– Ну, конечно, – решил я объяснить теперь уже очевидное для меня. – Репа у лося с рогами, в духовку не влезала, вот Па-ма их и спилил. Ловкач: и репу запарил и вешалку смастерил.

– А куда дел тушку? – заинтересовался Иннокентий. – У лосей должны быть приличные тушки.

– Конечно, должны быть приличные, – вздохнул Па-ма. – А мне попалась хамская. Я её выгнал.

– Это в такую-то погоду? – удивился Иннокентий.

– А чё ему сделается, обезбашенному, – справедливо рассудил Па-ма.

Мне показалось, что Лиза уже сожалеет о том, что неосторожно задала этот вопрос. ОНА ЖЕ ЗАДАЛА СЛЕДУЮЩИЙ. И девушка поторопилась задать следующий. Безобидный.

– Что за «L&M» вы курите?

– Да уж понятно, не голландский табак, – сказал я. – Гаражка какая-то…

– Это потому, что в гараже выращивают? – опять спросила Лиза.

– Да, – ответил Иннокентий. – В одном выращивают, в другом забивают.

– Причём, в каждую сигарету отвешивают ровно по два процента алкалоида! – Блеснул я познаниями.

– Ох, ты, слово-то он какое сложное знает! – сказал Па-ма голосом удивлённого и вдруг возгордившегося за своего туповатого сына отца. А затем мечтательно проговорил, словно пробуя слово на вкус: – Ал-ка-а-лоид.

– Нравится? – довольно спросил я. – Есть покруче – никотинамидадениндинуклеотидфосфат.

– Да-а, ребята, – задумчиво проговорила Лиза хриплым голосом. – А о чём вы разговариваете, когда курнёте?

«Курнёте?! – подумал я. – Вот так Барби.… Врет, поди, что простудилась!»

– Ха, – усмехнулся Па-ма, пожав плечами. – А всё о том же, ничего не меняется.

После молча встал и вышел из кухни. Сигареты мы докурили, и я решил достать из холодильника ещё по бутылочке.

– Не спеши открывать, – сказал мне Иннокентий, когда я поставил их на стол. Я вопросительно приподнял бровь.

– Не спеши, – повторил он.

И тут на кухню вернулся Па-ма, сияющий, как солнышко. Перед собой он держал чрезмерно длинную папиросу.

– Па-ма! Ты – мой герой! – радостно воскликнул Иннокентий. А ведь он знал или, по крайней мере, догадывался. Недаром тормознул меня с пивом.

– Знаешь, чем старика потешить, – сказал я степенно.

– Чего это? – удивлённо спросила Лиза, когда Па-ма оказался возле неё, подойдя к своему месту.

«Что за дела, деточка? – думал я – То ты произносишь вслух этот страшный глагол «курнёте», то спрашиваешь, что это».

– Ты же хотела узнать, о чём мы разговариваем, – присаживаясь, сказал Па-ма, – время от времени.

Затем, взяв со стола зажигалку, он, таинственно улыбнувшись, предупредил:

– Затыкайте уши, взрываю.

Лиза забегала глазками по кухне, словно ища место для укрытия.

Па-ма чиркнул колёсиком по кремню, высекая искру, от которой должно возгореться пламя. Но пламени не возникло. В зажигалке закончился газ.

Иннокентий похлопал себя по карману брюк и пожал плечами, давая понять, что помочь ему нечем. Я встал и пошёл в коридор к своей куртке, но, обшарив карманы, понял, что оставил зажигалку дома. Вернувшись на кухню, я повторил немую жестикуляцию Иннокентия. После чего мы втроём дружно покосились на Лизу и, всё поняв, так же дружно перевели свои взгляды на плиту. Па-ма взял сигарету и включил самую маленькую конфорку, а нам сообщил:

– Она шпарит лучше.

– Да ладно. И что ты, так и будешь стоять? – обратился я к нему. – Давай пивка попьём, пока раскочегаривается.

– Я разве говорил, что моя плита кочегарит? – возмутился Па-ма. – Она шпарит!

– И… – подтолкнул я его к продолжению.

– И мы будем, соответственно, ждать, когда она расшпарится. – Па-ма положил сигарету с папиросой на соседнюю, не включенную конфорку. – Наливай!

– Видал, что творится? – сказал я вполголоса Иннокентию. – Я свой ни за что не заложу!

– Вообще-то, он отвечает за равновесие и координацию, – уточнил функцию мозжечка Иннокентий.

– Видать, у кого как… – покосился я на севшего за стол Па-му.

– Чё вы несёте? – спросил тот и принялся сам открывать пиво.

– А чё ни попадя, – ответил я.

– Да! – кивнул головой Иннокентий. – Как увидим какое-нибудь нипопадя, так хвать его и давай носить.

Я взял свою кружку с пивом и глянул на Лизу: похоже, ей несколько не по себе, погоди еще… сейчас плита расшпарится!

Па-ма отпил с полкружки и с наслаждением выдохнул:

– А-а-а.

И кивнул в сторону плиты:

– Это ко мне с утра, часов в девять, дядя Фёдор после вахты зашёл.

Дядя Фёдор – это двадцатитрёхлетний сосед Па-мы, а зовут его так потому, что у него есть дома кот – Матроскин.

– Пришёл, значит, разбудил меня, – продолжал Па-ма. – С пакетом чёрным. Вижу – там контуры вроде как трёхлитровой банки обозначаются и ещё позвякивает чего-то. Ну, я возрадовался этому позвякиванию после вчерашнего-то. Гнев на милость сменив, говорю: «Проходи». Он достал из пакета две бутылки пива, вручил мне, а сам из куртки извлёк свой портсигар, он у него как шкатулка большой. Ну, да и папиросы в нём не маленькие хранятся… А после вахты у него их ещё две штуки осталось. В общем, курнули, пиво выпили, поболтали немного и он домой засобирался. Ну, я ему и говорю, глядя на его портсигар-шкатулку, что лежит на моём столе и так великолепно на нём смотрится:

– Тебе хорошенько выспаться надо после дежурства, так может, сделаешь мне подгончик? Я-то уже выспался.

Он, поняв о чём речь, согласился, но с одним непременным условием, что я впридачу возьму у него золотую рыбку.

– Надеюсь, ты её уже засолил? – усмехнулся Иннокентий.

– Нет, она, как и была – в трёхлитровой банке, – ответил Па-ма.

– Он чё, с вахты с рыбкой пришёл? – спросил я.

– Да, он ведь моряк, – сказал Па-ма, встав и направившись к плите. – На доке электриком работает. Говорит: утром на поддёв поймал.

– А ты куда её дел? – спросила Лиза у Па-мы, который, чуть размяв кончик сигареты, ткнул его в расшпарен-ную конфорку. – Под кровать, что ли, спрятал?

– А куда ж ещё спрячешь в однокомнатной квартире золотую рыбку? – сказал Па-ма и раскурил сигарету. Затем, уже от неё, папиросу. Вернувшись на своё место, он отправил сигарету в пепельницу, а папиросу передал Лизе. Она, потупив глазки, протянула ручонку и… О, женщины, вам имя – вероломство. Такой затяжки я ещё не видывал. Если бы она так воздухом дышала, в квартире давно закончился бы кислород, а окна вовнутрь прогнулись. Разум отказывался верить в то, что происходило на моих глазах. Уголёк рос, превращаясь в уголь, пожирающий потрескивающую папиросу. Я уже начал подумывать о том, что нам ничего не достанется, когда «деточка» то ли, наконец, насытившись, то ли смилостившись, дозволила и мне немного поучаствовать в процессе, начатом Па-мой.

– Сразу видно – человек некурящий, – сказал, поражённый Лизиными возможностями, Иннокентий. А я, вытянув руку через стол, выхватил из хищных пальчиков папироску и что есть силы затянулся сам. Но их у меня оказалось куда меньше, чем у «деточки».

– Курить надо бросать! – сказал мне Иннокентий, глянув на «L&M», лежащий на столе, когда я слегка подкашлянул.

В следующий раз мне вернулся лишь жалкий уголёк на гильзе, а Иннокентию и вовсе – привкус жжёной бумаги. Но наши покрасневшие глаза уже дарили друг другу улыбки в наполнившейся сладковатым дымом кухне.

– И чё? – чему-то радуясь, задал вопрос Иннокентий, слегка раскачиваясь на табуретке взад-вперёд и глядя прямо перед собой – в стену.

– Чё? – встрепенулся Па-ма.

Даже я не понял Иннокентия, поэтому меня вдвойне поразило то, что разъяснения дала Лиза.

– Он спрашивает: чё рыбка?

– Ах, рыбка… – Па-ма хлопнул себя по ноге. – Золотая, в банке, как полагается.

– Зови её сюда, познакомимся, – сказал я, переполняемый положительными эмоциями.

– С рыбкой? – хохотнул Па-ма.

– Всех остальных я уже знаю! – обвёл я счастливыми глазами присутствующих.

– Действительно! – поддержал меня Иннокентий. – На крайняк, как старуха из сказки, при своём останемся. Зови.

– Рыбка-а-а… – простонал Па-ма.

– Так сиделку зовут, чтоб «утку» сменила, – сказал Иннокентий.

– Сиделка, рыбка, исполни желание, смени утку, индюшку. Сделай уже что-нибудь! – захохотал Па-ма.

– То стонет, то хохочет, – озабоченно проговорил Иннокентий. – Неси рыбку, будем просить её, чтоб вернула то, что мы заложили.

– Чего заложили? – не понял Па-ма.

– Ты сейчас не поймёшь, но поверь, о тебе беспокоюсь! – был ему ответ.

– Ну, раз обо мне… – с этими словами Па-ма встал и удалился в комнату.

Вскорости вернулся и водрузил в середину стола трёхлитровую банку, наполненную водой. Там действительно была рыбка, только вот новый домик был для нее тесноват.

– Чё-то она какая-то вялая, – заметил я.

– Говорю же – завялить! – советовал Иннокентий.

– А ты уверен, что рыбка золотая? – спросила у Па-мы Лиза.

– Предлагаешь её надпилить? – хохотнул он.

– Я к тому, что, по-моему, это – бычок, – сказала она.

– И что? – невозмутимо согласился Па-ма. – Порода у неё такая. Вон, у Емели вообще – щука была, а чего вытворяла. Если дядя Фёдор сказал – золотая, значит – золотая. Он моряк, он рыбак – ему виднее.

– Н у, тогда загадывай желание, – сказала Лиза, сдаваясь.

– А мне ничего не надо! – развёл руками Па-ма.

– Я, вот, сегодня хочу напиться, – сказал Иннокентий и принялся разливать всем пиво.

– Великая новость, – усмехнулся я. – Кто ж не хочет?

– А я вот хочу как никогда – в усмерть, – развил мысль Иннокентий.

– Тоже мне, редкое событие, – заметил я. – Вот Па-ма нам денежку займёт до получки – и все дела.

Па-ма делал вид, что ничего не слышит. Разведя руки чуть в стороны, он держал в одной кружку, в другой – тлеющую сигарету, и присматривался к рыбке.

– А ведь действительно, бычок, – сказал он наконец. – Бычок в трёхлитровой банке – это не эстетично. Вообще, как у бычка, у него три варианта: быть действительно засоленным, второй – быть выкинутым и, наконец, третий – быть докуренным.

Па-ма завертел головой:

– Его кто-нибудь докуривать будет?

– Его, разве что, через кальян… – сказал я.

– Кальяна нет! – развёл руками, не выпуская пива и сигареты, Па-ма.

– Бычков ещё можно выводить попастись! – нашла вдруг четвёртый вариант Лиза.

– Ну, и пускай себе попасётся, в уголке, – сказал Па-ма и, допив пиво, взял банку да поставил под раковину, к пустым бутылкам.

Продолжили пить пиво и болтать ни о чём. Я, вспомнив увиденное по телику, сказал:

– А смотрел кто в «криминальных новостях» про добрую старушку?

– А разве такие бывают? – удивился Иннокентий. – Ну-ка, давай-давай, расскажи.

– В Мурманске, в одном дворе, поскользнулась бабка, – начал пересказывать я увиденное по телевизору. – Шла выносить мусор, в большом таком пакете, а тут – гололёд. Упала, да так неловко, что ногу сломала, встать не может. И представьте: чего только не бывает! Казалось бы, как в сказке – на счастье бабульки, у соседнего подъезда «скорая помощь» стоит. Врачи как раз из подъезда выходили, на вызове у кого-то были. Видят – старушка упала; они, естественно, к ней. Суетятся вокруг бабушки: типа, как дела, да где болит? А одному белому брату она, вроде как, и не интересна вовсе. Таращится он на мусор, который та выносила и при падении, рефлекторно размахивая руками, совершенно случайно отшвырнула в сторону.

– П-п-пр! – попытался сдержать смех Па-ма. – Реффлекторно, – выговорил он и заржал по-настоящему.

Секунды две Иннокентий смотрел на него серьёзно, после чего тоже захохотал, согнувшись и чуть ли не стукнувшись лбом об стол. К ним присоединилась Лиза, смех её был неестественно тонок по сравнению с голосом. Кажется, именно поэтому меня начало распирать изнутри и я, взорвавшись хохотом, привнёс гармонии в нашу смешливую кампанию. Мой рассказ прервался минут на десять-пятнадцать. Всякий раз, когда кто-нибудь, вроде бы успокоившись, спрашивал меня, типа:

– Ну, так что там, в мусоре-то было, который старушка… реф-ф-ф-ле-е-е…

И старая картина повторялась. Мои друзья вновь начинали смеяться до слёз и я, естественно, вместе с ними.

Всё-таки нам удалось кое-как совладать с хохотунчиком, и тогда я продолжил:

– Короче, увидел один из врачей, что из пакета, который… упал вместе с бабкой, вперемешку с мусором вывалилась кость. И, поскольку он оказался врачом ушлым, определил сразу – малая берцовая, человечья. Короче, для начала бабку отвезли в больницу, а в это время менты у неё дома на лоджии нашли расчленённого супруга. Когда спросили старуху: чего это она из божьего одуванчика душегубом сделалась? Та ответила просто: гулял! Кобелина…

– Сколько ж им лет было? – спросила Лиза.

– Бабке, вроде, семьдесят три, а дед чуть постарше, – ответил я.

– Вот так мужчина! – пробормотала Лиза. – Резвый, видать, старичок был.

– Чё, старичка захотелось? – усмехнулся Па-ма.

– Ну-у… – кокетливо пожала плечами Лиза. – Разве что, шустрого такого.

– Шустрого такого тебе по запчастям собирать придется, как лего-конструктор, – посмеивался Па-ма. – Слышала? Бабка его разобрала.

– Да-а, я ж не договорил, – продолжил я. – Значит, хранился он у неё на балконе – благо зима. Человеком старая оказалась предприимчивым, то есть сразу нашла новое применение мужу: котлеты там всякие, жаркое… Не забывала и пуделя любимого подкармливать. А соседям говорила – к брату в Тамбов супруг уехал… да вы кушайте пирожки, кушайте!

– Слушай, жуть-то какая! – Иннокентий даже плечами передёрнул.

– Да-а-а уж, – согласился я. – Жуть. А вот почему наш-то город никогда по телевизору не показывают?

– А зачем тебе это? – спросил Па-ма.

– Вот, хочу, и всё! – сказал я, как отрезал.

– Для этого покойники нужны, – предположил Иннокентий.

– Да вон они! – я махнул головой в сторону окна. – По улице запросто ходят. Тот же Коля-партизан отважный, он же зомби натуральный!

Мы выпили по второй бутылке и пошли на третий заход. Прикуривали от плитки, потому как идти в магазин за зажигалкой никто не хотел: вот, если б за пивом… Па-ма сказал, что теперь мы будем скидываться ему за электроэнергию.

– Хорошенькое дело! – возмутился я. – Из-за того, что у тебя в зажигалке газ закончился, ты хочешь, чтоб мы скидывались. Я лично ниоткуда скидываться не собираюсь!

В общем, опять разговоры ни о чём. Долго ли, коротко ли, а пиво выпили всё. Что ж, наша с Иннокентием миссия в этом доме была выполнена и теперь мы, как тактичные люди, должны были оставить Па-му с Лизой, удалившись восвояси. И всё-таки вот так вот просто уйти мы не могли.

Я посмотрел на Иннокентия и прочёл в его глазах полное понимание. Он опустил голову и, печально вздохнув, сказал:

– Па-ма, к сожалению, нам нужны деньги, будь они неладны.

– Ну, не знаю… – Па-ма пытался быть ещё печальней. – Вообще-то, мне самому надо кое-что приобрести…

– Ой, нам нужны такие деньги, что просто смех! – заверил Иннокентий. – Сто, сто пятьдесят…

Но Па-ма почему-то не засмеялся, услышав сумму. Нет. Он был наоборот – преисполнен скорби.

– Через неделю, – вставил я, почувствовав критический момент.

– Ладно, – выдохнул Па-ма, сдаваясь, и тут же напомнил, как будто я уже забыл обещание. – Через неделю!

– Базара-нет-о-чём-спитч-в-натуре-корешок! – выпалили мы в одно слово страшную клятву Па-ме. Тогда он горестно усмехнулся и пошёл в комнату. Вернулся быстро, как и в прошлый раз. Только, вот, с солнышком его теперь никак нельзя было сравнить, ведь теперь в руках у него были деньги, которые нужно отдавать. Сто рублей перекочевали в мой карман, после чего я сказал:

– Жадина!

Мы с Иннокентием поднялись и молча пошли в коридор, одеваться. Перед тем, как уйти, мы сказали Лизе:

– Пока.

А Па-ме вполголоса наказали:

– Ты береги её. Хрупкая она.

И наконец отправились восвояси.

А свояси нас встретили, как этого и следовало ожидать, всё тем же холодным ветром да снежной крупой, безжалостно стегающей по лицу.

Перед нами были открыты двери всех магазинов города, торгующих спиртным. Что ж, есть стольник – надо тратить, погода шепчет.

ЗВОНОК ДРУГУ

В воскресенье я проснулся вечером. И ничего тут странного, потому что лёг, кажется, утром. Вот если б я тем же утром и проснулся, то было бы действительно странно. Стольник, который мы с Иннокентием взяли в субботу у Па-мы, был нашим первым, а значит – не единственным в тот день займом. Да, суббота прошла лихо. Для начала курнули, и кто бы что не говорил после, а накрыло всех. Об этом можно судить хотя бы по тому, что прикуривали мы всё время от плиты, и никто из нас четверых не додумался стрельнуть спичек у того же дяди Фёдора, живущего на одной лестничной площадке с Па-мой.

Да, Па-ма был прав, сказав Лизе о том, что, когда мы курнём, в наших разговорах ничего не меняется. Неужели мы достигли нирваны? Нет. О какой нирване вообще могла идти речь после пятницы и субботы, с пивом и водкой перетёкшей в воскресное утро, которое, иссохнув до трещин на губах, обернулось вечером, жадно требующим, как ненасытный языческий божок, новых жертвоприношений. Но стоило ли, ублажая его, гневить то, что уже начинало ворочаться где-то там, за тёмным горизонтом. То, изначально существующее вне понятий, рано или поздно, неотвратимое, как рок, сонное и суетливое, разноголосое и многозвучное, дышащее вчерашним застольем и сегодняшней зубной пастой, являющееся обычно так некстати, неизбежное, зацикленное нечто, имя которому – два слова, где одно дополняет другое, привнося фатальный смысл: утро понедельника.

Этим сказано всё.

Я щёлкнул ночником у себя над головой. По глазам резанул свет. В иное время его не достаточно, чтобы как следует осветить книжные страницы, а тут… Да-а, к понедельнику меняется многое. Например: к разбивающимся о дно кухонной раковины каплям воды, что срываются с крана, вдруг какой-то незримый шутник подключает сверхчувствительный микрофон, а в твою голову устанавливает динамики, подключенные через усилитель.

А неизвестно откуда берущаяся и неустанно тявкающая, как заведённая собачонка под окном. А бакланы! Что творит эта сволочь летним, ранним утром понедельника, роясь в мусорных баках! А будильник, не приведи Господи, механический…

…Похоже, я несколько увлёкся, но клянусь: такие понедельники способны свести с ума кого угодно. И именно на утро такого я и настраивался.

Щурясь от света, я увидел рядом с собой, на табуретке, возле самой кровати стакан воды. Ой, какая умилительная картина. Это, конечно, не бутылка пива, припасённая с пятницы, но всё же… Просто-таки трогательно: пьяный в уматень я, и тут такая забота, пусть не о чужом, но совершенно другом – похмельном человеке.

– Ай, спасибо тебе, мил человек, за стакан воды перед смертью! – поблагодарил я себя пьяного.

А ведь действительно, это же раздвоение личности: если я не помню, как набирал в стакан эту воду, если я вообще понятия не имею, как она здесь очутилась, и даже больше того: понятия не имею, как здесь, на этой кровати, очутился я сам. Значит, я собой не управлял, где-то отсутствовал. Но всё-таки, ведь кто-то руководил этим телом. Ох, как всё сложно!

Я взял стакан с табуретки и отпил половину. Не иначе святая – мыслилось мне, когда вода, смочив, словно оживила пересохшие рот и горло.

Я поставил стакан обратно и мне вдруг вспомнилась одна жизнеопределяющая фраза, которую мы с Иннокентием и Па-мой то ли услыхали по телевизору, то ли кто-то из нас её во хмелю обронил. Истинного её происхождения не помнил никто.

Так или иначе, а фраза эта у нас прижилась: «У каждого своя табуретка». Практически: «Каждому своё». Это выражение неизменно ассоциировалось с импровизированным столиком в квартире Иннокентия, которым большую часть своей незаурядной жизни служила деревянная табуретка. Она у него была предназначена не для подпирания задниц. Нет! Табуретку Иннокентия можно назвать лаконично – хозяюшка. Всегда в центре внимания, кто хоть раз увидел – не забудет. Гостеприимная и хлебосольная, ну, по крайней мере – чем богаты, тем и рады. А, поскольку богаты мы втроем – в складчину да по отдельности, но всё же вместе, то, когда говорилось «у каждого своя табуретка», всякий из нас относил на свой счёт Иннокентьину.

Но в тот воскресный вечер я впервые посмотрел на стоящую передо мной табуретку, как на свою: не очень лицеприятная, не очень обнадёживающая и даже слегка зловещая картина. На тонких, пусть металлических, но выглядящих всё равно ненадёжными ножках – мертвецки бледный пластик сидения. На нём – наполовину отпитый, гранёный стакан с водой, расположившийся рядом с тикающим механическим будильником: такие в старых дурацких фильмах служат таймером для бомбы. И вот: тишина в комнате – и только отчаянный вой ветра за окном, да тиканье часов на холодном пластике.

«Так, хорошо, – подумал я. – Нужно, пусть мне и хреново, взбодриться хоть чуть-чуть. А, быть может, эта «чуть-чуть» каким-нибудь волшебным образом сейчас дожидается меня в холодильнике? Вчера ведь дожидалась! Тогда-то, конечно, я об этом помнил, теперь – нет, но тем радостней может оказаться сюрприз…»

Как спал: в трусах и одном носке, ёжась от холода, я быстренько направился к кухне – уже начинает бодрить. Включил свет, подошёл к холодильнику. «Ху-ху-у!» – выдохнул звук заклинания и открыл дверцу.

Хрен! Какая гармония: мне хреново, и там – хрен. Да и хрен с ним со всем! Захлопнул дурацкий холодильник и присел на ещё одну свою пропащую табуретку, – возле кухонного стола. На нём, как украшение, в самом центре стояла переполненная пепельница, две пустые рюмки и четыре грязные тарелки.

– Да-да! – припоминал я. – Накупили какого-то дерьма и готовили из него суп. Точно! Иннокентий готовил: из говна – конфетку. Вот обязательно надо было покупать всякое говно, чтобы делать из него конфетку!

Так же, на столе, врассыпуху лежали пять сигарет. Я взял одну и прочитал – «CAMEL».

Меня начало поколачивать от холода, поэтому, прикурив, я пошёл одеваться. «Та-а-ак, курю – значит, настоящее похмелье ещё не наступило», – определил я. Облачившись в джинсы, шерстяные носки, водолазку и тёплый свитер, я сразу согрелся и вроде даже почувствовал себя несколько получше. Что теперь?.. А ведь завтра на работу… Мысли текли на уровне подсознания, в то время как сознание вышло покурить «CAMEL» и насвистывало незатейливый мотивчик – Фью-тю-тю, тю-фью-фью.

Когда сигарета была потушена, борьба между светлыми и тёмными силами в моей голове была закончена. Уж не знаю, кто победил, да только я направился к телефону, чтобы позвонить Па-ме.

– Говорит, но не показывает Макс, – представился я, когда услышал, что на том конце провода сняли трубку.

– А меня тут, две тётеньки ограбили, – сказал Па-ма.

– Чудик, какие тётеньки?! – хохотнул я. – Лиза с подружками?

– Одна такая длинная и худая, другая – маленькая, кругленькая, – пробурчал Па-ма, словно ябеда-ребёнок.

– Слушай, ты там с кем? – поинтересовался я и посмотрел на кухонный стол – вновь захотелось курить. Эх, не внимал я предупреждениям Минздрава: курение вредит вашему здоровью.

– Я сон видел, – начал нести Па-ма какую-то околесицу, а я (длина телефонного шнура мне позволяла), всё так же держа трубку у уха, пошёл на кухню за сигаретой. Па-ма же продолжал: – Мне приснился партизан отважный Коля – сосед твой снизу, зомби…

ХЕППИ-ЭНД

…Сейчас я нахожусь в областной больнице. Лежу на скрипучей кровати и изучаю давно изученный мною и теми, другими, что лежали здесь до меня, белый потолок. Жизнь моя уже давно в безопасности. Пройдёт… нет, даже пролетит какое-то время, и меня выпишут. А коли так, значит, я буду здоров. Разве можно выписать нездорового человека? Боже упаси! Однозначно здоров, только, вот, теперь будут доставлять кое-какое неудобство уродливо скрюченные, как две высохшие ветки на мёртвом дереве, мизинец и безымянный пальцы на левой руке. А ещё, я тут полегчал. Конечно, в больничке люди особо не жиреют. Но тут другое. Радикальный метод борьбы с лишним весом – ампутация. Этот способ хорош для тех, кто ел, ест – не может остановиться, и будет есть. И, если вдруг понадобилось сбросить пару лишних килограммов, то ради Бога: просто отпили.

Или же для таких, как я: и так худой, а тут мода, а тебе сбрасывать нечего. Нечего? Дудки! Иди – пили.

Я избавился от лишнего мяса и костей, что росли почём зря ниже колен обоих ног…

И всё-таки, мне их немного не хватает: столько лет мы провели вместе. Мы ходили в детский садик, а потом сидели за одной партой в школе. Что-то теперь с ними стало? Похоронили в братской могиле? Нет. Их кремировали. Вот бы мне вернули их прах… Я бы держал его в своём новом доме (меня заверили, что он у меня уже практически есть) на самом видном и почётном месте в чёрной, торжественно-траурной урне. А раз в год устраивал бы поминки: приходили бы родные и близкие, друзья, знавшие усопших. Я ставил бы возле урны гранёный стакан водки и накрывал бы его куском чёрного хлеба, зажигал бы рядом свечу, и мы все вместе возлагали бы к праху цветы.

<1 2 3 4 5 >

На страницу:

Перейти

3 из 5