Замочная скважина

– Хочешь, убей, а денег не дам.

– Сука, – ответил Петька и пошел спать.

Утром он встал рано, помылся, побрился и пошел устраиваться на работу. В тот же день устроился, и все выходные отмечал «начало трудовой жизни» – Валентина сама сбегала за водкой, – а с понедельника начал водить тот самый единственный автобус, который вез из их района до ближайшей станции метро. Взяли его с распростертыми объятиями – стаж приличный, мужик крепкий, неприхотливый, о такой зарплате даже мечтать не мог. Ну, выпивает, а кто из водил не пьет? Вон, один на неделю ушел в запой, так не могли замену найти. Никто не соглашался. Район новый, дальний, до центра далеко, работа нервная, людей много.

Соседи поначалу шарахались от этой неожиданно появившейся странной парочки. Не знали, чего от них ждать. Первой пошла на контакт тетя Рая, почувствовав в Валентине родную деревенскую кровь. Пришла с пирожками, по-соседски.

– Вы тут как, надолго? – спросила она Валентину.

– Нет, временно, – честно ответила та, накрывая на стол.

Петька схватил пирожок, откусил, хмыкнул и, чавкая, дожевал.

– Пока Муза не выйдет, – продолжала Валентина. – Сейчас устроимся, квартиру съемную найдем и съедем. У нас в деревне ни продуктов, ни работы.

– Это да, – согласилась тетя Рая, – с работой тяжко. Вы тут хорошо прибрались. И зеркало, слава богу, сняли разбитое.

– Так примета плохая. Что она тут делала перед зеркалом-то? – по-бабски спросила Валентина.

Тетя Рая рассказала ей и про щенка, и про потоп, про галлюцинации. Про Дезку тоже рассказала.

– Ой, – только вздыхала Валентина, впитывая подробности и просчитывая в голове, сколько Музу продержат в психушке.

– Так давно надо было ее сдать! – хохотнул подвыпивший Петька.

Валентина улыбнулась – Петька выпивал, но меньше. Намного меньше. А про баб и думать забыл.

– Надо было, – согласилась тетя Рая. – Но мы же не знали, что у нее диагноз. Думали, творческая личность…

– Ой, я их вообще не понимаю, этих интеллигентов, – поддержала разговор Валентина, – вроде умные такие, все знают, а в доме – срач, не пройдешь, не проедешь. Вон, пока эту квартиру отмыла, чуть без рук не осталась.

– Мне ее жалко. Больная она, – вздохнула тетя Рая, которой Валентина плеснула водочки, – и в квартиру было страшно зайти, это вы правы.

– Так я все повыбрасывала, – радостно сообщила Валентина.

– И правильно, – поддержала тетя Рая, – надо, чтобы чисто в доме было. А то у нее и тараканы, и моль в шкафу. А если в одной квартире, то, считай, у всех, во всем доме!

– И не говорите! Я уже везде и отравы понасыпала, и корки лимонные разложила!

– А что у вас с лицом? – не удержавшись, спросила тетя Рая.

– Так упала. На антресоли лазила и свалилась, – ответила Валентина.

– Ну да, ну да, – кивнула тетя Рая, – надо осторожнее. Я вам мазь могу принести, синяки быстро рассасывает.

– Спасибо, а пирожки у вас настоящие, как у нас в деревне. Не думала, что здесь, в Москве, такие умеют делать.

– Так я тоже деревенская, – засмеялась тетя Рая.

– Ну, это видно. Значит, земляки.

– Вы заходите, если что. Если что-то надо. А Музу жалко, очень жалко, – сказала тетя Рая, прощаясь у двери.

– Так я бы помогла, если бы знала чем, – откликнулась Валентина. – А чем тут поможешь? Это же не сопли, не кашель, а голова. Что тут сделаешь?

– Да, а мы с соседями думали, что у нее вообще никого нет.

– Так считайте, что никого. Мы хоть и родня, но дальняя. Может, она меня и не вспомнит. Что взять с психической?

– И не говорите….

К Валентине и Петьке соседи очень быстро привыкли, сроднились, как будто и не было Музы в помине. С ними было проще, спокойнее.

Валентина, всегда сумрачная и молчаливая, со скошенным, почти отсутствующим, подбородком, никогда не отказывала в стакане сахара или двух яйцах. А Петька всегда ждал бегущих к остановке соседок и даже открывал водительскую дверь, чтобы ехали впереди, где посвободнее, а не толкались в салоне. Особенно радостно он распахивал двери для Лиды, которая стала чаще пользоваться общественным транспортом, но не отказывал и Рае, и даже Израилю Ильичу.

– А почему это? – возмущались пассажиры.

– Сейчас вообще никуда не поеду! – радостно гаркал в салон Петька, и все замолкали.

Когда Петька в выходные напивался и бил Валентину, соседи не вмешивались. Однажды Ольга Петровна, увидев Валентину с синяком впол-лица, начала кудахтать и возмущаться. Собиралась даже участкового позвать. Но Валентина искренне не поняла, в чем проблема. Ну, выпил, ну дал в глаз. С кем не бывает? А у кого-то по-другому? Ольга Петровна махнула рукой и больше с советами не лезла.

Случилось то, что должно было случиться. Музу подержали в психушке с полгода и отпустили домой. Валентине позвонили из больницы и попросили забрать родственницу.

– Не слышно! Что? – закричала Валентина и положила трубку.

Телефон звонил еще несколько раз. Валентина сидела и смотрела на аппарат. Она пыталась сообразить, что делать дальше. Беззвучно плакала, вытираясь краем фартука. И сделала то, что и в прошлый раз, – ничего. НИЧЕГО.

Прошлый раз случился много, очень много лет назад. Муза тогда была молода, танцевала, ездила по городам, поселкам. Несла высокое искусство в народ.

Они с Валентиной друг друга не знали, как не знают дальние, давно позабытые родственники. Но у Музы в записной книжке твердым почерком был записан телефон Валентины с пометкой – «родственница». Валентина была тем человеком, которому должны были сообщить, если с Музой что-то случится. Балерина могла не помнить себя, того, что делала вчера, своего года рождения, имени, но телефон и адрес Валентины был намертво отпечатан в ее памяти – его она сообщала врачам в первую очередь.

Валентина много лет жила с оглядкой. Дергалась на каждый звонок. Могло пройти несколько лет, и Валентина почти забывала о существовании Музы, как вдруг раздавался тот самый телефонный звонок, и чужие голоса рассказывали Валентине о том, что случилось с ее родственницей.

Так, от медсестры, у которой был милый, приятный, ласковый голос, Валентина узнала, что Муза попала в больницу. Медсестра сообщила номер больницы, палаты и время посещений – у Музы случился первый приступ. Валентина положила трубку, посидела несколько минут, решая, что делать, и решила ничего не делать.

Еще через несколько лет ей позвонили уже из роддома. Муза, колеся по захолустью, умудрилась забеременеть и родить мальчика. Тогда Валентина не порадовалась, а только удивилась: «От кого? Кто мог позариться на такую?» Из роддома звонили еще раз – Муза собиралась написать отказ от ребенка. Врач предлагала Валентине приехать, поговорить с Музой, образумить или забрать мальчика, чтобы того не отправили в Дом малютки. Валентина посидела, подумала и не поехала. Мальчик стал сиротой при живой матери и тетке, хоть и такой дальней, что дальше не придумаешь. Хотя нет, тогда Валентина честно записала адрес Дома малютки, имя мальчика, вес, рост и дату рождения. Но она, сама бездетная, не собиралась забирать ребенка. Не было у нее такого порыва. Зачем ей ребенок, рожденный не пойми от кого?

Сама Муза ей никогда не звонила. Не позвонила и в тот раз, хотя Валентина ждала звонка. Не поговорила, не плакала в трубку, не просила о помощи – как будто и не было того мальчика.

Только однажды ей позвонил незнакомый пьяный мужик, как поняла Валентина, отец ребенка, и начал что-то говорить про Музу, про сына. Но трубку выхватил Петька, обматерил мужика, избил Валентину, и на том все дело кончилось. Валентина так и не призналась Петьке, что мужик был не ее, а Музы, что родственница родила мальчика – родила и бросила в роддоме. Петька убедился в том, что его Валька – такая же, как все бабы. Сука и блядь.

Вот и сейчас Валентина выслушала медсестру, записала адрес больницы, время, когда нужно было приехать за родственницей, рекомендации по уходу за больной, аккуратно положила трубку и пошла чистить картошку.

Муза приехала из больницы сама. Каким-то чудом она вошла в подъезд незамеченной, никто из соседей ее не видел. Да если бы и увидел, то не узнал. Муза была в чужой мужской шапке, драном пальто и сапогах, которые ей были велики на три размера. Видимо, собирали ее всей больницей – увозили ведь в одном халатике.

Муза поднялась на свой этаж и попыталась открыть дверь. Дверь была заперта. Балерина позвонила. Дверь открыл пьяный Петька.

– Чё надо? – гаркнул он, увидев маленького оборванного человека, не похожего ни на женщину, ни на мужчину.

Муза молчала.

– Погорельцы, что ль? – спросил Петька, потому что тетка – он уже понял, что это женщина, но какая-то мелкая, больная и страшная – молчала и не уходила.

Тогда в доме часто появлялись такие оборванные погорельцы, которым соседи отдавали старые вещи, игрушки или что-то из еды.

– Чё вылупилась? – опять гаркнул Петька. – Валька! Иди тут разберись!

Из комнаты вышла Валентина и увидела женщину. Она ее сразу узнала, хотя не видела очень много лет и не должна была узнать. Просто сердце екнуло. Она. А кто еще?

– Сейчас. – Валентина кинулась в комнату, схватила свой халат, тапки, свитер Петьки и вынесла все барахло в прихожую.

– Вот, забирай и уходи, – сказала она Музе.

Та продолжала молчать.

– Уходи отсюда, – повторила Валентина, – а то милицию вызову!

Муза вышла на улицу, дошла до детской горки и уже там упала. Видимо, падая, она ударилась головой об лед. Ее подобрали уже к вечеру, когда люди стали возвращаться с работы домой. Решили, что пьяная и бездомная, и вызвали милицию. Так Муза сначала оказалась в вытрезвителе, потом в больнице и только после этого в стенах очередной психушки.

Везде она называла телефон и адрес Валентины, тот самый, в деревне.

Валентина же в московской квартире выдернула из розетки телефон, спрятала аппарат в коробку из-под обуви и врезала еще один замок в дверь.

Вот что странно – всевидящие и всезнающие соседи так и не узнали о возвращении Музы, о том, что Валентина ее выгнала, и о том, что в психбольнице Муза скоро умерла от пневмонии – слишком долго пролежала на холоде. Ее похоронили на дальнем заброшенном кладбище, и на деревянной табличке было написано имя покойной: Валентина. Муза на вопрос, как ее зовут, отвечала «Валентина» и диктовала номер телефона.

О Музе помнили только дети – Светланка с Танюшей, Валерка и Маринка. Каждый по своей причине. Танюша мечтала танцевать в короне, Светланка помнила, как ее покусала Дезка. Валерка не мог забыть голые ноги, трусы и детскую, неразвитую грудь балерины, которые увидел, когда случилась история с Дездемоной и Муза лежала на полу в задравшемся халате. Собственно, это было первое женское обнаженное тело, которое он увидел в своей жизни, что, кстати, не лучшим образом отразилось на его психике. А Маринка помнила, что Муза была почти лысой и панически боялась стать такой же.

* * *

Жизнь брала свое. Была балерина – и нет балерины. Кому какое, собственно, дело – со своими бы заботами разобраться. Дети, работа. Были и радости. К Израилю Ильичу и Тамаре Павловне переехал сын Миша с женой Леной и дочкой Верочкой. Опять к подъезду подкатил грузовик с коробками, книжками, стульями и прочей домашней утварью.

Очень скоро стало понятно, что Миша переехал не просто так. Миша с Леной не ходили на работу, а бегали куда-то с документами, звонили из единственной в округе телефонной будки, а не из дома, продавали мебель, с соседями вежливо здоровались, но не более того. А Верочка не ходила в садик. По всему было понятно, что они в доме не задержатся.

– В Израиль уедут, что тут непонятного? – пожала плечами Лида, столкнувшись с тетей Раей.

– Как в Израиль? – ахнула тетя Рая.

– Они же Либерманы. Куда им еще ехать?

– Ой, а это опасно?

– Тебе-то что? Ты же им не родственница.

Но прошел месяц, второй, третий, а младшее поколение Либерманов так и жило на чемоданах. Им не давали разрешение на выезд. Судя по тому, что Лена начала давать частные уроки музыки на дому, денег стало не хватать. От этих уроков особенно страдала Ольга Петровна, которая вспоминала вечерние домашние концерты Израиля Ильича как лучшее время в своей жизни. Теперь она вынуждена была до позднего вечера слушать гаммы, детские пьесы в исполнении нерадивых учеников. У нее опять началась жестокая мигрень, и даже Танюша со Светланкой затыкали уши ватой.

– Это невозможно! – кричала Ольга Петровна и стучала шваброй по потолку или по батарее.

Но Лена на стуки не реагировала – она отрабатывала урок. Иногда стучала в ответ.

– Ну не наглость, а? – возмущалась Ольга Петровна.

– А что им делать? – заступалась тетя Рая. – Израиль Ильич говорил, что Мишу с Леной с работы выгнали.

Наступал Новый год, который неизменно объединял всех соседей. Эта традиция сложилась сразу и оставалась неизменной, что бы ни происходило. Так уж получилось, что их новый кооперативный дом заселяли как раз зимой, под Новый год, и этот праздник отмечали все вместе. У кого-то не было стульев, у кого-то стола. Сидели у Израиля Ильича и Тамары Павловны, обладателей трехкомнатной квартиры, на собранных со всего подъезда табуретках, коробках, ели из разномастной посуды. Сначала было неловко, а потом очень весело и радостно. Все поздравляли друг друга с новосельем, желали счастья, здоровья и счастливой жизни на новом месте. И тот Новый год стал для всех самым лучшим, самым светлым воспоминанием, и на каждый следующий все вспоминали тот самый, первый.

В квартиру Израиля Ильича шли со своими табуретками, закусками и бутылками. У кого что было. И даже если планировались гости, все равно бой курантов слушали все вместе у Израиля Ильича и только потом разъезжались по гостям.

Так было и в этот раз. Пришли все, как раньше. Были даже Валентина с Петькой. Валентина накрасила губы и выглядела очень даже ничего. Лида отметилась новым вечерним платьем, от которого все ахнули. И когда Израиль Ильич сел за рояль, Ольга Петровна, исстрадавшаяся по хорошей музыке в хорошем исполнении, вздохнула радостно и с облегчением. Израиль Ильич был в ударе, и опять же традиционную «В лесу родилась елочка», под которую дети водили хоровод, а взрослые подпевали, исполнил особенно зажигательно. А уже после двенадцати за рояль сел Миша. И все замерли. Миша играл так, что мурашки бежали по коже. Валентина сидела с мокрым лицом, не заботясь о том, чтобы вытереть слезы. Петька ошалело глядел на Мишу и пыхтел.

Когда Миша закончил играть, все еще долго сидели в молчании, в ступоре, в немом восхищении, захлестнувшем душу. Это было как очищение, как катарсис, когда все струны лопаются и эмоции выплескиваются наружу. Мише аплодировали стоя. Израиль Ильич стоял рядом со своим мальчиком и тоже плакал. Он был горд за сына. Горд за себя, за то, что он отец этого гения. Абсолютного гения. Тамара Павловна улыбалась счастливой, осоловевшей и дурной от восторга улыбкой матери.

Поскольку больше не было никаких сил, никаких эмоций, включили телевизор, чтобы посмотреть «Голубой огонек», и завели проигрыватель. Миша танцевал с Лидой. Тетя Рая с Валентиной ушли на кухню – заваривать чай, резать торт. Лена курила в форточку. Туда же пришла Ольга Петровна – сварить кофе.

– Ну, как ваши дела? – спросила она вежливо у Лены.

– Никак, – отмахнулась Лена и уставилась на тлеющую сигарету.

– Миша очень талантливый, – совершенно искренне сказала Ольга Петровна.

– Я знаю. А что толку? – пожала плечами Лена. – Разрешение на выезд не дают.

– А почему вы уехать хотите? Вам здесь плохо разве? – всплеснула руками тетя Рая.

– Плохо, – просто ответила Лена и заплакала.

Женщины забыли про чай, кофе и торт. Лена рассказывала, а женщины слушали ее так же, как полчаса назад ее мужа.

Миша действительно был очень талантлив – еще в консерватории так говорили. Они поженились с Леной на третьем курсе. Жили в большой квартире на Курской, вместе с родителями Лены. Ее отец работал на часовом заводе, занимал руководящую должность. Все было хорошо – Лена с Мишей ездили отдыхать в Гурзуф, строили планы на жизнь, веселились, не знали нужды и бытовых проблем… Родилась дочка Верочка, все заботы о которой взяла на себя бабушка, мама Лены. А потом несчастья посыпались одно за другим. В один год. Один чертов год.

Сначала арестовали отца Лены. При очередной проверке ОБХСС на часовом заводе была установлена недостача драгметаллов. Проще говоря, пропало золото, которым напыляли корпус часов.

– Он не виноват! – кричала Лена, закуривая очередную сигарету. – Дело было сфабриковано!

Мать не выдержала удара и умерла – инфаркт. Лена хоронила маму одна с Верочкой на руках, Миша в это время был на международном конкурсе исполнителей. Он играл так, как никогда в жизни. Сыграл и вернулся.

– И победил? – выдохнули женщины.

– Победил, – хмыкнула Лена.

Миша знал, что стал лауреатом. Но он даже не догадывался, что победа открывала ему двери в новую жизнь. Были и крупная денежная премия, и многочисленные предложения о зарубежных гастролях. Мише отдали только диплом лауреата и суточные, которых едва хватило на игрушку для Верочки.

Он вернулся в Москву, к жене и дочке. О конкурсе он быстро забыл, пришлось забыть – они с Леной бегали по юристам, хлопотали за отца, заботились о Верочке и пытались понять, как жить дальше.

Миша не хотел уезжать – он любил филармонию, в которой работал, своих педагогов. Любил Москву и Подмосковье. И даже когда его друзья и коллеги один за другим подавали документы на выезд, он и не помышлял о том, чтобы уехать. Навсегда. И знать, что никогда не вернешься.

* * *

Они сидели в пустой квартире – Мишин друг, которому разрешили выезд, прощался с друзьями, раздавая книги и ноты, которые нельзя было вывезти.

– Тебе нужно уезжать, – сказал друг.

– Куда я поеду? У меня тут родители, – отмахнулся Миша. – И кому я там нужен? На улице играть, чтобы в шапку деньги бросали? Так рояль на улицу не вытащишь.

– Вот, держи. – Друг передал Мише газету, иностранную, сильно помятую, сложенную вчетверо, в которой и была заметка с фотографией Михаила Либермана, лауреата международного конкурса исполнителей. В заметке сообщалось, что Михаил Либерман – один из самых талантливых музыкантов современности, что перед ним открываются блестящие перспективы. Там же говорилось о сумме премии, которая была вручена лауреату, и о гастрольных предложениях, которые поступили господину Либерману.

Миша несколько раз прочитал заметку, все еще не понимая, что речь идет о нем.

– Я ничего не получал, – сказал он наконец.

– Ни ты, ни я, ни остальные ничего здесь не получат. Надо уезжать, – ответил Мишин друг. – Здесь ты за три копейки будешь в оркестре сидеть. И то, если повезет.

– Можно я газету себе оставлю? – попросил Миша.

– Да пожалуйста! Ленке покажи, может, она тебя убедит в том, что ты здесь никому не нужен. Подавайте документы на выезд. Неизвестно, сколько вас мурыжить будут.

– Я не могу, у меня здесь родители.

– Уедешь, пришлешь им вызов. И слушай, сохрани моих рыбок, – попросил друг и вручил Мише аквариум. – Я не могу их с собой забрать, а в чужие руки отдавать жалко.

– Хорошо, – пообещал Миша.

Домой он ехал, вцепившись в аквариум. В кармане куртки лежала газета. На следующий день он подал заявление об уходе из филармонии и начал собирать документы на выезд.

– Он сидит целыми днями и пялится на этих рыбок! – плакала Лена. – Часами так сидит! Даже на Верочку не реагирует!

Когда в филармонии узнали, что Либерман собирается за границу, Лену, которая работала там же, вызвали в отдел кадров. С ней беседовали долго, с пристрастием. Лена выползла из кабинета на слабых ногах. Она не отказалась от мужа, не пошла с ним разводиться, как ей советовали сделать – ради дочери. В ушах звенел голос кадровички: «Нам известно, что ваш отец находится под следствием».

– И что? Он невиновен, – отозвалась Лена.

– Ну, это не вам решать, – отрезала кадровичка.

– И не вам, – огрызнулась Лена.

– Тогда вы не оставляете нам выбора…

Лену тоже уволили.

Но даже не это было самым страшным. Ее отцу дали большой срок с конфискацией имущества. Не помогли ни адвокаты, ни свидетельские показания. Лену с Мишей и Верочкой выгнали из квартиры. У них больше ничего не было, даже крыши над головой. Последней каплей стало то, что Лену вызвала заведующая детским садиком, в который ходила Верочка, и сказала, что они больше не могут держать ее в группе. Посоветовала забрать «по семейным обстоятельствам». Самим.

– А отец долго будет в тюрьме? – спросила тетя Рая.

– Долго, – ответила Лена, – мы собираемся уехать и, когда устроимся, прислать вызов Израилю Ильичу и Тамаре Павловне.

– А они хотят? – спросила тетя Рая.

Лена пожала плечами и не ответила. Мол, о чем вы спрашиваете? Как можно этого не хотеть? Как можно хотеть остаться здесь? В стране, где в один день дают срок, лишают работы, отбирают квартиру и даже выгоняют ребенка из детского сада. В стране, где не нужны таланты. Где дети отвечают за родителей, даже если те невиновны.

– Ничего, все уладится, – сказала тетя Рая.

– Ничего не уладится, – буркнула Лена и ушла в комнату.

* * *

В комнате тем временем Миша разговаривал с Лидой. Он уже прилично выпил, держал Лиду за руки и смотрел ей не в глаза, а в декольте.

– Мы скоро уедем, – говорил Миша, – только я боюсь за родителей. И за рыбок. Пообещайте мне, что вы их не бросите!

– Кого? Рыбок или родителей? – спокойно спросила Лида.

Миша попытался собраться с мыслями.

– И тех, и других. Я ведь могу на вас рассчитывать?

Лида красиво пожала плечами.

– Я вам пришлю вызов! Обещаю! Как только мы устроимся и будет возможность, вы получите вызов! Вы сможете отсюда уехать!

– Давайте об этом поговорим позже, – сказала Лида.

– Нет! Сейчас! Пообещайте мне сейчас!

– Хорошо, хорошо, я вам обещаю! – выдохнула Лида.

– Вот! Я передаю его вам! – Миша вскочил с дивана, опрокинул две табуретки, сбегал в комнату, вернулся с аквариумом и вручил его Лиде как драгоценность.

Лида посмотрела на рыбок, на Мишу, который был уже совсем пьян, и сделала еще одну попытку:

– Послушайте, Миша, возможно, вам стоит обратиться к кому-то другому… Вы меня совсем не знаете. И ваш вызов…

– Нет! Вы – удивительная женщина! Вы не такая, какой кажетесь! Я музыкант и чувствую людей! Я знаю, что пьян, вы мне не верите, но я обещаю – пришлю вам вызов. Только помогайте родителям и сохраните рыбок.

– Хорошо, Миша, успокойтесь, все будет в порядке, – кивнула Лида.

Миша поклонился, как будто стоял на сцене, и ушел в комнату, где спали они с Леной и стояла кровать Верочки, лег на диван и тут же уснул.

Все начали расходиться. Валентина перемыла посуду, тетя Рая убрала со стола.

Лида ушла, не попрощавшись. Уже спустившись на свой этаж, почти у порога собственной квартиры, она оступилась и выронила аквариум, который разлетелся на мелкие куски. Лида стояла и смотрела, как рыбки скачут по лестничной клетке, сверкая под тусклой лампой своими золотыми брюшками.

«Не к добру это. Или к лучшему?» – спросила она сама у себя. Потом, подоткнув подол вечернего платья и переобувшись в тапочки, собрала осколки вместе с дохлыми рыбками, вынесла все в мусоропровод, тщательно помыла полы, приняла душ и спокойно легла спать.

В начале января Мише с Леной дали разрешение на выезд. Они метались, как заполошные, покупали билеты, бегали в контору, которая давала разрешение на вывоз нот и книг – какие-то можно было вывозить, а какие-то нет.

Их провожали всем подъездом. Израиль Ильич плакал. Тамара Павловна очумело улыбалась. Верочка капризничала. Лена хохотала как безумная, а Миша сидел за роялем и играл, словно в последний раз. Ему было все равно, что играть. Он горланил с детьми детские песенки из мультфильмов, играл для отца его любимого Вагнера и срывался на чижика-пыжика. Он хулиганил, радовался и пытался спрятать свой страх в пальцах, тарабаня по клавишам. Он не знал, что ждет его самого и родителей. Никто не знал.

– Я все помню. Ждите вызова! Пакуйте чемоданы! – сказал он Лиде, когда та подошла к роялю. Лида кивнула. К счастью, про рыбок Миша не спросил.

Либерманы уехали. Через какое-то время пришла открытка из Италии, скупая и красивая. Миша писал, что они учат язык и скоро поедут в Австралию.

– Почему в Австралию? Может, Австрию? – спрашивала в сотый, тысячный раз Тамара Павловна.

– Не знаю, – в тысячный раз отвечал Израиль Ильич.

Они перечитывали открытку каждый день. Ее видели все соседи. И никто не мог ответить на немой вопрос Израиля Ильича, где сейчас его мальчик, его гордость.

Лида в то время часто приходила к Либерманам. Тамаре Павловне она подарила красивый платок. Израилю Ильичу приносила свежий хлеб из булочной. Он почти перестал выходить из дома – сидел у телефона и ждал звонка из другой страны, хоть из Австрии, хоть из Австралии.