Туркменка

«Любовь равна свободе».

Тело Али обладало всевозможными природными достоинствами, и хозяин перемещал его по домашним покоям, по коврам, с грацией гимнаста.

– А что ты станешь делать, когда растолстеешь? – поинтересовалась Лейла.

– Мне не грозит. Я за собой слежу, я тело тренирую. Ты будешь ограничивать мужа в жирной пище, белом хлебе и черном пиве, и настаивать на фруктовых диетах.

– Я полагаю, все мы скоро будем настаивать на фруктовых диетах. Жрать-то нечего! Но ты растолстеешь, потому что все туркмены, занявшие положение, отпускают живот. Ты же у меня займешь положение?

– Это ты у меня займешь положение. Звездочка моя, я совсем в гору не пойду. У нас закон природы: кто в рост поднялся, тому голову с плеч. Здесь, если уж подниматься, то только в… Нет, звездочка моя, мы с тобой окрепнем и поедем за границу. А там на продуктах калории пишут, мои ребята говорили.

Он взял в одну руку поднос с фруктами, в другую – два фужера, полные коньяка, и вернулся к японской лежанке, широкой и низкой, почти равной полу.

– К просмотру готова, звездочка? Синема долгая, и я предлагаю прерывать ее приятными паузами.

– То есть твоя синема скучна?

Али не ответил. Он знал, что с Лейлой следует обращаться бережно, поддерживая в ней иллюзию, что она сама принимает решения. Необходимости, даже очевидной, но диктуемой, эта гордая лошадка не признавала. Но то ничего, то до свадьбы.

Так полагал Али в те легкие дни.

Он соскучился по ней, их встречи на низкой лежанке редки. Не чаще раза в неделю она позволяет ему насладиться ею, и молодой мужской организм терзается голодом, дрожит в нетерпении. Али знает, что Лейла осознанно поддерживает в нем огонь, она умна, его лошадка, но будет приручена.

– А твои ребята смогут для меня кое-что узнать? – словно невзначай обратилась к жениху Лейла.

Он какое-то время сопротивлялся, ломался, но и она жеманилась. И желание поскорее устроиться рядом с любимой победило, тем более что выполнить ее просьбу ему ничего не стоило, а за обещание он ожидал немедленного вознаграждения. Тоже мне, нашла парижские тайны!

В огромном особняке семьи Яхьяевых под предлогом дня рождения жены хозяина собрались одни мужчины. Густые брови Яхьяева, разветвившиеся у висков, сходились в галочку над узкой переносицей. Возле вождя сидели сподвижники.

– Что Ашот, решился?

– Да. Он въедет. Но ему нужны гарантии, – ответил один из гостей с русским лицом.

– Мне не нужна власть. Вы знаете, у меня язва. За Ашотом Запад, вот Даунли – его гарантия. За Ашота турки. За него узбеки. Все его хотят. – Ы обратил взгляд на другого гостя, по виду наманганца. – Ашот – политик, он – демократ, так говорят. А я что о партиях знаю? Я не человек мира, я туркмен, управленец, я только в наших, хозяйских делах…

– Да, народ Ашота знает, он красно говорит! – подтвердил еще один гость, пожилой уже туркмен.

– Ашот въедет, – мрачно повторил русский, – если вы, уважаемый, подтвердите свои слова Даунли.

Яхьяев вглядывался в лица. Их было восемь. Шестеро свои, туркменские, хотя и разные, но все равно хранящие безошибочно в некоем образующем элементе след руки одного мастера. Брови, уходящие в воронку переносицы, коренастые лбы. Это – его люди. Двое – люди Ашота. Оба чужаки, как и их фаворит.

Яхьяев считал себя знатным физиономистом. Недобрые языки из других кланов когда-то, еще в ранние государственнические времена, когда президент еще не стал Великим Сердаром, на него возводили напраслину, пели, что, дорвавшись до поста замминистра, он сразу повыгонял всех чужих и лишь своим родственникам открыл дорогу к сладким должностям. Как врут! Конечно, родственникам, а на кого тут еще положиться? На демократию? Так разворуют все, не успеешь оглянуться. А из своих он что, только за подношения или по просьбам кадры подбирал? Нет, по лицу определял он характер человека, границу его верности. И редко ошибался. Пока. Теперь он и его благородная, вельможная семья в опале. Теперь безродный выскочка из Кипчака так во вкус вошел, что решил, будто может без клана Яхьяева обойтись. Теперь другие к руке Сердара рвутся. Но подождите, ребята!

Яхьяев и его соратники готовили заговор. Многие уже начали понимать, что их Сердар лишь себе на пользу употребляет доставшуюся после распада Союза легкую власть, и потихоньку принялся удавку стягивать на шее простого народа. Начал исчезать хлеб и люди. Афганский героин смачным потоком захлестнул республику. «Газодоллары» официально ложились на личный счет Сердара, и оттуда уже никуда не уходили, а денег на бюджетников стало недоставать, и их безжалостно принялись сокращать, начав с «инородцев» и интеллигентов. Этих выкидывали на улицу, а их городские квартиры отдавали «гэбистам» из сел. Вельможи на воровстве и героине делали миллионы, а Сердар время от времени прилюдно «отсекал голову» кому-нибудь из них, дабы народ понимал: в сыплющихся на него несчастьях виноват не Президент, а нерадивые и ненасытные чинуши из «чужих» семей, которые обманывают самого Сердара и воровато запихивают барыши в свои карманы.

Заговорщики на народ не рассчитывали. Они народ знали. Старики – тихий советский люд, безоружный и покорный. Туркмены помоложе еще умудрялись выживать челночным делом и торговлей опием. Многие надеялись занять освобождающиеся от «русских» места. А доброй половине молодых уже все равно: глаз на слезе – героин да анаша. Эти за Отца еще и горой встанут. Нет, на такой народ нет надежды. Разве что на женщин? Туркменские женщины еще трезвы и в отчаянии смелы. Только не их это дело.

Яхьяев отдавал себе отчет в том, что при нынешнем порядке дел рано или поздно и его голова падет с плеч. Сердар уже сместил с постов трех его старших родственников. Его дядю! Яхьяевы решили упредить удар. Убить Сердара – такой план родился в их головах.

Но что потом, задали вопрос его верные спутники? Война кланов? Разве народ поддержит тебя, уважаемый Яхьяев? Разве не помнит народ, как развенчали за воровство твоих родственников? И Запад разве поддержит открытое убийство законного президента газоносной страны, не отвергающей иностранных фирмачей? И плевать бы на Запад, но ведь потом туда ездить. И деньги там, в их банках.

И тогда у Яхьяева созрел более тонкий план. Он решил привлечь под свои знамена бывшего любимца Великого Сердара, бывшего главного министра, ныне опального. Ашота.

Ах, Ашот, как ты можешь быть полезен революционному делу!

Ашот еще недавно ходил в любимцах Сердара, был предметом его гордости, его умной игрушкой, его главным министром. Как-то Сердар увидел Ашота в России и так по-детски влюбился, что привез в Ашхабад и вознес до небес. Вот какой у меня главный министр, вот какой умный Ашот, хвастался президент. Он ждал ответной любви, искренней и наконец настоящей. Но вдруг… Ашот сбегает в Турцию и, мало того, создает там оппозиционную, причем революционную партию! Он призывает свергнуть Сердара и установить демократию самого западного образца! Ах, Ашот, ах, умница чужестранный, ты даже не знаешь, как ты можешь быть полезен нашему туркменскому революционному делу! – хвалил про себя соперника Яхьяев.

– Мы готовы. Я сам уже встретился с Даунли. Можешь меня проверить. – Яхьяев вперил взгляд в русского эмиссара Ашота. – Даунли готов нам всем помочь, ведь Ашот много уже чего пообещал англичанам в случае успеха!

– А зачем нам англичанин? У нас лишнего газа нет, – подал хриплый голос младший родственник Яхьяева.

Он мечтал стать министром газовой промышленности при новом президенте Яхьяеве. Зачем нужен Даунли и, главное, зачем им понадобился чужестранец Ашот, он так и не взял в толк, но старался не высовываться с этими вопросами, опасаясь получить от старших по затылку.

Яхьяев не спешил отвечать ему и снова обратился к людям Ашота.

– Даунли обещает поработать с Ривсом. Он считается самым честным. Его услышат. Если он в своем отчете заявит о народных волнениях, от него не отмахнутся западники. Они, эти западники, не хотят видеть подъема нашего народа! Но когда мы захватим «супостата» и отвезем в парламент отрекаться, нам нужно, чтобы Запад одобрил…

– Узбеки одобрят, – растягивая слова, вставил наманганец, как будто кого-нибудь в покоях Яхьяева сейчас интересовало одобрение Ташкента.

– Спасибо узбекам. Главное, чтобы они помогли проехать Ашоту. Скоро мы узнаем о том, что народ поднялся, что листовки народовольцев появились в людных местах. Сообщите это Ашоту.

Эмиссары Ашота усмехнулись. Действительно, Яхьяев, тебе надо еще учиться, учиться и учиться, и не претендовать в президенты. Но произносить вслух этого не стали. Понимали, что без Яхьяева Ашоту и его сторонникам на Западе в стране не развернуться. Пока. Люди Ашота вскоре поднялись и ушли, а остальные продолжили сходку.

– Ты глупее ишака, ты глупее дочери ишака и ослицы, – накинулся на молодого родственника Яхьяев, когда остались только свои. – Боишься, не хватит на тебя газа? Боишься, Ашот у тебя газ отнимет? Себе возьмет?

Он засмеялся, первый раз за вечер.

– Не возьмет. В наших делах он слеп и слаб, плотве не скушать щуку. Но нам он нужен здесь. Его туркмены умнее его, они осторожны, они нам мешают и не хотят, чтобы он ехал. Они знают, что им против меня не сладить. Но Даунли хочет, чтобы власть взял он. И пусть. Я договорился с ним. Он поможет мне убедить Ашота приехать. Он – для себя, я – для себя. Я сказал этим чужакам, что англичанин нам поможет в том, чтобы его западники увидели «народность». Ха! Пускай так думают. Пускай. Узбек мне вообще не нравится. И русский. Русским не верю. Но пусть так думают и пусть донесут эту весть до Ашота. А мы хитрее. Листовки мы сами вложим в руки людей и потом сдадим списки охранке. Большие списки людей из народа, длинные списки сдадим. С нами не связанных горожан да селян. А Даунли подготовит своих иностранцев. Моего друга Ривса аккуратно возьмет в оборот. Господин Даунли это называет профессионально – операцией информационного прикрытия, так что ли? Хе! И когда Запад объявит о репрессиях и о народном волнении, приедет демократ Ашот, и мы поможем ему свергнуть Сердара. А убрать Ашота с дороги – дело одного года. Но этого уже не понимает Даунли. Тут наши дела. Он думает, раз Ашот обещал, то мы и лапки кверху… Э, как при чужаке народ поголодает с полгода, как чужак с героином бороться начнет, так он и враг, так конец ему и его демократии. Теперь понял ты, сын ишака и ослицы!?

Перед Великим Сердаром в его ашхабадском дворце стоял Акмурад Реджабов, начальник службы президентской охраны. Только что президент провел закрытое заседание руководителей силовых структур и повелел начальникам провести в своих хозяйствах аресты. Список жертв, как обычно, он огласил сам. Никто не посмел задавать вопросы, только каждый с ужасом ждал следующих фамилий и вздохнул с облегчением, когда Сердар закончил читать свою черную грамоту. Никого из присутствующих, никого из их родственников в списке не было, только какие-то капитаны да майоры, да и то почти все русские да армяне!

Счастливые начальники разъехались из дворца по своим кабинетам, а Сердар оставил у себя только начальника охраны.

– Навоняли здесь. Был я к ним добр, а теперь хватит. Все они к заговорам против меня готовы… Садись, докладывай.

Реджабов был сравнительно молод и безроден, но даже седые генералы его побаивались. Не составлял исключение и председатель КНБ. Реджабов не подчинялся ему. Лишь самому Сердару.

Когда все повязаны интригами, кумовством, подношениями, странно, если во власти находится один служака без связей, без больших амбиций, но со сталью в глазах. И страшно, когда такого к себе приближает тиран. И председатель, и его генералы лучше других знали, чего стоит благообразная наружность президента, их Великого Сердара, и каким опасным оружием в его руках является безродный Реджабов…

Реджабов не сел перед Сердаром, а остался стоять навытяжку. Он старался не смотреть в глаза. Там хранилось нечто такое, отчего даже ему становилось не по себе. Доброта. Вот что. В генерале Реджабове, как и во всех без исключения вельможах при Сердаре, жил страх не пережить Золотой Век. Но одни смирялись с этим страхом и существовали по привычке, старались урвать свое, пока можно, а там будь, что будет – ведь живут пастухи на дышащем вулкане, – другие же тряслись в раболепном ужасе. Овцы. Реджабов презирал и тех, и других, но даже это презрение он так глубоко утопил в сером колодце своего сердца, что, кажется, и не извлечь наружу. Он считал себя выше их, умнее их, был убежден, что знает, как выжить, и методом избрал полное вытравление гордыни из собственных мотивов. Он превратился в механизм, так что даже подозрительный лис Сердар понял – эту машину удобно использовать, и от нее можно не ждать подвоха. Он поставил скромного Реджабова во главе службы охраны и стал постепенно передавать ему полномочия прокуратуры, службы внутренней безопасности, даже контрразведки. Да что говорить – особый отдел КНБ, самый важный для Сердара отдел, его «Третье отделение», в обычной жизни лишь формально попадал под ведение председателя, а на самом деле уже стал подотчетен президентской охране.

Генерал Реджабов, входя в покои Отца Всех Туркмен, всегда сдавал пистолет безмолвным украинским наймитам. Он принимал положение, что Отец не доверяет никому, и ему тоже. «Тиран есть тиран», – прочитал он в молодости в одной иностранной книге. Что ж теперь удивляться. И только одного он не мог принять – доброты, а в ней, как в черном курином зрачке, зернышко пустоты. Он опускал глаза.

– Ну, доложи, что задумали наши изменники.

В интонации Сердара несведущий заподозрил бы подвох, с каким какой-нибудь майорчик в ХОЗО от безделья, «по-доброму» учит жизни солдатика в учебке. Чтобы знал службу. Ну, доложи-ка, мил человек, всю траву краской покрасил? Каждую травинку прошел кисточкой?

Но Реджабов знал: сегодня не просто службы ради и не для развлечения президента призван он сюда. Сердар ни одного слова не произносит зря. Зернышко пустоты в черном курином зрачке доброго глаза.

Генерал доложил обстоятельно и скромно. А ведь ему было, чем гордиться. Колесики истории скоро сведут вместе их замысел и реальность. Но тем опаснее. Скольких уже придворных погубила эта прущая на докладах радость угодить…

Служба безопасности уже с месяц как узнала о готовящейся смуте. Информатор был внедрен в самое близкое окружение Яхьяева. Генерал Реджабов тогда немедленно доложил Сердару.

Он представлял себе, как Отец Всех Туркмен выпятит нижнюю губу, потом начнет облизывать ее языком, выдавая свой недуг. Оближет и скажет высшее слово: арестовать, посадить, покарать!

Но президент тогда обманул его ожидания. Он потемнел лицом, оно стало как медяк. Задумался, долго молчал, потом сказал:

– Вот ты думаешь, сейчас Сердар всех дерьмецов закатает! Враги мои клевещут, что я жестокий, что я тиран. А ты погоди. Спешка ведь когда хороша? Мы их выведем на чистую воду. Всех. Мне сюда сам Ашот нужен, Реджабов! В кандалах. Сделай так, чтобы сюда вожаком вернулся Ашот!

Сказал и топнул, сидя в кресле, здоровой ногой.

Сердар поручил доверенному генералу разработать детали хитрого плана. Реджабов задание выполнил, и теперь они уже с президентом играли с заговорщиками в кошки-мышки, заманивали врагов в ловушку… Информатор Реджабова и другие агенты влияния «помогли» заносчивому Яхьяеву прийти к мысли заключить союз с Ашотом и позвать его в страну, а Ашота – согласиться. Тех из бывших его людей в «системе», кто мог догадаться, отговорить Ашота, Сердар по совету начальника охраны и повелел посадить. Колеса заговора завертелись, многие шестеренки, в их числе и Эгон Ривс, стали невольно приближать событие, результирующий масштаб которого не могли и оценить и в малой степени.

Отец Всех Туркмен все чаще пел хвалы начальнику охраны, и оттого осторожный Реджабов все больше сил и времени вынужден был отдавать своеобразной процедуре, которую он для себя назвал «очисткой». Эта очистка состояла в том, что он повторял себе сотни и сотни раз: «Я не хочу ни почестей, ни похвал. Я служу, и это не я», – и, по убеждению генерала, обещала помочь выжить почище любой молитвы.

И на этот раз Реджабов не стал выпячивать успехи своей службы. Он сухо доложил о сходке, прошедшей в особняке Яхьяева, на которой были люди Ашота, и даже о замысле с листовками.

– Что, они меня злодеем в листовках назовут? Что, этот взяточник Яхьяев про меня на площадях подметные письма кидать будет? Да я его за одни приписки по хлóпку так засадить могу… – Сердар неожиданно зашелся в гневе, и Реджабову стоило большого труда успокоить президента, убедить в том, что Яхьяев ради выполнения его собственного великого замысла сажать категорически рано, а листовки стоит перетерпеть…

– Ну ладно, Реджабов. Ты отвечаешь! – наконец сник Отец Всех Туркмен. – Но только здесь, у нас под носом. А ближе к границам чтобы никаких листовок. Нечего узбекам да афганцам поводы для сплетен обо мне давать.

Сердар посокрушался, что никто из придворных не ценил его мягкости и терпимости, но теперь он им по-настоящему покажет. А потом сказал Реджабову, и тот понял, что в голове правителя возникло решение, из-за которого скоро в стране наступят совсем тугие времена:

– Хватит им моей доброты, Реджабов. Злодеем меня называют? Будет им злодей.

Турецкий посол не ударил в грязь лицом. В конкуренции местных дипломатов за благосклонность Великого Сердара турки владели несомненным первенством, и это проявлялось даже в соревнованиях поваров и сервировщиков. Европейцы завидовали, они и желали бы шикануть, но их бюджеты были убористо вписаны в тетрадные клетки, к тому же их правозащитники, несмотря на все усилия «буигов» и «сименсов» загладить их вину, раздражали Сердара и обязывали к скромности. Что же до дяди Сэма, как часто по старинке еще называли здесь американцев, то его служителям денег хватало, но толка в изысканном искусстве приемов они так и не познали. Арабские шейхи предпочитали ограничивать белую дипломатию с Ашхабадом общением с одним Сердаром. Русские – эти беднее церковных крыс. Этих найдешь только на чужих именинах. Хороши были японцы, как хорош четверг – рыбный день, но все же ждешь воскресенья…

В воскресенье Лейла впорхнула в турецкое посольство на четверть часа позже объявленного начала бала и ожидала встретить встревоженный взгляд Ривса. Она хотела заставить его ждать, но Ривс сам появился только через час – вместо того чтобы поспешить к ней, он скользнул по ее щеке взглядом, словно не узнав, и удалился с английским послом.

Лейлу настиг итальянец. После первого танца он уже не отпускал ее. Если бы не огромные, клейкие, словно медом намазанные ладони, девушка покинула бы благородное собрание, прежде чем Эгон попытался искупить свою вину.

Первая попытка Ривса окончилась тем, что он уткнулся взглядом в упрямый девичий затылочек. Итальянцу не удалось скрыть торжествующую гримасу. Ривса отчего-то эта мелочь вывела из себя. Он вперился в затылочек, словно хотел высверлить в нем лунку. Но шарик отразил его неприступным черным мрамором. Тогда Эгон вернулся к фуршету, вынул из воды розу, желтую розу, а затем позволил себе неслыханную для островитянина дерзость. Подойдя к паре, он сзади вложил цветок в ладонь девушки. Та укололась, вскрикнула, и, разгневанная, обернулась. Эгон уже пожалел о своей выходке. Как бы она, горячая, не влепила ему пощечину. Вот была бы сцена.

Лейла и хотела бы как-нибудь отомстить – не за укол, конечно, а за обман, за невнимание, за пренебрежение! Она даже пошла бы на то, чтобы поцеловать итальянца в щетину, проросшую с начала вечера. Но женский глаз, брошенный наискось, уловил нечто, что подсказало ей: не серчай, смилуйся. Эгон сам не свой. Эгон Ривс просто не может так вести себя. Вот и галстук завязан абы как, криво.

– Что-то случилось? – Она постаралась придать голосу теплую краску, но вышло неестественно.

– Я уколол вас. Это случилось. Я хотел бы загладить вину. У меня есть для вас сюрприз. Не откажите, Лейла.

– Что, что случилось? Расскажите нам, что случилось? – Советник-посланник не собирался оставлять свою жертву.

– Господин Мерседес представляет двух своих дочек. Красавицы. Вы пропускаете шоу года!

Итальянец охнул, словно его подстрелили в самое сердце, но вместо того чтобы рухнуть навзничь, бросился к обществу.

Лейла не смогла скрыть улыбку.

– Вы, оказывается, обманщик! Правозащитник не должен быть обманщиком. Он же сейчас вернется! Я думала, вы серьезней…

– Рядом с вами меняюсь. Ужас. Я прошу вас, Лейла, найдите способ освободиться от него. Нам нужно поговорить.

– Что-то случилось?

– Случилось. Я прощен?

– Я выполнила вашу просьбу.

– Так прощен?

– Уходите. Забейтесь в угол, если найдете угол в этом овале роскоши, и ждите.

Ривс успел отделиться от Лейлы до того, как вернулся раздосадованный советник-посланник. Он назвал Эгона на ненавистном немецком языке «аршлохом» и на том успокоился. А Эгон, несмотря на озабоченность новым поворотом событий, распахнулся балу, как цветок после поцелуя солнца. Сам себе дивясь.

«Стой, старик, стой. Прежде всего дело. Все остальное разделим между прошлым и Лондоном. В твои годы, старик, еще труднее расставаться. Порядочному мужчине, в отличие от женщины, надо постоянно учиться этому умению. Но с годами все труднее», – заговорил в нем прежде забытый, но воскресший сейчас голос. Он тоже бодрил Ривса, хотя, конечно, был совершенно неуместен. Ривс и без него отдавал себе отчет в том, где он находится и зачем. О подруге-швейцарке он даже не вспоминал. Ведь ему просто необходимо кое-что обсудить с Лейлой.

Когда Ривс собирался на прием и как раз приступил к налаживанию отношений с галстуком, на его швейцарский мобильный телефон пришло сообщение с номера, зарегистрированного в Турции. Абонент просил срочно заглянуть в электронную почту. Эгон отложил галстук, не поленился снять рубашку и последовал совету – этот конспиративный абонент на связь с кем бы то ни было выходил крайне редко, так что его звонок считался знаком отличия или подарком для любого из «западников», посвященных в туркменские дела. Его в силу неведомых Эгону причин называли между собой только по конспиративному имени Ашот. На Западе и в России кто-то пожимал плечами, кто-то смеялся над этим туркменским «евреем Зюссом», далеким от туркменского народа и – возможно, поэтому, шутили знатоки – вдруг осененным идеей подарить ему свободу. Как обычно, искали разные низменные резоны. Ривса мало интересовала эта сторона дела. Ривс не смеялся. По его сведениям, у бывшего министра остались сочувствующие в МИДе и в спецслужбах, а значит, сохранился и доступ к информации.

Интернет-связь, которой пользовались сотрудники иностранных представительств, осуществлялась через спутниковые антенны, и, это знали они все, письма пока не отслеживались местными гэбистами. Нужную для перехвата аппаратуру Великий Сердар вроде бы лишь готовился купить в Китае или в Германии. Но все равно послание, о котором известил Ашот, было написано по-французски. Тоже, решил Ривс, из соображений особой конспирации. В прошлые разы революционер предпочитал английский. Эгон опять вспомнил свою давнюю максиму, что политические отношения сродни эротическим: они умирают на свету, обретая откровенность секса. Да здравствует французский!

Прочитав послание, Ривс наспех оделся и поспешил на улицу, но отнюдь не в направлении турецкого посольства. Неплохо зная центр Ашхабада, он направился не самым коротким путем, а обошел кругом два лишних квартала и вынырнул на Хитровке. Там царило удивительное для раннего бархатного вечера безлюдье, если не считать за людей милиционеров, военных и граждан в штатском. Таких хватало. Они бродили, хмурились, нагибались то и дело к земле, прищуривались, словно искали грибы. Ривса остановили, потребовали документы, поинтересовались целью путешествия и предложили добраться до турецкого посольства иным путем. Толстый милиционер густо дохнул луком на иностранца и надвинулся пузом.

– Можем подвезти. Хочешь?!

Ривс не хотел. Он покачал головой и ушел. Можно было, изобразив наивность, назвать майора полковником и поинтересоваться, в чем дело. Но он предпочел послушаться совета, содержавшегося в послании Ашота, и устремился обратно, по дороге обдумывая произошедшее.

Ашот сообщил правозащитнику, что в нескольких городах Туркмении – в Мары, Чарджоу, самом Ашхабаде – народ вышел на улицы. Беглый министр предложил Ривсу самому прогуляться до Хитровки. Может быть, тому повезет, и он найдет одну из тех сотен листовок, что в течение нескольких минут успели разбросать подпольщики. Их милиция не поймала, но в отместку похватала тех, кто читал. «Если успеете, вы еще застанете следы невозможного. Наш народ поднялся с колен! Пишу только вам, потому что доверяю вам, как себе, хотя и не знаком лично», – высокопарно писал издалека опальный политик на языке великих революций.

Эгон сразу же связал это послание с недавним рассказом туркменского «друга».