Ветербург. Каждое дерево качается отдельно

Это уже потом он назовёт этих ранее его умилявших быдлом мерзким. Ведь это они разрушат его быт привычный, выслуженный высокопарными польскими предками. Наслужили с напёрсток, а высокомерия поднакопили на замок с хвостиком. Ух, этот хам грядущий, предсказанный и осуществлённый! Наругает он хама того всякими вескими словами, удовлетворится. А они что, хамы эти, быдло это непродуктивное? Все проглотят, забудут его характер скверный, сволочной прямо скажем характер, талант его вспомнят и снова станут любить, читать и восхищаться словами обидными, произнесёнными в честь их дедов и отцов. «Кому память, кому слава, кому тёмная вода…» Восхитится Бунин наш незабвенный этими словами, поняв, видно, кое-что из прошлой жизни. И поймёт его русский народ. Ведь не зря же учился столько лет, читать выучился поголовно, науки премудрые постиг. Пойдёт ему навстречу народ, подумает и решит, купится на посулы, решит, что зря он желал справедливо распределять прибавочную стоимость. Скажет, мол, правы хулители: неправильные поколения выросли, бунтом ушибленные.

И наслушавшись других своих друзей, колыхателей поверхностей, взрастит народ новых криколюбов, помельче, но пошипучей.

Так и проходит жизнь в соревновании. Такой вот живучий космос.

А если всем встать на роликовые коньки да забыть все эти межгражданские распри? Да не покупаться на умные речи… И пусть за окном снег валит. А мы на роликовых коньках! В этом что-то есть! Это всё равно, что покаяться всенародно. Синоним такой жизни удивлённой… И одновременно думать, что за окном океан. Ведь сильная метафора!

Потому что и от крапивы, например, если прикинуть, можно удовольствие получать. Если она используется в лечебных целях. Или если любоваться ещё, например, её девственными зарослями. Или если сбросить в эти заросли врага. Ну, не самого-самого врага, а мелкого гада в человечьем обличии, портящего жизнь. Хотя, с другой стороны, что мелкому гаду наша крапива высокопородная? Соскользнёт ведь без ущерба, а потом затаится. Задумается над тем как побольнее тяпнуть этих, упёртых своей державностью.

Попутно о птичках

Красоту мы быстро перестаём замечать. Вот поёт в моём саду соловей. Красиво поёт. А в двухстах метрах заливается другой. Они естественно соревнуются, коленца выделывают, особенно ближе к ночи. Кто-то мне завидует: мало ведь у кого есть такое стерео. А если добавить вклинивающихся в концерт зябликов, скворцов, дроздов и других порхающе-поющих, то наступает сущий гвалт. Часов с трёх ночи включается на полную мощность. С непривычки ошалеть можно.

У нас даже снегири живут летом. Когда я впервые услышал этого «флейте подобного», то долго удивлялся. Потому что всегда раньше считал, что на лето снегири улетают в холодные страны. А тут свист-посвист. Сидит на ветке и посвистывает. И смотрит: видимо, ему нравится, как я удивляюсь его явлению. И соловью нравится, когда стоишь, смотришь на него, слушаешь. Видит, что восхищаешься и наяривает ещё пуще. Артисты.

А вот дрозды сварливы. Чуть выйдешь в огород – крик поднимают. Соскакивают с гнезда и стрекочут во всё горло: мол, чего пришёл? Кто тебя сюда звал? Не видишь, что ли, я птенцов высиживаю! Гнездо у него на пятиметровой высоте, а всё равно соскакивает и кричит.

Скворцы поспокойней, поделовитей. Видят тебя, но продолжают сновать по траве. Улетают только, если нарушишь дистанцию.

Птицы. Птицы. Птицы. Да это ведь тоже цивилизация. И не менее совершенная. А уж как она мобильна! Никаких транспортных проблем. И национальное многообразие налицо. Каждая нация поёт на своём языке. И войны у них идут. Едят друг друга, да, бывает. Большие едят маленьких. Почти как у людей. Но в основном питаются всякой мелочью подручной.

Есть у меня один философ знакомый. Он, то философ, то не философ. Когда ему выгодно что-нибудь брякнуть, то говорит, что философ. А когда надо нести ответственность за свои слова, то этот философ сразу говорит, ну, какой, мол, я философ! Конечно, он по-своему прав. Будь я на его высоте, я бы тоже так поступал, ведь главное для него удовольствие – подстрекать. Скажет гадость какую-нибудь и – в сторону. Сидит и глаза от удовольствия жмурит, как кот на солнышке: то закроет глаза, то откроет, чтобы знать эффект его разорвавшейся бомбы, а заодну птичку легкомысленную зафиксировать.

А интернет он такой – всё время взрывается. Во всяком случае, так журналисты в ящиках всё время говорят: интернет взорвался! А что там взорвалось и какой силы и чем воняет им неважно. Главное, чтобы звук громкий был. И это разочаровывает. Ну, думаешь, сейчас сказанёт. А получается почти всегда пук. Ну, иногда они этот пук умножают и стараются произвести его в воде или в каком-нибудь полупустом помещении. Иногда просто используют реверберацию, то есть, эхо такое, короче искусственный пук делают. Какая уж тут красота…

Но, раз уж я начал с красоты, то красотой и закончу.

Вот когда цветёт черёмуха – это красиво во всех отношения. И красиво, и вкусно. То же и с сиренью. И рябина с боярышником красиво цветут. Но запах тяжёлый. И ничего тут поделать нельзя. Зато осенью вид красивый. И у рябины, и у боярышника – роскошные ягоды. У черёмухи же так себе: редкие, чёрненькие. Да и те ещё летом опадают. А вот у сирени – тоже, извините за повтор, просто пук получается. Гроздья невзрачных семян болтаются в небе. Их вообще лучше вовремя обрезать или обломать ещё цветами. Тогда сирень в следующем году опять будет шикарная.

О часовом механизме

Эта книжка уже обошлась мне в 500 рублей. Когда составлял её, задумался так глубоко, что, сняв с банкомата 500 рублей, забыл их вынуть из его щели. Хорошо хоть карту банковскую забрал!

Погрузившись в книгу ещё глубже, в этот вертящийся рассол взрывоопасностей, я всё понял.

Выход найден! Я расскажу вам всю правду.

Меня переполняет гремучая смесь из Проханова, Чехова, Зощенко, Лимонова и меня. Она качается во мне и набирает силу. Я устанавливаю часовой механизм и бегу в густонаселённый район. Я хочу, чтобы площадь поражения была больше. Я точно знаю, что разрядить меня уже нельзя. Взрыв неотвратим. Я не похож на пилота, спасающего город от падения горящего самолёта. Я похож на террориста. Мои глаза округляются, становятся глубокими и непроницаемыми.

Вот-вот бабахнет, вот-вот начнётся полёт, от которого встрепенётся читатель. Он же и восхитится. Он запомнит моё имя. Он прочтёт каждую мою строку. Он, как ищейка, вынюхает все мои запахи, истолкует каждый мой взгляд и каждый мой комментарий в Живом Журнале и Фэйсбуке.

И даже тот, кто за глаза называл меня неудачником, вздохнёт завистливо и станет писать мемуары, выискивая в моих поступках только ему видимые приметы будущего непримиримого.

После всего произошедшего, я вдруг начну наливаться соками земли. По моим жилам потечёт густая шельфовая нефть Северного Ледовитого океана. Голос мой станет слышен и на большом расстоянии, пусть я даже буду шептать слова «слава КПСС» или текст из руководства к соковыжималке. Жириновский попытается похлопать меня по плечу, но, не дотянувшись, похлопает по бедру и доверчиво ткнётся головой в моё колено.

При упоминании некоторых имён мои друзья затихают, а одна знакомая дамочка хлопнулась в обморок. А я ничего, привожу всех в глубоко дышащее состояние, щёлкаю кого-то по щекам, делаю искусственное дыхание. Они иногда пытаются обижаться, думают, что я даю им пощёчины. Но после интенсивной мозговой клизмы, почти со всем соглашаются, потом вдруг взбрыкивают в прощальной тоске и принимают мои предложения. Хотя на словах не соглашаются никогда. Но глаза их выдают. Я вижу, как им жалко расставаться с иллюзиями прежних лет. Жалеючи, я не принуждаю их к чистосердечному признанию. Я их просто приговариваю принять это как должное. Они нехотя идут на подобный расстрел, строят мне фиги и козьи морды. Но я не могу, продираясь через дождь, жалеть падающие капли. Всё, ребята! После взрыва летят осколки. Ловите их. Приходите ко мне. На месте взрыва я выстрою космодром и буду осуществлять коммерческие запуски на доступных условиях. Предлагаю полетать в хорошей компании со мной.

Написал я тут всяких наглостей и подумал: а ну как разочаруются? Так наша жизнь цепь сплошных разочарований. Этим никого не удивишь. Сам себе так и ответил. И добавил: А может кого-то и вдохновит!

Простое решение

Сейчас сразу все зацепятся: а кто дело будет заводить? На героя моего? Каждый и будет. Каждый сам в себе. У каждого в организме есть предмет один. Только спит он у многих. Надо, чтобы каждый будильник свой внутренний завёл – и проснулся по будильнику. И за дела. Возможно, этот будильник совестью зовётся.

И ведь каждый хочет заделаться свободным героем. Иначе должности не будет.

Ведь и в жирном городе, даже иссушенном геометрией, но всё равно неряшливом, в томном пространстве, иссвеченном и оплаканном, в тромбах автомобилей и паштете неразличимой речи, есть места, где бьют родники, где любой ласковый взгляд замечен, где любая картавинка мила, где родинка – это примета.

Бьётся родник. Радуется сердце.

Обихоженный родничок приятен вдвойне. Такая вот сопливинка и слёзка ребёнка.

Но вот уже читатель и сюжет требует. Будет сюжет. Но чуть позже. Надо же вас подготовить к моим безобразиям.

Из дневника неуравновешенного человека

Зачем этот звук такой острый? Как он прокалывает тряпочку сознания, будит другие звуки, загоняет сон в клетку, требует повиновения… «Пиу-пиу!» – плачет металл. Его иголки напоминают печаль по чужой женщине, по жизни, проходящей без главного героя, который уехал в командировку на тот свет. Никто пока не знает, вернётся ли герой, и что у автора на уме. Построит ли он реалистический сюжет, в котором все стороны треугольника равны, и это будет клиническая смерть или его фентэзи уплывёт в сторону и закажет такую музыку, от которой мурашки по телу и тошнота в душе.

В любом случае кто-то останется в выигрыше: толстокожий – от жирных мурашек, чувственный – от печали по неизвестному.

Полумрак тихо вполз в комнату, улёгся поудобней и, посапывая, стал наблюдать. Затрясся мобильник, чиркнул по зеркалу солнечный зайчик. Рука нащупала трясуна, придавила, упала на одеяло и, соединившись с телом, вместе с ним проснулась. На стене зайчик распался на радугу.

Улыбка явилась сама, как та девушка с мороза, плач металла растворился в утреннем свете и звуках юного дня.

Трах-тах-тах – заскрипела тахта, ду-у-ду – задудела вода. Зажурчал чай. Все говорили на своём языке, всё звучало по-русски без слов. Тема звучала актуально, публицистично, завязывался узелок. Герой тоже гудел, журчал, шуршал, хлюпал и даже чавкал, придавая мгновениям необходимую прозаичность.

«На свете так много хороших людей, а мне в последнее время так не везёт – всё сволочи попадаются». Такая нехорошая мысль просквозила и сшибла со стола утренний хрусталь – и всё вдребезги! Веник и совок уже не помогут, потому что теперь осколки будут лишь добавляться.

«А почему ты считаешь, что начальники могут быть хорошими людьми? Таких, каких ты встречал раньше, теперь быть не может. Быть добреньким за казённый счёт каждый может. Своя же рубашка не должна прилипать к телу, поэтому лучше потеть за счёт других, тем более в стране, в которой олигархов назначают».

«Ну не выбирать же их на выборах!»

«Не надо ни выбирать, ни назначать. Всем надо становиться самому. Вот и всё».

Каламбурино какое-то! Легко рассуждать или поучать. Всё идет как по маслу, но как тошно!

Осёл кричит с экрана телевизора. Журналист с артистом соревнуются, кто-то спаривается, кого-то спаивают.

Вылетел из дома, как пробка из шампанского горлышка, сзади пузырьки, впереди потолок дороги. Хорошо бы пересесть на танк и продавливать себя в будущее…

Но великое ли будущее, если мысли такие… какие-то… мелкие что ли? То футболист Аршавин со своим «Зенитом» финтит в голове, то шляпа артиста Боярского. Шляпа-то к башке артиста навсегда приклеилась, и он, наверное, и в постели её не снимает. Но я-то при чём!? Влипнуть в память, как поджигатель храма Артемиды… Протопиар в действии! Партийные съезды голосуют: Карфаген должен быть разрушен! Вопрос только – чьими руками? – Руками Стабилизационного фонда – ответ. А чей Карфаген? Американский, российский, китайский? Тайна. Да и неважно чья. Важен процесс разрушения вавилонско-торговых башен. Отпляшем на площадке своё шоу, снимем сливки, сольём их на экраны, слижем с экранов, а потом будем гордо сознаваться, что «телевизор не смотрю!»

Отпляшен-америкашен, рашен-отпляшен, рашен-америкашен. Фи-ло-ло-гия. Сюда бы ещё китайский иероглиф, да где возьмёшь… Впрочем, скоро найдёшь где угодно.

«Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца!» Молодец, классик! Как далеко заглянул в наше будущее! Теперь в сетях любого кинофестиваля бьются мертвецы. И побеждают! А вы говорили, что нет преемственности. И связь, и преемственность налицо. Тем более что умирают-то все. Или почти все. И классики, и потребители. Но классики всё же бессмертны, так же как и потребители. Все принимают эстафету из рук своей команды. Или коммандос…

Перечитай,

Толстого и Чехова перечитай! – на популярную мелодию, помнишь, итальянец пел?

Или

Обама, Барак Обама!

От Медведева пришла Вам телеграмма.

Зачем вы голову морочите нам кризисом?.. – на мелодию популярного ансамбля из Океании, кажется.

Читайте, привыкайте любители стиля. Только востребуйте, я такого наверчу да накатаю! На ровном месте падать будете, сволочи!

Опыты над табунами

Сначала я себе не верил, думал, что это от мнительности моей, от комплексов. Но потом понял: это явление социальное и надо рассматривать его внимательней.

Так вот, с некоторых пор у меня отношения с друзьями стали портиться. Вдруг стал замечать как в дружеских глазах огонёк появляется кулацкий, а в голосе холодок стального цвета. У меня от этого даже иней по коже стал пробегать. Именно, что не букашки бегут, а иней.

У меня нет лошади. Ну, нет этих табунов в мотор загнанных. И живой кобылы тоже нет. Нет бы и нет, ничего страшного. Общечеловеческий транспорт есть, может выручить. Да и у друзей ведь эти табуны водятся… В случае чего выручить могут. Ездят в основном пустыми на этих коробчонках, можно хоть мной наполнять частично. И других-то людей подбирать можно было бы, но законов напринимали, чтобы не сливались судьбы людей под одной железной крышей и не образовывались бы ячейки общества неподконтрольные и неподкупные наши демократические. Чтобы не затевали чего-нибудь подозрительного

Итак, появились у друзей колёса… Тут хочется заржать, как живая лошадь, скорбно и печально.

Стал опыты по этой теме проводить, чтобы выявить тенденцию. То одного друга прошу подвезти, то другого. Подвозят с разной скорость, а эффект возникаетодинаковый…

Нет, когда на близкое расстояние – тогда с удовольствием даже везут и гордятся своим подвигом. А вот если куда подальше – тут труба. Даже если по пути.

С первого взгляда всё нормально, мол, ноу проблем, дружище, о чём речь! Но, тут же, мой напряжометр начинает фиксировать учащение дружеского сердцебиения и повышение межличностного давления.

А ведь все мы продолжаем находиться в гуще трудового народа.

И тут я задумался, и сам на себя посмотрел со стороны. Уловил вот что.

Стоит купить какую-то вещь приличную, начинаешь гордиться собой. Идёшь, например, в магазин в новой бейсболке или куртке и чувствуешь, что ростом стал выше, плечи расправились, взгляд приобрёл осмысленность. А если в ботинках новых идёшь, а они ещё и поскрипывают – тут уж на всех сверху поплёвываешь, девушкам улыбаешься, с женщинами заговариваешь. Наступает полная свобода.

А ещё сядешь к другу в новый «лексус», сразу начинаешь различать марки других автомобилей. На какую-нибудь «ладу» уже и не глядишь, фыркаешь, «фольксваген» не замечаешь, и все транспортные утехи становятся значительными, как высота для вольной птицы.

Выйдешь из такого авто и начинаешь понимать, что раздражаешь друзей своими запахами, разговорами на политические и женские темы. Ведь думы людей на колёсах отличаются от дум пешехода, как чемпион от перворазрядника. И пусть я в этот момент тоже качусь, но ведь весь мой менталитет переполнен впечатлениями пешехода, ждущего зелёного света на Рублёвском шоссе. А рубль живёт по законам бивалютной корзины, кондратьевских циклов и никак не соотносится с твоими печалями и заботами. Ему Сорос интересен и цены на 95 бензин.

Короче, меня мой самый хороший друг даже в баню не позвал. А ведь обещал, когда строил сразу позвать в первый заход. Боится, что я его баланс и соотношение с внешним и внутренним миром разрегулирую. Особенно, если правду какую-нибудь расскажу. Ведь у каждого полёта – своя правда. А если летящий гусь правды сталкивается, например, с самолётом, то гудящее чудовище может рухнуть, как Кощей Бессмертный от стрелы Ивана-царевича. Я и есть, наверно, этот опасно летящий гусь. Хотя, может, есть надежда и на звание Ивана-царевича… Кто знает…

Вот такой классовый ужас нарисовался. Тут Маркс обнаруживается на заднем сидении и отдыхает, набираясь новых сил на новом витке истории.

Происходит какой-то крах амбивалентности и мультикультурализма.

И тут начинаешь уже думать о непрекращающейся инфляции и связке евро-доллар в связи с открытием Банка БРИКС.

Думаю, что читатель проникся стилем, поэтому далее произвол будет нарастать. Не надо только забывать, что любой хаос со временем обретает признаки гармонии.

Кит

– Насос включился! – слышится голос, сопровождаемый матерком отставного маэстро, живущего в деревне уже восьмой год.

Засуха. Дачница поливает картошку, из шланга, который наполняется насосом, забирающим всю воду из ручья. Всю воду. Дом дачницы стоит на околице, там где втекает в деревню ручей, единственное спасение в засуху деревеньки, населённой летом другими дачниками и одним местным жителем.

Все ждут окончания полива картошки. Тогда-то и начинается работа. Все спешат забрать втекающую воду. Одни наполняют бочки, другие – банные ёмкости, третьи – третье.

Когда-то в деревне было с десяток колодцев, но после заготовки леса, проведённой мобильным коллективом истребителей деревьев, сопровождающих тяжёлую технику, похожую на стратегические бомбардировщики, вода ушла, и добыть её можно было только с очень большой глубины. Но в деревне осталось всего два глубоченных колодца, у которых иногда скапливалась очередь за питьевой водой.

Всё началось с губернатора, провозгласившего в девяностые, что область, обладающая такими богатыми лесными ресурсами должна заниматься только лесными ресурсами, и что пусть земли сельскохозяйственного назначения зарастают лесом, который будет расти сам, вместо овса, льна, ячменя и ржи. И животноводства не нужно. На лесные деньги можно будет и мясо закупать, и молоко, и всё остальное. Так и сделали.

Поля стали зарастать деревьями и кустарником. Пилорамы расплодились, заняли места коровников. Три фермы закрылись. Местные коровы стали покидать дворы местных жителей. Из тридцати кормящих бурёнок, к концу второго десятилетия от начала губернаторской программы, на руках местных жителей осталось три.

А тут ещё этот Насос появился! С большой буквы, потому что так прозвали тётку Таню – обладательницу самого мощного насоса в деревне. С ней пытались соревноваться, но что толку! Ведь её дом стоит первым в очереди к ручью. Никаких сельских сходов не соберешь с этими дачниками! Они, понимаешь, прописаны в городе, а здесь они свободные граждане, никому не подчиняющиеся!

Появились, правда, партизаны. Они перерезали шланги или ломали насосову плотину в ручье, но Насос установил камеру видеонаблюдения и засёк террористов. Им пришлось по-хорошему отрабатывать барщину, установленную Насосом, во избежание привлечения к суду.

Вскоре открылась новая опасность. Леса в области поредели, и уже новый губернатор задумался о судьбах родного края. Он нашёл выход и разработал программу добычи полезных ископаемых. Искали их долго но нашли. Ими оказались залежи песка. На этих песках стояли леса, населённые пункты, вроде деревеньки, с живущими здесь насосами. А тут ещё подвернулось, кстати, строительство федеральной дороги грандиозного назначения и торговля песком пошла в гору. Правда горы вокруг нашей деревеньки стали пропадать, и вода в глубоководных колодцах стала убывать. Да и ручеёк стал тощать.

Задумались люди. Не знали что делать: или продолжить борьбу с Насосом, или замахнуться на высшие силы? Задумались-пригорюнились. Кто-то стал искать путей спасения через свои городские связи. Кто-то приготовился сматывать удочки из этого благословенного уголка природы, теперь уже почти проклятого места.

Маэстро стал говорить, что просто климат меняется, теплеет, и потому надо привыкать жить по законам полупустыни. Ведь живут же там люди. Мол, арабов-мигрантов можно пригласить для делёжки опытом. Но это предложение не было принято населением деревеньки с энтузиазмом. Даже напротив: кто-то выбил реформатору стекло в доме, и маэстро даже написал в местную газету заметку о ксенофобии жителей области.

Заметку благополучно замотали, а в администрации был поднят вопрос о бурении артезианской скважины.

Но лето заканчивалось. В августе прошли обильные дожди, и вопрос нехватки воды как-то, как всегда и было раньше, перестал быть актуальным. Дачники подсчитывали свои запасённые за сезон соления, закатки, добавив к ним ещё и грибные составляющие.

А однажды все даже собрались на отвальную Маэстро. Он всех обнял и сказал, что уж в следующем-то году они всем миром решат все насущные вопросы и пожелал всем благополучного и радостного зимнего пребывания в городе. И даже всплакнул. Последней уехал Насос.

Только остающийся зимовать в деревне Лёша, единственный местный житель, не задумывался о будущем. Он с удовольствием сидел на всех отвальных, если они были, курил свои ядовитые сигареты и получал удовольствие от выпитого спиртного и съеденного закусочного, обещая дожить до следующего года и рассказать всем всё, что произошло без них.

В следующем году деревенька стала похожа на сказочного кита и одновременно на средневековый замок на горе посреди озера. Карьеры вокруг деревеньки заполнили талые и грунтовые воды, и не хватало только Конька-Горбунка, чтобы в один миг оказаться в этом чудесном государстве.

Вода вернулась!

Щепки

Под окнами то ли огород, то ли луг. Большущие старые яблони, старательный прямоугольник грядок. В стороне поле картошки. В низинке сломанная яблоня и много сильной травы, где-то скошенной, а где-то высоко взметнувшейся. Дальше взгляд радостно скачет по макушкам рябин, лип, ольхи. И над всем этим зелёным, мощным склоном царит плакучая берёза. Но царит она не как сторожевая башня, а как матушка, зорко следящая за детьми. А может она ждёт или провожает нас. Кто знает…

Дальше взгляд уходит в небо. Улетает как лыжник с трамплина и надолго задерживается в облаках.

– Настя, пойдём за щепками, – слышится через открытое окно уверенный голос бабы Насти. Сказано так, что не отвертишься. Вздремнувшая было после купания, Настя вздрагивает. – У вас и растопки-то для печки не осталось, а Мишка баню подрубает, полно щепок-то.

Хочется заплакать, но Настя подчиняется, берёт корзинку, и выходит на улицу.

– Где мать-то? – Строгий голос бабы Насти заставляет соображать и всегда быть настороже.

– Да в магазин пошла.

– А что мне не сказала? Мне спичек надо купить. А она ведь и грядку вон не дополола. Пошли.

Баба Настя сразу, как только новые дачники приехали в деревню, взяла над ними шефство. Так в советские времена отличники в школе и лучшие рабочие на производстве брали «на буксир» отстающих и отлынивающих от своих прямых обязанностей товарищей.

Пошли они почему-то не прямо к бане, а кругом, сначала вдоль ручья, а потом по тропинке к роднику. Пели комары, цвиркали птицы.

– Стой! Ложись! – вдруг громко зашептала провожатая и, схватив за руку Настю, пригнула девочку к земле. – Мишка едет. Переждём.

Мишка, которому шёл седьмой десяток, проехал мимо на лошади.

– Бежим!

Добытчицы потрусили к бане, быстро набрали щепок и двинулись было назад. Но баба Настя опять взяла Настю за руку, остановила её.

– Он хоть и родственник мне, но вредный мужик. Любую щепочку пристроит, за любое перышко удавит.

Она ещё продолжала что-то говорить, а Мишка, уже без лошади, приближался к ним, улыбаясь. Подойдя, одобрительно мотнул головой.

– Молодец, Настя, будет хоть чем печь растопить. А то с дровишками у вас пока плохи дела.

И непонятно было, к которой Насте были обращены эти слова. То ли он одобрял действия маленькой Насти, то ли бабу Настю хотел подколоть.