Полная версия
Звезды Эгера. Т. 1
– Чтоб стены рушить?
– Да… С нами и турки были…
– Конечно, под стягом Яноша?
– Да, черт бы побрал таких помощников! Больше грабят, чем помогают.
– Кто, свиньи акынджи?
– Ну да.
– И что ж, легко вы справились с замком?
– Не сказал бы, отец. Стены крепкие, стенобитных орудий не взяли с собой ни мы, ни войско Яноша. А много ли сделаешь фальконетами[11]!
– Я бывал там, – заговорил священник. – Это тебе не домик с оградой, а неприступная твердыня. Стало быть, замок они не сдали?
– Нет. Нам пришлось приставить к скале пятьдесят рудокопов. Ох, и работа же им досталась! Что говорить! Кирки высекали искры из камня, а железные балки едва-едва долбили его. Но в конце концов против стольких рук и камень не устоял.
– Взорвали?
– Сперва передали Морэ, что мина заложена. Он ответил, чтобы ждали до утра. Мы согласились. И что же натворила эта коварная лиса? Собрал весь народ и велел им крепко держаться. А он, мол, тем временем украдкой выберется из замка и приведет подмогу. «Ладно! – говорят ему. – Только какая порука, что ты вернешься?» – «Я оставлю здесь своих сыновей, – ответил негодяй, – все золото, серебро и скот. Какой вам еще залог надо?» Он спустился по веревке с крепостной стены – и был таков. Мы, конечно, ничего не заметили в кромешной тьме. Когда же солнце взошло – видим: белого флага на замке нет, парламентер не идет, ворота тоже никто не думает открывать… Мы и взорвали мины. Разве здесь не было слышно? Грохот стоял такой, что горы сотрясались. Стены рухнули, мы ворвались в замок. Солдаты наши до того рассвирепели, что поубивали всех людей Морэ…
– Детей тоже?
– Нет. Детей Морэ мы обнаружили в каменном подземелье. Двух славных черноволосых мальчуганов. Они теперь у короля Яноша.
– А сейчас вы ищете Морэ?
– Я завернул сюда с четырьмя молодцами – думал, нападем на его след. По дороге мы встретили полевого сторожа, у которого он ночевал в погребе. Сторож сказал, что Морэ направился сюда, к Печу.
Госпожа Цецеи обернулась.
– Магда, где Вицушка? – спросила она девушку, которая что-то скребла во дворе.
– Не знаю, – ответила служанка. – После обеда она играла в саду.
– Беги поищи ее!
– Это моя доченька, – улыбнулся Цецеи. – Господь на старости лет послал мне утешение. Вот посмотришь – настоящая маленькая фея Илона[12]!
– А сына у вас нет?
Цецеи, помрачнев, покачал головой:
– Был бы сын, так у меня даже рука выросла бы снова, словно у рака клешня.
Девочки нигде не оказалось. За жарким спором и чтением письма все позабыли о маленькой Вице. Служанкам было тоже не до нее – они нашли себе занятие во дворе. Там витязи подкручивали усы, девушки ходили, колыша юбками, и веселились так, будто витязи съехались к Цецеи на смотрины.
Уже всё обшарили вокруг дома.
– Вицушка!.. Вицушка!..
Облазили все кусты, обыскали все уголки в деревне, где обычно играли ребята. Куда же запропастилась тетка Като? Ведь ей было поручено смотреть за девочкой. Заснула, должно быть, старуха. Да видел ли кто-нибудь Вицушку? Никто не видел. После обеда она разговаривала у садовой калитки с каким-то мальчонкой. Кто ж там проходил? Не иначе, как Гергё. Он вел пасти дедушкиного коня. А где же Гергё? И его нет нигде. Наверно, пошел с конем в лес. Вот она, детская беспечность! Сколько раз говорили мальчишке, чтобы не заходил с конем дальше тутовника.
Обыскали весь лес вокруг деревни.
– Вицушка!.. Вицушка!..
Занялись поисками и Добо со своими солдатами. Заглянули за каждое деревце, каждый куст, осмотрели все заросли бурьяна вокруг деревни, все канавки, овражек – не задремала ли где-нибудь девочка.
– Вицушка!.. Вица!..
Плача и причитая, искала своего сына и матушка Гергё. Старуху Като нашли в лесу. Она уже давно искала, звала – даже горло надорвала, охрипла совсем.
Наконец перед вечером послышался радостный крик служанки:
– Нашлись!
– Ну, слава богу!
– Вон их одежда!
Но, увы, это была только одежда – беленькая сорочка, красные башмачки, желтая юбочка из тафты, рубашка Гергё, его штанишки и шляпа. Ребята, должно быть, купались – на мягком песке у самой речки отпечатались следы их ног. Один след – побольше, с растопыренными пальцами, – след ноги Гергё. И совсем маленький – след ножки Вицушки.
Видно, в речке утонули ребята.
3– Меня зовут Маргит. Вот так и зовите: тетя Маргит, – сказала девушка, сидевшая на телеге. – Я вам сказки расскажу. Сказок я знаю пропасть. А вы сами-то откуда, родненькие мои?
– Из деревни, – печально ответил Гергё.
– Из деревни, – пролепетала и девочка.
– А из какой деревни?
– Вон из той.
– Как же называется ваша деревня?
– Называется?
– Да, как она называется?
– Называется? Не знаю, как называется.
У круглолицей Маргит были пухлые губы, всегда точно протянутые для поцелуя, а вокруг носа были рассыпаны веснушки. На шее она носила голубые стеклянные бусы. Турки увезли ее из одного хуторка Шомодьского комитата.
Слушая ответы детей, она только покачивала головой. Потом тайком нарвала лоскутков из наваленного кучей разного белья, навернула их на деревянную ложку и смастерила куклу.
– Это Вицушкина куколка. Платочек у нее желтый, юбочка красная. Мы будем ее одевать, укладывать спать, баюкать и танцевать с нею.
Медленно плелась невольничья повозка.
Рядом брели широкоплечий деревенский парень и молодой рябой цыган. Оба босые. Цыган был в залатанных синих штанах и синем доломане. Из внутреннего кармана доломана торчала грязная воронка деревянной дудки. По другую сторону повозки шли священник в черной сутане и лохматый большеголовый крестьянин. Крестьянину, должно быть, лет сорок. Священник помоложе. Это высокий человек с тонкими чертами лица, без усов, без бороды и даже без бровей. Лицо у него красное, как свекла, одни только глаза черные. Несколько дней назад турки поливали его кипятком, требуя, чтобы он отдал им сокровища своей церкви.
Но какие там были сокровища в его церквушке!
А теперь бедняги попали в рабство. На ногах у них цепи, руки скованы у кого спереди, у кого позади. Парень идет на одной цепи с цыганом, священник – с крестьянином. У парня под кандалами щиколотки обвернуты тряпками. Тряпки уже все в крови.
– Остановимся, – взывал он иногда с мольбой. – Я хоть кандалы поправлю.
Но янычары, болтавшие между собой по-турецки, не обращали на него внимания и в лучшем случае отвечали сердитым взглядом.
Гергё уставился на парня. Какие у него большие руки! А сколько пуговок на поддевке! Вот уж кто не боится! И не будь у него руки закручены за спину, все янычары, наверно, разбежались бы от него.
Парень и правда не боялся. Он поднял голову и заорал на сутулого турка, трусившего рядом с ним верхом:
– Чтоб вы сгорели, басурманы! Волчье отродье!
– Гашпар, Гашпар, – успокаивала его Маргит, сидевшая на телеге, – надо покорно переносить свою участь. Видите, и солнце уже клонится к закату: в такую пору они всегда делают привал.
Маргит утерла слезы на глазах, но тут и мальчик с девочкой расплакались.
– Я хочу домой! – закричал Гергё.
– К папе! – вторила ему, плача, малышка Эва.
А турки и вправду остановились. Слезли с коней, вытащили кувшины, помыли руки, ноги и лица. Потом стали в ряд на колени, лицом к востоку, и, поцеловав землю, начали молиться.
Невольники молча смотрели на них.
Девушка сошла с повозки, оторвала лоскут от своей сорочки и перевязала им парню ноги. Потом осторожно, бережно надвинула кандалы на повязку.
– Благослови тебя Бог! – произнес парень со вздохом.
– Коли удастся, Гашпар, мы на ночь еще подорожник приложим.
Лицо ее искривилось – казалось, она вот-вот заплачет. Так и плакала она ежечасно; поплачет, поплачет и снова поет ребятам песни: ведь стоило только ей заплакать, как и они пускались в рев.
– Эх, и подвело же брюхо с голодухи! – сказал цыган, присев возле них прямо на пыльную дорогу. – Такого великого поста я еще в жизни не соблюдал.
Возница – тоже невольник со скованными ногами – улыбнулся.
– Я и сам есть хочу, – сказал он, бросив презрительный взгляд на турок. – Вечером сварю такой паприкаш[13], что весь нам достанется.
– Ты что же, повар?
При фамильярном «ты» брови возницы дрогнули, но все же он ответил:
– Только по вечерам. Днем они и обед достают себе грабежом.
– Чтоб им ослепнуть! Чтоб на Масленицу у них ноги судорогой свело! Ты давно у них служишь?
– Три дня.
– А улизнуть никак нельзя?
– Нет. От этих не удерешь! Погляди, какие на мне сапоги. – Возница поднял ногу – раздался звон тяжелых, толстых цепей.
– А вдруг тебе сегодня не придется готовить? – с тревогой сказал цыган.
– Наверняка придется. Вчера я им так вкусно сготовил, что они ели да облизывались, как собаки.
– Хоть бы и мне этак облизнуться! Я уж и позабыл, зачем у меня зубы выросли, только что щелкаю ими с голоду.
– Турки нынче и вином разжились. Вон везут в задке телеги.
– Турки-то ведь не пьют!
– Они как увидят вино, сразу свой турецкий закон забывают.
– Тогда будет и на моей улице праздник! – развеселился цыган. – Я такую песенку сыграю, что они все запляшут.
Кривой янычар и после молитвы не тронулся в путь. В вечерней мгле с вершины горы смутно был виден в долине город, окутанный дымкой, – гнездовье венгерцев. Осиное гнездо!
Турки посовещались меж собой, потом кривой янычар кинул вознице:
– За мной! В лес!
И повозки заехали в лес, подальше от проезжей дороги.
Уже и солнце затонуло за деревьями, сумраком заволокло дубраву. В ясном небе засверкала первая звезда.
Турки нашли удобную лужайку. Янычар развязал руки священнику и гаркнул:
– Разжигай костер!
– Ваша милость, сударь-государь турок, целую ваши руки-ноги, уж лучше я разожгу костер. В этом деле я больше смыслю, прямо мастак, – предложил цыган свои услуги.
– Молчи! – заорал на него турок.
Позвали и трех невольниц, чтобы они помогли развести огонь. Женщины вместе со священником пошли к ближайшим деревьям собирать валежник и сухие листья. С помощью огнива и трута высекли огонь, и вскоре запылал костер. Затем турки освободили возницу и разрешили ему слезть с облучка.
– Свари то же самое, что и вчера, – приказал ему кривой янычар.
Возница поставил в большом чугунном котле воду на огонь, и когда священник с цыганом освежевали барана, он умелыми руками накрошил мясо в воду, положил побольше репчатого лука и насыпал паприки. Он, наверно, накрошил бы и картошки, да только в те времена картофель был редкостью, не хуже ананаса. Даже за столом знатных господ подавали его только как деликатес, и названия точного у него еще не было – именовали его то американскими, то земляными яблоками.
Вокруг костра развалилось человек двадцать турок. Въехав в лес, они сразу же поставили телеги кругом в виде ограды. Лошадям спутали ноги и пустили их пастись на лужайку, а невольников согнали внутрь ограды. Их было шестнадцать человек: девять мужчин, пять женщин и двое детишек. Бедняжки так и повалились на траву. Некоторых тут же одолел сон.
Маленькая Вица заснула на целой горе узлов. Уронив голову на колени Маргит, правой рукой прижимая к груди свою жалкую куклу, она спала и видела сны. Рядышком лежал на животе Гергё.
Кривой янычар оставил детей вместе с девушкой на возу и иногда поглядывал на них.
Костер пылал высоким пламенем. Турки резали баранов, кур и гусей. Невольники усердно трудились, приготовляя ужин. Немного спустя в чанах и котлах уже кипел паприкаш, а на вертелах подрумянивались бараньи ножки.
Лесной воздух наполнился заманчивым ароматом.
4Не прошло и часу, как возница Андраш получил такую оплеуху, что шляпа его отлетела на две сажени.
– Чтоб тебе в седьмом кругу ада сгореть! Сколько ты паприки набухал? – заорал одноглазый янычар, крепко зажмурившись, и высунул язык, который жгло, как огнем.
К великой радости цыгана, весь паприкаш достался невольникам.
– Ай, ай, ай! За это стоило вытерпеть и две пощечины!
Турки поделили меж собой жаренные на вертеле бараньи ножки.
В бочки уже вставили краны, и турки пили венгерское вино из кружек и рогов.
Цыган встал, обтер руками рот, а руки вытер о штаны и затараторил:
– Ваша милость сударь-государь Умрижаба, целую ваши руки-ноги, дозвольте сыграть что-нибудь для удовольствия почтенных гостей.
Кривой янычар Юмурджак, которого цыган назвал Умрижабой, обернулся и, насмешливо сощурившись, спросил:
– Венгерцев хочешь скликать своим кукареканьем?
Цыган спокойно поплелся обратно к котлу и, запустив в него деревянную ложку, буркнул:
– Чтоб тебя повесили в самый сладкий твой час!
Турки жадно ели и пили, тут же делили добычу, менялись награбленным. Мрачный акынджи с обвислыми усами снял с повозки железный ларец. Ларец взломали, и из него посыпались золотые монеты, кольца и серьги.
Турки повели дележ у костра. Любовались драгоценными камнями.
Гергё хотелось спать, но он не мог отвести глаз от Юмурджака. Страшным и странным казалось ему это лицо, этот голый череп. Стоило турку снять колпак, и его бритое лицо сливалось с бритой головой. А как чудно он смеялся, даже десны были видны.
Деньги поделили. Турок вытащил из-под доломана туго набитый деньгами толстый замшевый пояс и пошел туда, где паслись кони.
Гергё по-прежнему не спускал с него глаз. Он увидел, что турок вытащил из луки седла деревянный шпенек и через маленькое отверстие стал просовывать туда деньги.
Невольники еще не кончили есть. К паприке они были привычны. Возница Андраш с удовольствием уплетал мясо.
– А ты почему не ешь? – обратился священник к Гашпару.
Парень сидел с краешка, понуро уставившись в темноту.
– Охоты нет, – ответил он угрюмо.
Немного спустя он взглянул на священника.
– Отец Габор, как поедите, выслушайте меня – хочу вам два слова молвить.
Поп отложил в сторону деревянную ложку и, звеня цепями, подсел к Гашпару.
– Чего тебе, сынок?
Парень смотрел, моргая глазами.
– Прошу вас, исповедуйте меня.
– Зачем?
– А затем, – ответил парень, – чтоб на тот свет явиться с чистой душой.
– Ты, Гашпар, еще не скоро туда явишься.
– Скорее, чем вы думаете. – Гашпар кинул мрачный взгляд на турок и продолжал: – Когда невольники кончат ужинать, сюда подойдет тот турок, что схватил меня. Он придет, чтоб надеть нам на руки кандалы. Вот я и убью его.
– Не делай этого, сын мой.
– А я его все равно убью. Только он подойдет – выхвачу у него кинжал и заколю, собаку! Прямо в брюхо клинок воткну! Так что вы уж, пожалуйста, исповедуйте меня.
Священник пристально посмотрел на него.
– Сын мой, – проговорил он спокойно, – я не стану тебя исповедовать: я лютеранин.
– Новой веры?
– Сын мой, она только называется новой, а на самом деле это старая вера, та самая, которую завещал нам Иисус Назареянин. Мы не исповедуем – только сами исповедуемся Богу. Мы верим, что Господь зрит наши души… Но зачем тебе погибать? Сам же видишь – мы еще на венгерской земле, и Печ отсюда неподалеку. Частенько ведь случалось, что венгерцы отбивали невольников.
– А если не отобьют?
– Божья милость будет над нами. Ведь есть и такие люди – их даже немало, – которые достигли счастья на турецкой земле. Идет туда человек, закованный в цепи, а в Турции становится господином. Потом и домой возвращается… Пойдем, сын мой, поешь.
Парень мрачно смотрел на турок.
– Черт бы побрал их, окаянных! – пробормотал он сквозь зубы.
Священник покачал головой:
– Зачем ты позвал меня, если не слушаешься?
Парень встал и поплелся к невольникам.
Это были большей частью молодые и крепкие люди. Среди женщин сидела цыганка с горящими, лучистыми глазами. Руки, ноги и даже волосы ее, по цыганскому обычаю, были выкрашены в красноватый цвет.
Цыганка иногда вскидывала голову, отбрасывая волосы, падавшие ей на глаза. Она то и дело говорила что-то на своем языке рябому цыгану Шаркёзи.
– Кто она такая? Жена твоя? – спросил его возница.
– Нет, – ответил цыган, – еще не была моей женой.
– О чем же вы с ней толкуете по-цыгански?
– Да вот просит подпустить ее к костру, она будущее предскажет.
– Наше будущее в руках Бога, – строго сказал священник. – Не устраивайте никаких комедий, не кощунствуйте.
Среди невольников сидело двое пожилых. Первый – молчаливый человек, по виду знатный барин, смуглый, седобородый, с длинными, свисающими усами. Его можно было принять и за барина и за цыгана. Он не отвечал ни на какие вопросы. От левого уха через всю щеку тянулся у него алый шрам. Странный запах исходил от него: так пахнет пороховой дым. Второй – тот крестьянин, которого вели на одной цепи со священником. Он смотрел на все широко раскрытыми глазами, словно удивлялся. Голова его свесилась на грудь, будто она была тяжелее, чем у других людей. Да и правда, голова у него была огромная.
Невольники ели паприкаш из баранины и тихо беседовали меж собой. Толковали о том, как бы освободиться от турок.
– Да никак, – сказал вдруг большеголовый крестьянин и, положив ложку, вытер губы рукавом рубахи. – Я-то знаю – я уже однажды помучился в рабстве. Десять лет жизни у меня пропало.
– И что же, вас домой отпустили?
– Какое там отпустили!
– Так как же вы освободились?
– Как? А так – задаром, без выкупа. Привезли меня раз в Белград, и оттуда я удрал – переплыл Дунай.
– Каково же в рабстве-то? – спросил шестнадцатилетний парнишка со светлыми водянистыми глазами.
– Что ж, братец, нельзя сказать, чтобы там меня жареными цыплятами кормили.
– А вы у богатого служили? – спросил кто-то из-под телеги.
– У самого султана.
– У султана? Кем же вы служили у султана?
– Главным чистильщиком.
– Каким это главным чистильщиком? Что же вы у него чистили?
– Конюшню.
Невольники рассмеялись, потом снова понурились.
– А с женщинами как обращаются? – спросила черноволосая молодица.
Крестьянин пожал плечами.
– Тех, кто помоложе, замуж берут – становятся турецкими женами. Но больше всё служанками.
– А как обращаются с ними?
– Да с кем как!
– Зверствуют?
– Когда как.
– Бьют женщин? Правда, что они очень бьют женщин?
Священник встал.
– Стало быть, дорогу вы знаете?
– Лучше б я ее не знал!
Поставив ногу на ступицу колеса телеги, священник при отсветах костра пристально разглядывал широкое, гладкое кольцо кандалов, охватывающее щиколотку. На нем были выцарапаны значки. Это были записи какого-то невольника: страдания долгого пути, изложенные в двадцати словах.
Священник прочел:
– «От Нандорфехервара до Хизарлика один день. Потом Баратина…»
– Нет, – заметил крестьянин, – до Баратины пять привалов.
– Значит, эти пять крестов означают пять привалов. Стало быть, пять стоянок.
– «Затем следует Алопница…»
Крестьянин кивнул.
– «Потом Ниш…»
– Это уже Сербия, – вздохнул крестьянин, обняв свои колени. – Там растет этот… как его? Рысь, что ли…
– Рысь? – удивилась одна из женщин.
Крестьянин не ответил.
Священник продолжал рассматривать насечки на кандалах.
– «Потом следует Кури-Кемце…»
– Там много скорпионов.
– «Шаркёви…»
– Там три мельницы работают. Чтоб у них в запруде вода пересохла!
– «Цариброд…»
– Вот где меня исколошматили! Ртом и носом хлынула кровь. И голову рассекли.
– А за что? – спросили сразу несколько человек.
– За то, что я разбил кандалы на ногах. Вот за что!
– «Драгоман…» – читал священник.
– Это уже в Болгарии, – сказал крестьянин. – Оттуда мы приедем в Софию. А в Софии башен видимо-невидимо. Большой город!
Священник, послюнив палец, тер кандалы.
– «Иктыман…»
– Там девушка одна померла, бедняжка.
– «Капидервен…»
– Снегу там… Даже летом и то снег лежит на горах.
– «Позарки», что ли?
– Да, да, Позарки, чтоб они провалились! В Позарках мы ночевали в овчарне, и крысы бегали по нашим головам.
– «Филиппе…»
– Это тоже город. Чтоб он сквозь землю провалился! Да только чтоб ночью, когда все в сборе и спят под кровом.
– «Каладан…»
– Там продали моего дружка. Чтоб их проказа изъела!
– «Узонкова…»
– Фруктовых садов там пропасть. Место хорошее. Одна женщина подарила нам в Узонкове две корзины яблок.
– «Харманлы…»
– Там один знатный турок купил Антала Давидку. А сперва меня торговал.
– «Мустафа-Паша-Кёпрю…»
– Там наведен огромный каменный мост. Чтоб ему треснуть пополам!
– «Адрианополь…»
– Большой вонючий город. Там водятся громадные твари – слуны.
Невольники удивились:
– С луны?
– Да вот, – ответил крестьянин, – живая скотина, этакая громадная, не меньше груженого воза, а то и больше. Голая, как буйвол. А нос у него не хуже хвоста у иной скотины. Как начнут его мухи кусать, так он носом спину себе чешет.
– «Чорлу…»
– Там мы увидим море!
Невольники вздохнули. Иные закрыли лицо руками, другие уставились в темноту глазами, полными слез.
5Заговорил человек, пропахший порохом и со шрамом на лице.
– Земляки, – сказал он, понизив до шепота свой грубый голос, – освободите меня, и я всех вас отобью от турок.
Невольники взглянули на него. Говоривший искоса посмотрел на турок и продолжал еще тише:
– Я знатный человек. У меня два замка, дружина и деньги. Так вот, когда я буду сидеть вон там, возле пятой телеги, вы нарочно поднимите шум и затейте свару.
Крестьянин, уже побывавший в рабстве, пожал плечами:
– Изобьют нас, да и вас тоже.
– Как ваше имя, сударь? – спросил священник.
– Мое имя Раб, – нехотя ответил человек со шрамом на лице.
Он поднялся, проковылял несколько шагов по направлению к туркам, потом сел и, прищурившись, стал рассматривать людей, освещенных пламенем костра.
– Подумаешь, знатный человек! – махнул рукой один из невольников. – Цыган какой-нибудь, а может, и палач.
При слове «палач» Гергё вздрогнул и с ужасом уставился на незнакомца. Своим детским умом он понял так, что этот человек – цыганский палач.
– Эх, была бы у нас разрыв-трава! – вздохнул Гашпар – парень, которому кандалами натерло ногу. Он примостился возле самого колеса телеги.
Невольники сидели в печальном раздумье. Гашпар продолжал:
– От разрыв-травы любые кандалы спадают.
Янычары вдруг оживились и с радостными криками сгрудились вокруг одного бочонка. Они обнаружили в нем сладкое вино. Бочонок подкатили к костру, и турки, причмокивая, стали потягивать вино.
– Да здравствует Венгрия! – заорал Юмурджак и, подняв чару, показал ее невольникам. – Да здравствует Венгрия, чтоб турок мог пить до самой смерти!
– Откуда ты знаешь венгерский язык? – спросил человек со шрамом на лице, недавно назвавший себя Рабом.
– А тебе какое дело? – небрежно ответил Юмурджак и засмеялся.
В небе уже зажглись звезды, поднялась луна. Вокруг деревьев, осыпанных росой, жужжали майские жуки.
Невольники легли на траве, уснули и в сновидениях продолжали искать пути к освобождению. Заснул и священник, положив руку под голову, – видно, привык спать на подушке. Цыган спал, скрестив руки на груди и широко раскинув ноги. Все забылись глубоким сном. Только Гашпар вздохнул еще раз жалобно и сонным голосом сказал:
– Не видать мне больше прекрасного Эгера!
Гергё тоже задремал, подложив ладошки под загорелую щеку и уткнувшись головенкой в торчащий угол перины.
Мальчик совсем уж было уснул, как вдруг встрепенулся и весь обратился в слух: до него донеслось имя Цецеи.
Имя это произнес хриплым голосом «цыганский палач», а турок повторил его.
Они беседовали возле самой телеги.
– У Цецеи! Я точно знаю, что у Цецеи! – сказал «цыганский палач».
– Сокровища Дожи?
– Все сокровища. Понятно, те, что были тогда при нем.
– И что это за сокровища?
– Золотые чаши, кубки, золотое блюдо, огромное, как восходящая луна, жемчужные и алмазные браслеты, ожерелья, золотые цепи, – словом, всякие драгоценности, какие бывают у господ. Может быть, конечно, часть их переплавили в слитки, но тогда мы найдем слитки.
– Стало быть, он тут и живет, в самой чаще лесной?
– Тут и живет. Из-за сокровищ он и уединился от мира.
– А оружие есть у него?
– Чудесные сабли с серебряной насечкой. Правда, я видел их только штук пять, и нагрудники. Один – уж очень красивый, легкий – принадлежал королю Лайошу[14]. У Цецеи весь чердак набит битком, и в комнате штук шесть кованых сундуков, я это точно знаю. В них, наверно, и хранятся самые драгоценные вещи.
– Цецеи… Никогда о нем не слыхал.
– Потому что он уже калека, не участвует в сражениях. Цецеи был казначеем у Дожи.
