Евпраксия

Слушая Вартеслава, Всеволод не спускал своих зорких глаз с Генриха. Удивил жених будущего тестя ростом почти трехаршинным. «Эко вымахал!» И худобе его князь подивился. Но дольше всего он рассматривал лицо жениха. Как Вартеслав и говорил, оно и впрямь было ангельским, будто сошло с фрески Софийского собора, написанной искусным византийским живописцем. Все в лице Генриха умиляло: и кроткий взгляд больших голубых глаз, и мягкая, светлая улыбка. «Господи, да вот же она – красна-девица. И что там Вартеслав просит… Да будет ли он мужем когда?»

– Говори же, братенич, чем знаменит твой отрок? – обратился Всеволод к Вартеславу.

– Род графов Штаденских знаменит многими подвигами. Они владеют огромными землями, многими замками. Их могущество уступает только императорскому. Но недавно маркграф Генрих осиротел и потерял батюшку. Матушка графиня Гедвига вдовствует и надеется получить от вас, государи, славную невестку.

Всеволод и Анна переглянулись.

– Что ты скажешь, матушка-государыня? – спросил князь Анну.

Желания Анны оказались противоречивыми. До восемнадцати лет она прожила среди полудиких племен, видела зверские лики. И потому ее потянуло прикоснуться к ангельскому лицу жениха, приласкать его по-матерински. Но что-то отталкивало ее от немощного отрока, который никогда, поди, не возьмет в руки меч, дабы защитить ближнего, свой дом, свою державу. И она милостиво отдала право выбора дочери, сказала то, что могла пожелать своей дочери любящая мать:

– Ты, князь-батюшка, положись на Евпраксу. Сказывал же, что в этих теремах так уж повелось с дедушки Владимира, что княжон не неволили.

– Хорошо помнишь предание, спасибо. Не будем и мы неволить Евпраксу, – ответил Всеволод. У него тоже впечатление о маркграфе раздваивалось. По его мнению, рядом с крепким Вартеславом Генрих был похож на цаплю, однако князь никогда не судил о человеке по его внешности. Умный муж, свободно владеющий пятью языками, прочитавший много мудрых книг, он прежде всего ценил в человеке духовный мир, его ум. И тут не разглядишь человека походя, как коня на торгу, с ним надо душевно поговорить, чтобы раскрыл свои тайники, показал, чем богат, а прежде всего – розмыслом. И счел Всеволод, что нужно будет найти время посидеть с маркграфом вдвоем. Все, по его мнению, шло к тому, что дом Рюриковичей породнится еще с одним именитым домом Западной Европы.

Так примерно думала в эту пору и княжна Евпраксия, которую пока в залу не пригласили, однако она была свидетельницей того, что происходило в тронном зале.

По воле великого князя Изяслава почти сорок лет назад за стенами залы сделали тайную камору с глазницей, чтобы видеть и слышать все, что происходило в главном покое дворца. О той каморе знали лишь князь, княгиня да дворецкий Василько. Но сегодня Анна привела в нее дочь, дабы та увидела своего нареченного до встречи, когда нужно будет выразить свою волю. Евпраксия знала, что миг этот приближается неотвратимо и ей предоставлено для ответа лить два слова: «да» или «нет». Сказала же свое слово «нет» ее тетушка княжна Анна, когда дедушка Ярослав надумал выдать ее замуж за английского принца, у коего лик был украшен не подбородком, а конским копытом. О том Евпраксия слишала от батюшки, который много рассказывал о вольнолюбивой сестре.

Евпраксии жених понравился. «Экий розанчик», – подумала она. Огорчало лишь то, что он вымахал словно мальва. Да засмеялась: «С приступок целоваться буду!» Озорной Евпраксии стало весело, и она покинула камору, минуя путанные в поворотах сени, вошла в покой, где дремала ее мамка-боярыня Лукерья. Она была молода и ласкова, во многом потакала своему чадушке. Встретила Евпраксию вопросом:

– Каков он, суженый-то?

– Пригож, Лукерьюшка, – ответила Евпраксия и себя оглядела с ног до головы в византийское оловянное зеркало. – Токмо теперь вот боюсь, приглянусь ли розанчику?

– Ладушка, моя лада, да тебе самому королю-царю семеюшкой быть. И умна, и весела, и озорна! Всего в тебе вдосталь для царской опочиваленки, – пела мамка.

Они еще смеялись, а на пороге возник боярин Богуслав.

– Княжна Евпраксия, кличут тебе, идем.

И дрогнуло сердечко. В четырнадцать-то лет как бы ни хорохорилась, а потерять любимых матушку, батюшку, отчий дом, огромный мир, который окружал с детства, – все это и сильного человека заставит вздрогнуть. И сошел со щек румянец, губы посуровели, в серых глазах резвости поубавилось. Но шагнула следом за боярином княжна, сама взбодрила себя и пошла бойко, как всегда хаживала в свои неугомонные отроческие годы.

Ввел Богуслав Евпраксию в тронный зал не через ту дверь, в которую жениха вводили, а что за троном великого князя была, полотном в тон стен укрытая. Вошла она и вот уже лицом к лицу с женихом. Стоит «розанчик» верстою, и улыбка с лица не сходит. Да и Евпраксия не помнила себя без улыбки. «А чего бояться? Не в загон же к ярому быку ввели», – утешила себя княжна. Велено же ей показать себя жениху, его рассмотреть. Да что там, все, кажись, при нем, а что длинен, так и она подрастет. С тем и подошла Евпраксия к жениху.

Иноземцы смотрели на княжну с любопытством, удивлялись тому, как она вела себя без смущения. А ведь на нее чуть не сотня глаз взирали. Да забыли гости об упреках, оценку давали невесте и отметили, что такая не затеряется в толпе придворных и никто не пройдет мимо, чтобы не глянуть на манящее лицо, где все в гармонии, не ярко, не броско, но мило. К тому же глаза удивительные: большие, загадочные, веселые. Как улыбнулась, так ямочки на порозовевших щеках заиграли. Легкий сарафан не скрадывал стати невесты. В свои юные годы Евпраксия уже притягивала взоры своим тонким станом, и ножки у нее были точеные.

– Всем она превосходна, ваша светлость, – прошептал Генриху камер-юнкер барон Саксон.

– А что думает барон Вольф? – спросил Генрих.

– Она достойна вашей светлости, – ответил камергер.

– Я доверяю вам, – ответил Генрих. Сам он пока не оценил достоинств невесты и не увидел ее недостатков. Перед ним была просто забавная отроковица.

Княжна подошла к родителям, встала между ними. Тут же Вартеслав спросил маркграфа:

– Ваша светлость, что скажете? Великий князь ждет твоего слова.

Генрих вновь посмотрел на своих баронов. Они одобрительно кивали. И маркграф ответил Вартеславу:

– Скажи государю, что мы согласны ввести в дом графов Штаденских принцессу Евпраксию.

Всеволод слышал то, о чем сказал Генрих. Осердился.

– Маркграф Генрих, говорите мне должное!

– Да, да, я готов, – поспешил с ответом Генрих, несколько удивленный. – Говорю: ваша дочь не уронит чести дома графов Штаденских и я готов к брачному сговору. Но кто за нее скажет слово?

– Она и скажет. У нас на Руси невест не неволят. – И князь повернулся к дочери: – Иди к жениху и дай ответ, дабы не маялся.

– Иду, батюшка, – ответила княжна и плавно, будто проплыла разделяющее ее до Генриха расстояние, с поклоном сказала: – Ты мне любезен. – Да тут же попросила Вартеслава: – Молви ему, что я согласна быть его семеюшкой.

Вартеслав перевел слова Евпраксии. Генрих отвечал: «Данке, данке». И вдруг обеспокоенно заговорил камергер Вольф:

– Я не вижу епископов, не вижу патера! Кто благословит сей сговор? Не останется ли он ложным?

Всеволод оказался в затруднении. Хорошо, что из русичей только он понял тревожный говор придворного. Получалось и впрямь из ряда выходящее, не по обычаю. Собрались на сговор христианские люди, а пастырей нет. Что они скажут об этом сговоре? Да уж сказали. И митрополит Иоанн не тверд в согласии, и епископ Фриче против, ведь то, что сказал с глазу на глаз, то может и не прозвучать во всеуслышание. Сказано было Всеволодом, что митрополит на Руси лишь священнослужитель, а византийскому патриарху – слуга. Вот и угадай, чего он добивался, когда писал в своих «Церковных правилах» с великой ревностью, осуждая обычай князей выдавать своих дочерей за королей и вельмож католической веры. Протестовал Всеволод: «Бог у нас един, а то, что вы, его слуги, разделились на латинян и ариан, так и расхлебывайте свой кулеш без нас». Однако пора было давать немецкому послу ответ. Вольф смотрел на Всеволода упорно. И Всеволод ответил лишь германцам:

– Русь ложью никогда не жила. Говорю вам: сговор утвердит вече. А коль вы не знаете, что сие есть, зову вас на площадь к Софийскому собору. После вече и продолжим наши беседы. – И, даже не передохнув, Всеволод повелел: – Вы, бояре, воеводы и княжи мужии, тоже идите на площадь. Тебе, Богуслав, велю ударить в вечевой колокол!

Многим, кто был в тронном зале, это повеление великого князя показалось настолько неожиданным, что лишь разводили руками, не зная подоплеки. Не было того на Руси, чтобы великие князья собирали народ на совет: выдавать или не выдавать дщерь за иноземца. Но великому князю встречь не пойдешь, сказал – тому и быть. Да поди осмысли сказанное. Ведь и такого не бывало на памяти придворных, чтобы свадебный сговор обошелся без митрополитов и епископов. Ноне их не было. А причины никто не ведал. И все стало очевидно, что ответ на их недоумение там, на Софийской площади.

Пока вельможи выходили из палат, над Киевом зазвучал вечевой колокол, знакомый киянам со времен Ярославовых. Стоял же юный Ярослав при вечевом колоколе многие годы в Новгороде Великом. И отозвались горожане все до единого, руки от дел освободили и – на улицу, на площадь, да поспешая, дабы поближе к помосту встать, с коего великий князь скажет свое слово. Знали кияне, что то слово будет важным, а великий князь будет ждать от киян достойного совета или согласия-несогласия с ним. Как уж покажется слово государя. На то оно и Вече!

На Софийской площади колыхалось людское море. Воины княжеской дружины потеснили горожан, чтобы прошли к помосту думные бояре. Им тоже надлежит сказать свое слово. Какое пока никто не ведал.

Князь Всеволод и княгиня Анна не заставили себя ждать. Князь появился верхом на коне. За ним следовали две колесницы, и в первой из них сидели княгиня с княжной, во второй – немецкие сваты с женихом. Был среди них и епископ Фриче. В те же минуты из Софийского собора вышли митрополит и весь клир священнослужителей. И никто из россиян, заполонивших площадь, еще не знал, что причиной сегодняшнего события явились два архиерея – митрополит Иоанн и епископ Фриче.

Великий князь не томил горожан ожиданием. Им это ожидание всегда тяжко давалось. Всякие мысли приходили, страх в сердца проникал, потому как многие ожидали услышать от князя о новом нашествии «поганых» половцев. Вот уже Всеволод вышел к краю помоста, руки вверх поднял, звонким, сильным голосом сказал:

– Слушайте русичи, дети мои кияне! Скажу немного, собрал я вас, чтобы услышать совет. Вот за мною стоят дочь моя, княжна Евпраксия, и жених ее немецкий принц. Она – православная, он – католик. Испокон было, что великие князья выдавали своих дочерей за католиков, и никто тому не перечил. Ныне же оному есть сопротивление. Ваше слово будет последним. Скажите же: благословляете супружество или нет. – И князь низко поклонился горожанам.

Думные бояре стояли близ помоста, и среди них были многие, кто помнил, как выдавал своих дочерей за разных королей и принцев Ярослав Мудрый. Никто ему тогда не перечил. Потому они удивились, говор среди них возник, и наконец старший боярин Ефим Вышата громко попросил Всеволода:

– Князь-батюшка, выведи на чистую воду супротивников, тогда и судить будем.

– Они пред вами, – ответил Всеволод. – Правда, один из них, мой духовный отец митрополит Иоанн, ноне утром покаялся, снял свой запрет. Верю покаянию. Ан другое слово его, более твердое есть, написанное, а что написано стилом, не вырубить топором. Он же в «Церковных правилах» осуждает обыкновение великих и инших князей Руси выдавать своих дочерей за государей латинской веры. Другой супротивник нашему хотению епископ чужеземный Фриче. Не ведаю его происков, но утверждаю: пришел он на нашу землю, чтобы сничтожить сговор. Не желает он, чтобы наша княжна была семеюшкой вот этого принца. Теперь ваше слово, россияне!

Но к великому князю подошел митрополит Иоанн.

– Должно и мне сказать православным детям.

Всеволод встал перед Иоанном.

– Ты уже сказал должное, святой отец. Что еще? Слушай их приговор! – И Всеволод повернулся к горожанам. – Говорите, мы ждем вашего слова.

– А что говорить?! – вновь раздался голос Ефима Вышаты. – Никогда не бывало у нас на Руси, чтобы священники перечили государям, и не будет! Пусть русичи и россиянки идут за рубежи родной державы. Верю: честь великой Руси они сохранят повсюду! – И вознес на всю площадь: – Добро Евпраксии, добро!

И всколыхнулось людское море, единым духом страстно всколыхнулось:

– Добро Евпраксии! Добро!

Площадь еще волновалась. Киевлянам радостно было проявлять свою доброту и сознавать, что их сыновья и дочери во всех иноземных державах возносят величие Руси.

– Добро Евпраксии! Добро!

Лишь два служителя церкви – митрополит Иоанн и епископ Фриче – каждый защищая свою веру, стояли мрачными и не поднимали на милосердных россиян глаз. Но они россиянами были забыты.

Великий князь и великая княгиня взяли за руки Евпраксию и Генриха, подвели их к краю помоста и вместе с ними низко поклонились многотысячной толпе, благословившей православную и католика на супружескую жизнь. На том вече и завершилось.

Глава пятая

Уроки иранской магии

Впервые за свою короткую жизнь Евпраксия узнала, что такое грусть. Еще волновалось людское море, еще гуляли над ним возгласы горожан, а у юной княжны погасли в глазах веселые огни и с лица сошел румянец. Ей было отчего грустить. Совсем немного дней минует с сего часа, и она покинет Киев, может быть, навсегда. А ей так было хорошо в этом вольном граде, где протекли лучшие годы ее отрочества.

– Прощайте, любезные кияне, – шептала Евпраксия, кланяясь горожанам.

И в палаты она вернулась печальной. Анна заметила уныние дочери и сама в страдание окунулась. Да, мужеством одаренная, поняла неизбежность судьбы и поднялась вместе с Евпраксией в ее светлицу, чтобы вдохнуть в поникшую духом силы противостояния ударам рока. Очень хотелось Анне, чтобы дочь уехала на чужбину такой же жизнелюбивой, неугасающей и способной покорять своим веселым нравом и друзей и недругов. И Анна знала, как добиться того, чтобы дочь на многие годы вперед не впадала в уныние, чтобы силы ее в борьбе с невзгодами не убывали, а прирастали. Анна решила поделиться с дочерью тем, что обрела в половецкой неволе, что получила в дар от чудодеи иранки Осаны.

Теперь Евпраксия была в том возрасте и на той грани жизни, когда все, чему будут учить ее, она воспримет серьезно и как крайне нужное. И вспомнила Анна себя далекой поры. Как взяли ее в полон да увезли в половецкое Причерноморье, ей было всего около десяти годиков. Князь Болуш, перебирая полонянок, заметил в девочке то, чего не было в других полонянках, оставил при своем дворе, дабы подрастала. Да поставил над нею старую иранку Осану, наказал ей вырастить его сыну Секалу хорошую жену. Иранка же, будучи сама полонянкой и питая к хану скрытную ненависть, вложила свое в отроковицу, как в чистый и надежный сосуд. С первых дней полона Анны Осана учила ее тому, что несла в себе, что было достоянием многих поколений женщин рода Кошу, к коему принадлежала Осана. Женщины рода Кошу были способны двумя перстами повергать к своим ногам сильных мужчин и теми же перстами поднимать в них дух в час смертельной опасности.

Анна оказалась понятливой, терпеливой и упорной ученицей. Уже к четырнадцати годам она переняла от иранки такие чудесные тайны, какие не раз спасали ее от многих бед, а однажды спасли и саму жизнь. В те же четырнадцать лет Анна превратилась в созревшую девушку, и половчанки даже старше ее не могли с нею соперничать в девичьих прелестях. Все в ней высвечивалось так, что ни один половецкий воин не мог отвести от нее глаз. Они превращались в охотников, словно видели перед собой степную лань, их черные узкие глаза пламенели от страсти. Они подкрадывались к Анне, чтобы схватить ее, вскинуть в седло и умчаться с нею в степь. Они забывали о том, что им грозит смерть от жестокосердого князя Болуша или от его старшего сына князя Секала. Но наказание ждало их и от самой Анны. Едва съедаемый страстью степняк касался добычи, как Анна неуловимым движением посылала свои персты в то место, где таилось гнездо птицы жизни насильника, он падал, словно пронзенный мечом. Потом воин приходил в себя и, если его не успели схватить ханские стражи, уползал подальше от шатров Болуша и Секала.

Так полонянка Анна и подрастала до семнадцати лет, пока беда не подкралась к ней ночью. К тому времени возмужал один из старших сыновей Секала, княжич Акал. Анна помнила: когда Акалу было тринадцать лет, а ей двенадцать, он уже покушался на нее. Тогда Анну спасла от поругания Осана. И еще не один год оберегала ее, грозя Акалу тем, что расскажет о его проделках отцу. Акал боялся отца, зная, какое жестокое наказание его ждет, и не посягал на честь Анны. И вот уже Акал побывал в сечах, поднялся вровень с отцом и свирепость его переросла отцовскую. И однажды, когда Секал уехал из стойбища на совет князей, Акал проник шатер, где обитали Анна, Осана и другие прислужницы отца, накинул на Анну кошму, завернул в нее и унес из шатра. Близ него стояла кибитка. Акал бросил в нее Анну, сам вскочил и погнал коней в степь.

Придя в себя, Анна догадалась, в чьи руки попала. И ей ничего другого не оставалось, как только защищаться. Выросшая в орде, где жизнь текла по звериным законам, Анна и сама отважилась ступить на ту тропу. И когда кони остановились на берегу малой речки, когда Акал вытащил Анну из кибитки и бросил под навес шалаша, она была готова к защите. Ее стрела легла на натянутую тетиву лука. И в то мгновение, когда Акал развернул кошму и освободил Анну, готов был навалиться на нее, рука Анны мелькнула стрелой и два перста Анны вонзились в единственное незащищенное место на шее Акала. Княжич упал на нее, но был уже не страшен. Выбравшись из шалаша, Анна сказала воину:

– Князь зовет тебя. Иди к нему.

Воин соскочил с передка кибитки, побежал в шалаш. Лишь только он скрылся в нем, Анна поднялась на кибитку, схватила вожжи и помчалась в становище, где шел совет князей. То было последнее покушение на девственность Анны, потому как князь Секал взял ее под свою защиту.

А вскоре пришло освобождение. Анна на всю жизнь запомнила первые слова на родном языке, сказанные князем Всеволодом: «Я оставлю ее себе». Вначале она испугалась этих слов, ожидая насилия. Но князь ни в первый день, ни позже ни разу не надругался над нею.

Минуло пятнадцать лет. И вот перед ней стоит ее дочь, которую совсем скоро увезут из родного крова. И что ждет ее на чужбине, ведомо лишь одному Богу. Как же не отдать дочери те сокровища, кои когда-то подарила ей бескорыстная Осана. Анна велела сенной девице Милице никого не впускать в светлицу и сказала Евпраксии:

– Вижу, ты упала в уныние. Да то напрасная маета. – Анна прижала дочь к груди, погладила по голове. – Нам с тобой, родимая, дыхнуть некогда будет, пока мы вместе.

– Что же нам делать, матушка? Разве что помолиться в утешение?

– И помолимся, но позже. Теперь забудь обо всем и послушай то, что расскажу, как жила в неволе, когда мне было столько же лет, сколько ныне тебе.

– Я послушаю, матушка, прилежно.

– Вот и славно. – И Анна повела рассказ о том, что перебрала в памяти, словно зерна перед посевом, с того часу, как узнала, какая судьба уготована дочери.

Мать и дочь просидели рядом долго. Откровенный рассказ Анны вначале смутил Евпраксию, но потом она обрела себя, глаза засветились обычным огнем, улыбка на нежном лице то и дело появлялась, потому как матушка рассказывала о своих бедах-невзгодах, весело посмеиваясь над прелюбодеями. Когда же Анна перебрала минулое, Евпраксия долго сидела молчаливая и собранная, как никогда ранее. Наконец спросила:

– А что, тетушка Осана еще жива?

– Ой нет, давно Господь прибрал.

– Ты молила за нее Бога?

– Многажды. И до сей поры молю. Теперь опрошу тебя: хотела бы владеть тем, чем наградила меня мудрая Осана?

– Я знаю, матушка, почему ты повела речь о том, что таила столько лет. Но ведь я уеду не в неволю, а с будущим семеюшкой в его дом.

– Все так, родимая. Но ты не сегодня и не завтра станешь семеюшкой. Два-три года тебе подрастать. Что тебя ждет в эти годы? Если бы ведать. И не лелей надежды, что будешь жить среди ласковых овечек. В любом народе есть свои половцы и печенеги. Как же от них обороняться тебе, слабой и неумелой?

– То верно, матушка. Но я ведь не воин.

– Я сделаю тебя воином. Сделаю! – убежденно сказала Анна. – И с сего дня буду без устали учить всему, что ведомо мне.

Однако княгине пришлось отложить задуманное. Пришел дворецкий и сказал, что в трапезной накрыты столы и все собрались, дабы воздать честь помолвке Евпраксии и Генриха.

– Эка досада, – отозвалась княгиня и подумала, что им лучше всего уехать на кое время из Киева в Берестово, где никто не помешает учению.

С тем и отправилась Анна с дочерью на трапезу. Застолье было шумное, словно гости принесли запал с вече и теперь выплескивали его в разговорах, в поздравлениях и пожеланиях. Да и то сказать, давало себя знать хмельное, которого на столах было в избытке. Сам великий князь хмельного только пригубил, а теперь сидел рядом с камергером Вольфом и вел с ним беседу, расспрашивая, чем и как живет Германия.

В этом шумном застолье только два человека не принимали участия в разговорах. Они сидели за столом напротив и молча рассматривали друг друга. Евпраксия иногда улыбалась и вызывала ответную улыбку. Она поняла, что у Генриха кроткий нрав и доброе сердце, что он должен любить природу и животных. Евпраксия не ошиблась. Генрих и впрямь любил то, что в жизни окружало селянина. В часы застолья Евпраксия и Генрих не обмолвились ни словом, они не знали иной речи, кроме своей. Однако и молчаливое общение не прошло даром: им было приятно видеть друг друга.

Но уже Анна и Всеволод поговорили меж собой и князь благословил жену и дочь на поездку, но не в Берестово, а в Предславино, кое было поближе. Да и другой резон оказался у Всеволода.

– В Предславино нужно Вартеславу ехать. Так он останется там с вами и Евпраксу немецкой речи поучит. Поживете какой месяц, а мы тут со сватами все обговорим, приданое соберем. Им, поди, интересно увидеть, что получит наша дочь.

Уже на другой день ранним утром Анна, Евпраксия и Вартеслав в сопровождении десяти воинов покинули Киев. Село Предславино, которое было в полпоприще езды от стольного града, было любимо великими князьями как тихая обитель. Всего тридцать изб, большой рубленый княжеский дом на холме, часовенка – все обнесено острокольем и рвом с водой. Начало Предславину положила великая княгиня Ольга. В разное время приезжали в село великие князья поохотиться в окрестных лесах или в степном приволье за речкой Рось. Особенно часто бывал здесь князь Святослав с княгиней Одой и сыном Вартеславом. Сюда князь возвращался из военных походов, иногда привозил сокровища, добытые в сечах. Часть из них до сих пор лежала в тайниках княжеского дома. За ними и приехал Вартеслав. В селе его ничто не стесняло исполнить поручение матушки, достать сокровища и увезти в Германию. Сказал же князь Всеволод, что это достояние вдовы великого князя.

Анна и Евпраксия забыли о Вартеславе и были поглощены своими заботами. В просторном доме им никто не мешал собирать плоды с дерева иранской мудрости. Еще в первые годы замужества, приезжая в село, Анна попросила дворовых изготовить из войлока истукана. Она же сама обозначила на нем нужные точки. Теперь истукан был внесен в светелку и подвешен на матицу.

В просторном и светлом покое Анна и Евпраксия вдвоем. Обе одеты в легкие сарафаны, застыли возле истукана. Он весь переплетен сыромятными ремнями, и многие места на нем окрашены в разные цвета. Княгиня рассказывает о их значении.

– Древние врачеватели и маги Ирана нашли у человека множество гнезд, в которых живут разные птицы. Тут кроются птицы разума и жизни. – И Анна показала на виски. – Разорить их доступно, лишь надо помнить, что только зловещих птиц нужно убивать. – Анна стремительно крутнулась и двумя перстами правой руки ударила истукана в висок. Да тут же развернулась в другую сторону, и левая рука ее мелькнула молнией. – Если ты искусна в ударах, враг тебе не страшен. Здесь живет птица сна, – продолжала Анна и показала на шею, где проходит сонная артерия. – Ударив в нее, ты повергаешь человека в долгий сон. Есть птицы души, огня и страсти. Вот они. Их нельзя убивать. Их можно усладить только лаской. И птиц жажды и желания не всегда нужно трогать. А вот похоть спряталась в этом гнезде, и о ней надо всегда помнить – она зловеща… – Руки Анны, то левая, то правая, точно посылали стрелы-персты в те гнезда, где таились хищные птицы. Она – охотник, глаза прищурены, губы сжаты, все тело – сгусток силы и ловкости.