мог. Он не принадлежал к категории лагерных «шестёрок», он боролся и пытался подняться со дна.

Помолчав, Фигус решил закруглиться:

– С моей точки зрения, Иван Денисович такой же жизнестойкий, как Соколов и Матрёна.

Он удовлетворённо кивнул лохматой головой и взглянул на меня. Я поняла: красноречие Фигуса иссякает.

– Хорошо. Скажи мне, Миш, что, помимо жизнестойкости, объединяет этих героев?

Фигус переступил с ноги на ногу и стал рассматривать свои гигантские кроссовки.

– Наверное, оптимизм.

– Класс, Фикус! – воскликнул Шурик.

– Действительно, хорошо подмечено. Жизнестойкость всех трёх героев опирается на присущий им оптимизм. Выжить без него в тех условиях было бы невозможно.

Я перевела взгляд на Аню Соловьёву:

– Аня, попробуй подытожить.

– Попробую, – ответила девушка и вышла к доске.

Фигус уступил место и, высоко поднимая длинные ноги, направился к парте. Эта предосторожность была нелишней, так как в проходе валялись сумки и рюкзаки, брошенные как попало. Я давно смирилась с этим бардаком, хотя и страдала из-за него. Порой, пробираясь к дальней стенке класса, я спотыкалась о какой-нибудь рюкзак и некоторое время балансировала на уровне фола.

– Пардон, – говорил в таком случае хозяин брошенной сумки. – Осторожно, Маргарита Владимировна, не упадите.

Рюкзак подтягивался к парте, но на следующем круге опять лез мне под ноги. Я смотрела на небольшие крючки, жалко торчащие по бокам парт, на рюкзаки и сумки, набитые учебниками, и качала головой. Ребята пытались пристроить вещи под ногами, и я продолжала свой путь по привычному маршруту.

– Итак, Аня, мы тебя слушаем.

– Всё просто. Во-первых, в этих произведениях во главу угла поставлена жизнь простого человека. Война, репрессии, тяжёлый крестьянский труд – это лишь фон, позволяющий раскрыть характер героев. Во-вторых, судьбы героев объединены суровыми испытаниями. В-третьих, всем им свойственно мужество. В-четвёртых, несмотря на внешнюю мягкость, это люди с сильными характерами. Я бы даже сказала, они – хребет нашего народа.