Звезды Эгера. Т. 1

Женщины подтвердили, что правда – цыганка это предсказала.

– Предсказала, – согласился и Гашпар, – да только не поверили ей.

– В том-то и беда, что ей никогда не верят. – Цыган размахивал руками. – Вот видишь, бибас, теперь-то ты поверил!

Цыганка подсела к костру, сгребла весь жар и бросила в него крохотные черные зерна.

– Datura Stramonium[17], – сказал поп с презрением.

С тлеющих углей поднялся синий столб дыма. Цыганка присела на камень и подставила лицо клубам дыма.

Витязи и бывшие невольники с любопытством обступили ее.

– Руку… – сказала вдруг цыганка.

Добо протянул ей руку:

– Что ж, поглядим, как ты гадаешь.

Цыганка подняла голову и, обратив к небу закатившиеся глаза, заговорила дрожащими устами:

– Вижу красных и черных птиц… Летят птицы друг за дружкой… Десять… пятнадцать… семнадцать… восемнадцать…

– Это мои годы, – улыбнулся Добо.

– Да! – обрадованно подтвердил цыган.

– С восемнадцатой птицей дева-ангел летит. Спустится к тебе. Останется с тобой. Дева-ангел кладет тебе платок на лоб. Зовут ее Шара.

– Стало быть, мою будущую жену зовут Шарой. Куда ж это годится! Я ж старым холостяком буду, когда найду эту деву Шару.

– Это, может, и раньше сбудется, ваша милость, благородный витязь, – утешал цыган.

Гадалка продолжала:

– Девятнадцатая птица – красная. Несет она с собой темную тучу грозовую. На земле венгерской рухнут три могучих столпа.

– Буда? Темешвар? Фейервар? – задумчиво спросил Добо.

– Да, да, ваша милость, благородный…

– Уже зашатался и четвертый столп, но ты поддержишь его, хотя тебе и на руки и на голову ливнем льется пламя.

– Солнок? Эгер?

– Эгер, Эгер, ваша милость благородный господин витязь.

– Двадцатая птица – золотая, вся сияет солнечными лучами. На голове у ней корона. Один алмаз из короны падает тебе на колени.

– Это к добру.

– Очень и очень даже к добру, ваша милость, благородный…

– И снова летят друг за дружкой черные и красные птицы. А потом тьма… Я ничего больше не вижу. Слышу звон цепей… Твой вздох…

Она затрепетала и выпустила руку Добо.

– Стало быть, я помру в тюрьме? – спросил Добо содрогнувшись.

– Что за глупости ты гадаешь! – накинулся на нее цыган. – Ни единому слову ее не верьте, ваша милость, благородный господин витязь.

– Чепуха! – махнул рукой и священник.

Цыганка схватила руку Гергё. Снова подставила лицо клубам дыма, помолчала, затем устремила глаза в небо:

– Всю свою жизнь ты пройдешь с голубкой – белой голубкой с розовыми крыльями. Но пламя, пламя окружает тебя. Из рук твоих катятся огненные колеса. А голубка потом остается одна и ищет тебя до самой смерти.

На мгновение цыганка замолкла. Лицо ее перекосилось от ужаса. Она отпустила руку мальчика и, поднимая руки к небесам, пробормотала:

– Две звезды взлетают в небо: одна из темницы, другая с берега моря… Сиянье их вечно…

И в страхе она закрыла глаза руками.

– Ерунда! – махнул рукой Добо. – Облейте водой эту женщину.

– Облить водой безумную! – завопил цыган. – Такие глупости предрекаешь своим благодетелям!

Он сам схватил ведро и окатил водой гадалку.

Все вокруг засмеялись. Добо взял Гергё за руку и поклонился невольникам.

– Ваша милость, благородный господин витязь! Что ж нам делать с этим грабителем, разбойником, убийцей? – крикнул цыган вслед Добо, указав на турка.

– Повесьте его! – небрежно ответил Добо.

И, посадив Гергё в седло, он вскочил на коня.

11

– Ну, собака турок, – гаркнул Гашпар Кочиш, – теперь твой черед!

– Веревку! – закричал возница Андраш. – Вон они, путы, лежат.

– Сдохнешь! – завыл цыган, неистово вращая глазами.

– Ты мне ноги калечил железом! – гневно крикнул Гашпар.

– Ты убил моего отца! – завопила одна женщина.

– Ты корову нашу угнал, дом разорил!..

И вокруг турка забушевал вихрь, замелькали яростные лица и сжатые кулаки. Невольники в гневе метались и толкали янычара под старый бук.

Большеголовый крестьянин, побывавший уже в рабстве, преградил им дорогу саблей:

– Да вы что? Хотите сразу его прикончить? Нет! Сперва подгребем ему под ноги раскаленные угли.

– Жару ему под ноги! – закричали все. – Заживо сожжем, проклятого!

Женщины тут же бросились ломать сухие ветки и разжигать под деревом костер.

– Люди! – заговорил священник. – Если вы займетесь сейчас повешением, могут снова нагрянуть какие-нибудь бродячие турки, и всех нас опять уведут в рабство.

Ярость сразу остыла, невольники тревожно озирались по сторонам.

Священник оперся на турецкое копье с костяной рукоятью и продолжал:

– Вы знаете, как он пытал меня. Так у кого же из вас больше прав, чем у меня, расправиться с этим диким зверем?

Никто не ответил. Почти все они видели, как привязывали священника к лавке и, поливая его кипятком, выпытывали, куда он спрятал сокровища своей церкви.

– Поезжайте вместе с витязями, – продолжал священник. – Пока можно будет, оставайтесь под их защитой, а потом разъезжайтесь в разные стороны, выбирайте безлюдные дороги. Сохрани вас Господь и приведи всех до дому! – И он простер руки для благословения.

Люди бросили разжигать костер, вскочили друг за дружкой на доставшиеся им телеги.

– Но!.. С Богом!

Цыган тоже прыгнул на свою телегу и, обернувшись к цыганке, сказал:

– Бёшке, за мной!

Гашпар связал свою телегу с телегой Маргит. Они уселись рядышком.

– А вы уж хорошенько помучайте его! – крикнул Гашпар священнику.

– Огня не пожалейте! – подхватил кто-то из женщин.

И одна за другой телеги тронулись.

Последним уехал тот невольник, которого турки произвели в повара.

– Ах ты, магомет вареный, телячья башка, я все равно не уеду, пока не отплачу тебе за пощечину! – сказал он.

И тут же претворил свои слова в дело.

Священник остался с турком наедине.

12

Гергё казалось, будто ему снится сон. Он ехал рысью рядом с Добо на своей быстрой турецкой лошадке и размышлял о том, как далась ему такая нежданная слава.

Мальчик смотрел то на коня, то на красивую саблю. Коня нет-нет, да и погладит, саблю нет-нет, да и вытащит из ножен. Повстречайся им сейчас турки и скажи ему Добо: «Гергё, руби!» – уж он ринулся бы на целую рать.

Отряд свернул на мечекскую дорогу, держа путь на север.

День был на исходе. Небо заволоклось рябью мелких облачков, и когда заходящее солнце позолотило их, казалось, будто весь небосвод отчеканен из золотой чешуи.

Только они пустились на рысях по отлогому спуску, как конь Добо встал точно вкопанный. Поднял голову, навострил уши, фыркнул и начал рыть копытом землю.

Добо обернулся, покачал головой:

– Турка чует. Остановимся.

Перед тем как тронуться в путь, он послал вперед двух солдат. Стали ждать их возвращения. Через несколько минут оба прискакали обратно.

– В долине по большаку идет турецкий отряд, – доложил один из разведчиков.

– Походным строем идут, – добавил второй.

– А далеко они? – спросил Добо.

– Далеко. Не раньше чем через два часа сюда доберутся.

– Сколько их?

– Человек двести.

– По большаку идут?

– По большаку.

– Тоже с невольниками?

– С невольниками, и множество телег гонят.

– Эх, собаки! Должно быть, это тыловые отряды Касона. Была не была, нападем на них!

Большак поднимался к Мечеку широким извилистым полотном. Добо высмотрел для своего отряда такое место, где выступ скалы заслонил изгиб дороги. Здесь можно было устроить засаду и внезапно напасть на турок.

– А не мало нас? – спросил веснушчатый молодой солдат с русыми волосами. Видно было с первого взгляда, что он неженка.

– Не мало, Дюрка, – насмешливо ответил ему Добо. – Мы как ударим – некогда им, окаянным, будет считать, сколько нас. К тому же и стемнеет. А если и не перебьем их всех, и то не беда. Хватит того, что разгоним. В деревнях расправятся с каждым поодиночке.

Вдали на повороте дороги показался длинный обоз освобожденных Добо невольников.

Добо взглянул на Гергё:

– Видно, зря толковал я, чтобы они не ездили по большаку.

Он отрядил навстречу обозу солдата; велел передать, чтобы поворачивали обратно к Печу, а оттуда ехали бы на восток или на запад, но только не на север и не на юг.

Видно было, как солдат подъехал к путникам, как обоз остановился и как одна, вторая телега, а за ними и весь обоз повернул обратно.

Добо опять посмотрел на Гергё.

– Черт побери, – проворчал он с досадой, – куда же мне девать мальчонку?

13

Священник остался с турком наедине.

Турок стоял под дубом и, потупив глаза, смотрел на траву. Священник остановился шагах в десяти от него, опершись на копье. Некоторое время слышалось громыханье телег, потом настала тишина.

Турок поднял голову.

– Подожди убивать меня, – забормотал он побледнев, – послушай, что я тебе скажу перед смертью. Пояс на мне набит золотом. За такую богатую добычу ты хоть похорони меня.

Священник не отвечал, равнодушно глядя на турка.

– Когда повесишь меня, – продолжал Юмурджак, – выкопай яму под этим деревом и похорони так, чтоб я сидел в могиле. Поверни меня лицом к Мекке[18]. Туда, к востоку. Сделай это за мои деньги.

Больше он не проронил ни слова. Молча ждал, когда накинут ему петлю на шею.

– Юмурджак, – заговорил священник, – я слышал вчера, как ты сказал, что мать твоя была венгеркой…

– Да, – ответил турок, и взгляд его оживился.

– Стало быть, ты наполовину венгерец?

– Да.

– Тебя в детстве похитили турки?

– Ты угадал, господин.

– А где?

Турок вздернул плечами, уставился в пространство:

– Я уже забыл.

– Сколько тебе лет было тогда?

– Я был совсем маленьким.

– Отца своего не помнишь?

– Нет.

– И не помнишь, как тебя звали?

– Не помню.

– И никаких имен с детских лет не припомнишь?

– Нет.

– Странно, что ты не забыл венгерский язык.

– В янычарском училище было много венгерских мальчиков.

– А ты не знал мальчика по имени Имре? Имре Шомоди. Из селения Лак.

– Что-то не припомню…

– Круглолицый, черноглазый, пухленький мальчик. Ему еще пяти лет не исполнилось, когда его похитили. На левой груди у него родинка в виде трилистника – такая же, как у меня.

Священник раскрыл рубаху на груди: пониже левого плеча показались три родинки, слитые наподобие трилистника.

– Я знаю этого мальчика, – сказал турок, – и родинку эту видел у него не раз, когда мы умывались. Только теперь его зовут иначе, по-турецки – не то Ахмедом, не то Кубатом.

– А вы не вместе бываете с ним в походах?

– Когда вместе, а когда и нет. Сейчас он в Персии воюет.

Священник пристально поглядел на турка.

– Врешь!

Он внимательно смотрел на зашнурованные кожаным шнурком красные башмаки янычара, словно размышлял, почему именно порвался башмак на левой ноге и как раз на носке.

– Гад! – бросил священник с презрением. – Ты в самом деле достоин того, чтоб я тебя убил!

Турок пал на колени.

– О господин, пощади, помилуй! Возьми все, что есть у меня, сделай своим рабом! Буду служить тебе покорно, верно, как преданный пес.

– Вопрос только в том – человек ты или дикий зверь? Освобожу тебя, а кто поручится, что ты не будешь снова грабить и убивать моих несчастных соотечественников?

– Пусть Аллах обратит на меня все бичи своего гнева, если я еще хоть раз в жизни возьму оружие в руки!

Священник покачал головой.

Турок продолжал:

– Клянусь тебе самой страшной клятвой, какую только может принести турок!

Священник скрестил руки на груди и посмотрел в глаза своему пленнику.

– Юмурджак, ты говоришь со мной, стоя на коленях у порога смерти, и меня же почитаешь глупцом? Думаешь, я не знаю, что гласит Коран[19] о клятве, данной гяуру[20]?

На лбу у турка выступил пот.

– Так потребуй что-нибудь от меня, господин! Скажи, что ты хочешь, – я все выполню.

Священник раздумывал, подперев рукой подбородок, и наконец промолвил:

– У каждого турка есть амулет, который защищает его в боях и приносит счастье.

Турок опустил голову.

– Деньги твои мне не нужны, – сказал священник. – Дай мне свой амулет.

– Возьми, – пробормотал турок. – Он на шее у меня висит. Просунь руку под безрукавку.

Янычар поднял голову. Священник нашел амулет, зашитый в синий шелковый мешочек, сорвал его с золотой цепочки, сунул себе в карман. Затем встал позади турка и разрезал веревку, крепкими узлами стягивавшую ему руки и ноги.

Турок стряхнул веревки с рук и внезапно обернулся. Взгляд его желтых, как у тигра, горящих глаз обжег отца Габора.

Но тот уже держал копье наперевес и улыбался:

– Ну-ну, Юмурджак! Смотри, нос себе не уколи!

Юмурджак отпрянул от него и, весь пылая лютой ненавистью, отступал все дальше и дальше. Отойдя шагов на двадцать, он крикнул насмешливо:

– Так знай же, глупый гяур, кто был в твоих лапах! Я сын преславного Яхья-паши Оглу Мохамеда! Ты мог бы получить за меня целые мешки золота.

Священник не ответил. Он кинул копье на телегу. Лицо его выражало презрение.

14

Солнце уже погрузилось за край неба, когда отец Габор сел в свою повозку и выехал на большак.

Вдали еще виднелись последние телеги обоза невольников, направлявшегося вниз, к Печу. Но отец Габор подумал, что туда поехали лишь некоторые из его сотоварищей, а остальные двинулись на север.

Дорогу к дому он знал. Да, впрочем, путь по большаку был только один: из Печа через Капошвар в Секешфехервар и оттуда на Буду. Но отец Габор решил доехать только до Лака, до замка Пала Бакича, свернуть по узкой проселочной дороге на запад и направиться к озеру Балатон. Там на опушке березовой рощи раскинулось его родное селение. Как же обрадуются и удивятся прихожане, увидев, что он спасся!

Отец Габор сошел с телеги и подвязал колеса. Весело похлопал коней по мордам и стал спускаться по склону.

Но большак был загражден отрядом Добо.

– Ты зачем повернул обратно? – спросил отца Габора один из солдат, признав в нем только что освобожденного невольника.

Священник не понял вопроса.

– Турки идут! – объяснил ему солдат. – Мы их подстерегаем. Поворачивай обратно и гони скорее в Печ, вслед за остальными.

– Стой, милый мой! – крикнул Добо и подъехал к отцу Габору. – Ты из какой деревни?

– Из Кишхиды, – ответил священник.

– Возле Балатона?

– Да.

– Так вот о чем я тебя попрошу: возьми с собой этого парнишку и, как только представится возможность, переправь в Сигетвар к Балинту Тёрёку.

– С удовольствием, – ответил священник.

– Боюсь, как бы здесь не случилось с ним какой-нибудь беды, – объяснил Добо. – Мы решили разогнать большой отряд турок. Мальчика могут ранить.

Гергё смущенно посмотрел на Добо:

– Меня матушка будет искать.

– Не будет, сынок. Она знает, куда ты поехал.

Священник повернул лошадей.

– Со мной сядешь? – спросил он Гергё. – Или верхом поедешь?

– Верхом, – ответил мальчик, все еще глядя на Добо.

Он хоть и знал, что тут готовится кровавая битва, однако подле Добо не испытывал никакого страха. В сражении будут убивать? Ну что ж, ведь турки не люди, а дикие звери, грабители, разоряющие страну. Он уже ненавидел их всей своей детской душой.

– Благослови тебя Господь, мой маленький витязь, – сказал ему Добо на прощанье. – Я знаю, тебе хочется сражаться вместе с нами. Но ведь у тебя еще и сапог нет. Так что поезжай-ка ты с отцом Габором, а через несколько дней мы встретимся.

Отец Габор развязал колеса телеги и хлестнул лошадей.

Гергё печально затрусил вслед за повозкой.

15

Когда проезжали мимо Печской крепости, уже совсем смеркалось.

На ночлег там не остановились – священнику хотелось к утру быть дома.

Большой Мечек им пришлось объехать стороной.

Перед полуночью выглянула луна, и наши путники поехали быстрей по глинистой проселочной дороге.

Гергё скакал уже все время впереди и, когда подъезжали к какому-нибудь ненадежному, шаткому мосту, предупреждал об этом священника.

В полночь у дороги перед ними забелел одинокий домик, похожий на корчму.

– Загляни-ка туда, сынок, – попросил священник, – узнай, корчма это или что другое. Мы тут коней покормим.

Гергё въехал во двор и немного погодя вернулся.

– Дом пустой, – доложил он, – даже двери не заперты.

– Но коней-то можно покормить?

Навстречу им с тявканьем выбежала белая лохматая собачонка. Кроме нее, никто не показывался.

Священник соскочил с телеги и обошел весь дом.

– Здравствуйте! Есть кто-нибудь дома? – кричал он в двери и окна.

В доме было темно. Никто не отвечал. На пороге валялся разломанный шкафчик. Да, здесь, несомненно, побывали турки.

Священник покачал головой:

– Гергей, прежде всего мы с тобой обследуем колодец. У меня ведь до сих пор кожа огнем горит.

Он спустил ведро и достал воды. Потом принялся рыться у себя в телеге.

Чего только там не было! И одеяла, и подушки, и пшеница, и сундук, и резной стул, и бочка вина, и туго набитые мешки. В одном мешке оказалось что-то мягкое. Священник развязал его. В нем было то, что он искал, – белье.

Он намочил платок водой из ведра, разделся по пояс и весь обложился примочками.

Гергё тоже слез с коня, подвел его к колоде и напоил.

Священник вытащил из-под сиденья охапку сена и бросил лошадям.

На телеге лежала и сума. Священник пощупал ее и обнаружил в ней хлеб.

– Сын мой, ты хочешь есть?

– Хочу, – ответил мальчик и смущенно улыбнулся.

Отец Габор вытащил саблю из ножен, но прежде чем разрезать хлеб, устремил глаза к небесам.

– Господи, да будет благословенно имя твое! – воскликнул он с горячей благодарностью. – Ты избавил нас от цепей неволи, ты дал нам днесь хлеб насущный…

Небо было чистое и звездное. Месяц, блестевший в вышине, заливал землю ярким сиянием, и при этом свете вполне можно было поужинать.

Путники сели на закраину колодезного сруба и принялись закусывать. Священник бросал иногда собаке кусочки хлеба, а Гергё, разломив ломоть хлеба пополам, покормил своего коня.

Издали послышался вдруг тихий цокот копыт. Путники прислушались и перестали жевать.

– Верховой! – заметил священник.

– Один едет, – добавил Гергё.

И оба снова принялись за свой ужин.

Цокот копыт слышался все яснее и на высохшей проселочной дороге превратился в громкий топот. Вскоре показался и всадник.

Он осадил коня у корчмы и въехал во двор. Видно было, что это венгерец. Шапки на голове нет, зато волосы есть – стало быть, венгерец.

Приезжий остановился, огляделся.

– Мюбарек олсун![21] – крикнул он хриплым голосом.

Он принял отца Габора за турка, увидев у него на голове белевшую мокрую тряпку.

– Я венгерец, – ответил священник и встал.

Он узнал Морэ.

Гергё тоже узнал его и затрепетал.

– Кто здесь? – спросил Морэ, сойдя со взмыленного коня. – Где хозяин?

– Здесь нет никого, кроме меня и этого мальчика, – ответил священник. – Дом заброшен.

– А мне нужен конь. Свежий конь!

Священник пожал плечами:

– Здесь-то вряд ли найдется.

– Я тороплюсь, денег у меня нет. Но мы христиане: дай своего коня.

И Морэ окинул взглядом обоих коней. Третий, Гергея, пасся в тени – низкорослый, с виду тщедушный конь. Морэ, не дожидаясь ответа, выпряг коренника из телеги.

– Стой! – сказал священник. – Да ты хоть скажи, почему торопишься?

– Добо разбил турок, освободил нас.

– А где он теперь?

– Мы оставили его на большаке.

Морэ не произнес больше ни слова. Вскочил на деревенскую лошадь и умчался.

– Ну, – проворчал священник, – быстро спроворил дело!

Сойдя с места, он почувствовал, как что-то выпало у него из кармана. Поднял оброненный предмет и с удивлением оглядел его. Потом, ощупав, вспомнил, что это талисман турка.

В синем шелковом мешочке было что-то твердое. Отец Габор разрезал саблей мешочек, и оттуда выпало кольцо.

Камень в кольце был необычайно крупный, четырехугольный и темный – либо гранат, либо обсидиан, при лунном свете не разберешь. Ясно был виден на нем только полумесяц из какого-то бледно-желтого камня, а вокруг него – пять крохотных алмазных звездочек.

На подкладке мешочка блестели вышитые серебром турецкие буквы.

Священник понимал по-турецки, но читать не умел.

Он положил все обратно в карман и взглянул на Гергё, решив ехать дальше. Но мальчонка сладко спал на мешке с бельем.

16

Как весело, как лучезарно светит солнце в небе! А ведь у Балатона ему нечего было увидеть, кроме обуглившихся крыш, лежавших повсюду трупов и затоптанных посевов.

О, если бы солнце было ликом Господним, на землю падали бы с неба не лучи, а слезы!

Священник знал, что его селение тоже разорено, и все-таки, когда они въехали на холм и сквозь листву деревьев проглянула почерневшая от копоти колокольня с сорванной крышей, глаза его затуманились от слез.

Лошадь он не подгонял, и она плелась шажком. С каждым шагом все больше открывались разрушения. Во всей деревне не осталось ни одной целой крыши, ни уцелевших ворот. Во дворах обломки шкафов, разбитые бочки, рассыпанная мука, мертвые тела людей, издохшие лошади, свиньи, собаки.

Ни одной живой души, только несколько псов, убежавших от опасности и вернувшихся, когда она миновала, да кое-какая живность, которой посчастливилось вырваться из рук грабителей.

Священник сошел с телеги и снял шапку.

– Сними, сынок, и ты шапку, – сказал он Гергё. – Это село мертвецов, в живых никого не осталось.

Взяв под уздцы коней, они пошли в глубь деревни.

Поперек дороги лежал длинноволосый седой крестьянин. Лицо его было обращено к небу; мертвыми руками он все еще сжимал железные вилы. Священник покачал головой.

– Бедный дядя Андраш!

И он за руку оттащил труп с дороги, чтобы лошади могли проехать.

На одной ограде двора, перевесившись на улицу, болталась голова молодого крестьянина. У него был переломлен спинной хребет, и, казалось, убитый смотрит на землю, где запеклась кровь, вытекшая из его головы.

Позади него, во дворе, усыпанном пухом, выпущенным из перин, рылась в земле свинья. Свиней турки на трогают.

Неподалеку от ворот валялся нагой младенец; в груди его зияла глубокая рана.

Повсюду запах гари и мертвечины. И все эти кровавые убийства произошли потому, что молодой крестьянин, защищая жену, вонзил железные вилы в любимого дударя турок.

«Всех перережем!» – завопили озверевшие турки.

Священник взял лошадь под уздцы и повел ее дальше. Он больше не оглядывался по сторонам, смотрел только на пыльную дорогу, желтевшую под лучами солнца.

Наконец подошли к поповскому домику.

Крыши нет. Лежит толстый слой золы, и из него торчат черные, обгоревшие стропила, образуя нечто вроде огромных букв «А». Над окном, выходившим на улицу, стена почернела от пламени.

Дом подожгли тогда же, когда поливали священника кипятком, пытаясь добиться от него, где спрятаны церковные драгоценности.

А скамья все еще стоит посреди двора. И тут же обломки большого сундука орехового дерева, книги, пшеница, растоптанные комнатные цветы, обломки стульев, черепки посуды. И возле стола со сломанной ножкой на земле вытянулась старуха в черном платье.

Она лежит, запрокинув голову и раскинув руки. Кругом нее черная лужа крови.

Это мать священника.

– Вот мы и дома… – сказал священник, повернув к Гергё мокрое от слез лицо. – Вот мы и дома…

17

Два дня хоронили почти непрерывно. Священник снял дробины с телеги и отвозил на кладбище по три, по четыре трупа сразу.

Гергё шел впереди телеги. На поясе у него была сабля – подарок Добо, – в руках крест. Священник вел лошадей и то пел, то читал молитвы.

На кладбище он покрывал мертвецов рогожей, чтобы их не клевало воронье, пока они возили все новых и новых покойников.

Наконец, на третий день утром, в деревне появилась крестьянка с ребенком. Они прятались в камышах на берегу Балатона. К вечеру, крадучись и озираясь, вернулись домой двое мужчин.

Они выкопали для погибших могилы; вместе с ними копал и священник.

И, только похоронив мертвецов, принялся отец Габор отстраивать кое-как свое жилище.

В доме были три комнаты, но во время пожара все потолки завалились.

Сперва священник сделал дощатый настил над комнатой, которая выходила окнами на улицу, чтобы было где укрыться от дождя. Потом сколотил шкаф и велел Гергё собрать и поставить в него раскиданные по двору книги.

После долгого и скорбного труда похорон Гергё нравилось перетаскивать и расставлять книги. Иные он даже раскрывал, смотрел, нет ли картинок. Пять томов были с картинками. В одном пестрели разные жуки, в другом – цветы. Библиотека священника состояла всего из тридцати книг в переплетах из телячьей кожи.