Во дни Пушкина. Том 1

Иногда страдания несчастных были так невыносимы, что нельзя было терпеть: раз великий князь Константин собственноручно прикончил одного голого пленного, который молил его об этом…

В городах трупы павших, во избежание заразы, сжигали. Часто в огонь попадали еще живые, и тогда страшные крики их потрясали всех. В одном поместье несколько сот пленных французов заперли в морозную ночь в сарай. К утру они все замерзли: так и стояли тесной толпой, примерзши один к другому. В другом месте несколько сот пленных, которых казаки набили в тесное помещение плечом к плечу, частью задохлись, частью умерли с голоду. Голодные, они грызли один другого – что можно было достать зубами. Часто, чтобы поскорее развязаться с ними, ограбив дочиста, запирали в какое-нибудь помещение и зажигали…

А владыка вселенной, maitre de l’univers, бросил остатки своей недавно грозной, а теперь замученной и жалкой армии и помчался в Париж. Но и русские, выступив из Тарутина в числе почти ста тысяч, пришли в Вильну в числе всего двадцати семи тысяч. В Московской, Смоленской и Витебской губернии было зарыто и сожжено более двухсот тринадцати тысяч трупов, а в одной Вильне – пятьдесят три тысячи. Но тем не менее, когда в Вильне эти страшные призраки и людоеды наткнулись вдруг на фургоны с золотом, они, забыв обо всем, бросились на грабеж. Преследовавшие их по пятам казаки тотчас же присоединились к ним…

И, в конце концов, маршал Ней, один, в лохмотьях, с сумасшедшими глазами, вошел в Пруссию. Его не узнали.

– Я арьергард Великой армии, маршал Ней… – сказал он…

…Нет, довольно!..

Одним движением он поднялся с кровати и опустил пылающую голову на ледяные руки. Между неплотно сдвинутыми тяжелыми шелковыми завесами на окнах водянисто брезжил непогожий зимний рассвет… Он чувствовал озноб и крайнее изнурение. Ему хотелось уснуть хоть полчаса. Он опять лег, укрылся потеплее, закрыл глаза и – увидел яркие картины своего победного шествия по Европе…

Немцы восторженно приветствовали его и поднесли ему лавровый венок. Он сейчас же передал его старому Кутузову, которого терпеть не мог. Немцы, изменив Наполеону, заключили союз с ним. Но Наполеон снова уже успеть набрать около 100 000 кретинов, разнес союзников под Люценом и в Дрездене, где только что кричали «ура» Александру, стали кричать «ура» Наполеону. Под Бауценом Наполеон снова разбил союзников. Затем был бой под Дрезденом, где союзники опять потерпели поражение, и, наконец, под Лейпцигом, после трехдневного кровопролития, Наполеон был разбит, и вскоре, сломив последнее, слабое сопротивление французов, Александр во главе союзных войск вошел торжественно в Париж, французы, только вчера умиравшие с криками: «Vive l’Empereur!», теперь восторженно кричали: «Vive Alexandre!»

Торжество было полное, небывалое, слава была головокружительная, но душа его, потрясенная ужасами, уже открылась дыханию миров иных. «Пожар Москвы просветил мою душу, – говаривал он потом, – и суд Божий на ледяных полях наполнил мое сердце теплотою веры, какой я до сих пор не чувствовал…» В сердце его разгоралось светлое чувство смирения и жажды единения с Богом. Он стал посещать нарочно для него устроенную церковь, исповедался, причастился и повелел, чтобы и все русские войска говели. А в первый день Пасхи, на том самом месте, где был казнен Людовик XVI, русским духовенством был совершен торжественный молебен в присутствии всех русских полков и несметного числа парижан, которые, только что закончив XVIII век, с его Вольтерами, Руссо и революцией, теснились и толкались, чтобы поскорее приложиться к кресту…

Пребывание в Париже закончилось, наконец, «миром», причем «одним предательским почерком пера Талейрана» Франция потеряла все плоды двадцатилетних побед: 50 крепостей, 1000 пушек, огромные военные запасы, литейные дворы, корабли в гаванях, всего на 1 200 000 000 франков. Население ее убавилось на 15 360 000. Она должна была уплатить Пруссии 25 000 000 контрибуции. Таким образом, все, что осталось французам за труды по разрушению Европы, была «слава» да несколько картин и статуй, которые награбил Наполеон по Европе и которые остались в Париже… Наполеон, покидая Москву, в бешенстве пытался взорвать Кремль и оставил за собой развалины – от moscovites sauvages во главе с Александром не пострадало в Париже ни одно стекло.

Россия ликовала. Пламенный мальчик Рылеев, начитавшийся древних, просто из себя выходил. «Низойдите, тени героев, тени Владимира, Святослава, Пожарского!.. – вопиет он. – Оставьте на время райские обители! – Зрите и дивитесь славе нашей!.. Возвысьте гласы свои, Барды! Воспойте неимоверную храбрость воев русских!.. Девы прекрасные, стройте сладкозвучные арфы свои: да живут герои в песнях ваших!..» И – под торжественный звон колоколов и бесчисленные молебны люди начали сводить между собою счеты. Те, которые бежали от французов, возвратившись, стали громко, с патриотическим негодованием, обличать тех, которые остались, – в измене, в грабительстве, в перемене веры, в отсутствии патриотизма. Мерзкий шут Растопчин хватал направо и налево иностранцев, купцов-раскольников, мартинистов, «якобинцев», одних заковывал в кандалы, других отдавал в солдаты. Иногда приходилось ему налетать и на неприятности: на грозный вопрос, почему он остался в Москве, князь Шаликов язвительно отвечал скомороху: «Ваше сиятельство объявили, что будете защищать Москву со всем московским дворянством, – я явился вооруженный, но… никого не нашел». Но это не смутило шарлатана, и он привязался к престарелому Новикову: как смел он давать у себя в Авдотьине приют больным французам?! Правительство старалось поскорее разоружить… русский народ: «Ныне время брани миновало, вы не имеете более нужды в вооружении», – говорилось в правительственном обращении к народу, которое читалось по всем церквам. За пушку правительство обещало пять – десять рублей, за солдатское ружье и пару пистолетов пять рублей. И все оружие предлагалось снести в… храм Божий. Если принять во внимание брожение крестьян, среди которых ходили слухи о близкой уже воле, – они ждали ее даже от Наполеона, – то эти заботы имели под собой солидное основание.

Патриоты тем временем торопились представить правительству счета о потерях и убытках: граф Головин предъявил счет на 229 000 рублей, граф И.А. Толстой на 200 000; от них не отстали князь Голицын, князь А.И. Трубецкой и многие другие… В список своих потерь княгиня Засекина внесла 4 кувшина для сливок, 2 масленки и чашку для бульона; дочь бригадира Артамонова требовала уплаты за утерянные новые чулки и шемизетки, а какая-то дама поставила в счет 380 рублей за – сгоревших канареек… Полиция же московская, не предъявляя никаких счетов, собственноручно грабила Москву и окрестные имения, причем граф Растопчин при разграблении магазина шикарной портнихи, француженки Шальмэ, выбрал себе красивый сервиз…

Страшная трагедия закончилась омерзительно-пошлым водевилем…

Так зачем же все это было?

Неизвестно!..

Александр тяжело вздохнул. Он понял, что сна уже не будет. Совсем уже рассветало. И он, разбитый, с горячей головой, с неприятным вкусом во рту, встал, чтобы начать свой обычный день. Эти каторжные работы власти теперь были тем более невыносимы, что теперь-то он уже наверное знал, что никакого толка из всех его трудов не будет. И в тысячный раз он подумал: «Единственное, что надо сделать, это – уйти…» Раньше его тревожила мысль о последствиях такого шага, – кто станет на его место, как это отзовется на России? – но теперь он понял, что, кто бы на его место ни стал, что преемник его ни делал бы, результат будет один и тот же: бессмыслица и кровь. Следовательно, страшное преступление, которым он начал свое царствование, было ни на что не нужно…

Он хмуро позвонил камердинера…

И в камер-фурьерском журнале за тот день было записано:

«Его Величество изволил сегодня встать в 7,30 и кушал своей высочайшей особой завтрак в диванной комнате в 8,16».

IX. Мечтания мужицкие

Нудно было в избе Мирона Любимова. Жил мужик ничего себе, и вот нашла на него вдруг полоса неудач: прошлой осенью забрили лоб его сыну, который служил теперь лейб-гренадером в Питере, потом, на Николу Зимнего, корова пала, год вышел на хлеба плохой, и, в довершение всего, расшаливался на дворе домовой. Позвал было Мирон о. Шкоду молебен отслужить с водосвятием, чтобы унять маленько «хозяина», но после молебна тот разозлился и еще того хуже. Старики говорили, что добра теперь не жди. А среди мужиков опять слушок насчет Беловодии поднялся, мужицкого царства, где-то за Амур-рекой, сказывают, где мужику живется всласть: только работай… И размечтались зуевцы о далеком крае: вот бы дал Господь!.. И еще больше опостылело им их старое Зуево и вся эта неурядица и бесхозяйственность всей их жизни… Слухи эти о ту пору в народе возникали не раз – в особенности в Малороссии, где мужики поднимались сразу целыми селениями и уходили, сами не зная куда… А тут с усадьбы Дунька прибежала, племянница, сударушка молодого барина. Известно, не ее воля, а люди, между прочим, зубы-то скалят: «Плименница-то твоя, вишь, скоро барыней будет!..» И Мирон, починяя старый хомут, повернулся к Дуне спиной: будто бы темно… Дуня – сюда спасалась она от тоски, которая заедала ее в Михайловском, – тихонько вздохнула и поднялась.

– Ну, простите, Христа ради… – сказала она, снимая с гвоздя свою шубку. – Надо иттить…

Тетка вышла в сенцы проводить племянницу, и долго они с ней там шушукались, и Дуня то и дело вытирала глаза то углом платка, то передником, то рукавом: съедало девку горе… А потом, накинув шубку по скопскому обычаю на один рукав и повесив голову, чтобы не видели люди заплаканного лица, она торопливо пошла праздничной – был последний день масленицы – деревней в старую усадьбу…

Деревенька была небольшая и бедная. Угодья были плохие: и земля родить могла бы, и лес был, и озера рыбные, и хорошие покосы по Сороти. Но мужики жили серо. Причин этому было три: крепостное право, которое связывало их по рукам и по ногам, власть «мира», которая была горше власти барина, а всего хуже – плохие хозяева, не жестокие, не жадные, а бесхозяйственные люди, которые не любили и не понимали ни деревни, ни народа, ни работы. И потому зуевские мужики чувствовали себя, как пчелы в обезматоченном улье…

Со смертью Петра русский двор, попав в женские руки, точно совсем потерял голову. Роскошь и мотовство – по-тогдашнему сластолюбие – достигли своего апогея при немке Екатерине II. Петербургское общество того времени князь Адам Чарторижский сравнивал с преддверием огромного храма, в котором присутствующие устремляли все свое внимание на божество, сидящее на престоле, и приносили ему жертвы и воскуривали фимиамы. Безумия российской Версалии заражают знать, а чрез знать и все дворянство. Напрасно «немецкая мать русского отечества», окруженная своими любовниками, заботится о нравственности общества, напрасно торжественными манифестами и указами борется она против их прихотей и расточительности, сластолюбие ползло по всей России и разоряло помещиков, а, следовательно, и крестьян. Иногда это «сластолюбие» служило подлому народу на пользу. Так, когда князь Голицын проиграл все свое состояние и даже жену, – последняя досталась графу Разумовскому, – его двадцать тысяч крестьян заплатили долги барина и тем откупились и вышли на волю. Но в огромном большинстве случаев «сластолюбие» это ложилось на них тяжким гнетом, как это было, например, в Костромской губернии, в имении матери А.С. Грибоедова, где крестьяне, выведенные из терпения невыносимыми поборами, заволновались и получили в награду – военную экзекуцию…

И если знать и дворянство «с рабским подобострастием припадали к священным стопам великой Фелицы», а потом, опускаясь все ниже и ниже, стали почитать уже за счастье целовать руки любовницы Аракчеева Настасьи, то, точно мстя за свое холопство это, еще большего холопства требовали они от своих бесчисленных рабов. Мужик был двуногой «скотиной без рогов», которая открыто продавалась на ярмарках наряду со скотиной рогатой. Рабы проигрывались за карточным столом. Дамы высшего общества, по словам Массона, «воспитывали» своих крепостных девок специально для разврата. Он же рассказывает об одном гвардейском жеребце, который, проиграв все, отправился для поправки своих дел в свое поместье, распродав там предварительно всех мужиков. «Мне только двадцать пять лет, – говорил этот жеребец, – я очень крепок, и я займусь там заселением своих земель. Чрез какие-нибудь десять лет я буду отцом нескольких сот своих крепостных, а чрез пятнадцать лет я пущу их в продажу…»

Продавались тогда люди совсем не дорого: за борзого щенка от хороших «злобачей» господа платили иногда до трех тысяч рублей, а за крестьянскую девушку от трех до тридцати рублей. Ребенка можно было купить за гривенник. Зато «спецы» ценились высоко: хороший повар или музыкант стоил рублей восемьсот и выше. За своих актеров граф Каменский отдал целую деревню в двести пятьдесят душ, а двадцать музыкантов своих он продал за десять тысяч рублей. В просвещенный век Екатерины в газетах часто мелькали объявления: «Продается малосольная осетрина, сивый мерин и муж с женой», «Продается парикмахер, а сверх того четыре кровати, перины и прочий скарб», «Продается 16 лет девка доброго поведения и немного поезженная карета», «Продается повар, кучер и попугай»…

Труд крепостных не считался ни во что. Захотелось графу А.К. Разумовскому послушать соловьев во время разлива, и вот сгоняются тысячи его верноподданных, чтобы для графского проезда в пойму выстроить немедленно дамбу. И если не все русские Мирабо того времени хлестали своего Гаврилу за измятое жабо в ус и в рыло, то все они за бутылкой шампанского могли вести возвышенные разговоры до рассвета в то время, как их «хамство» боролось со сном на жестоком морозе…

«Глупость и крайнее безрассудство этого подлого народа» помещики презирали до глубины души, и единственным лекарством против этого были плеть и кандалы. Эти уездные сатрапы не знали в самодурствах своих никакого предела: если мужики вовремя не набрали заказанной им земляники в лесу, барыня ставила сотню их под плети. Чтобы не поганить своих барских ручек о хамскую рожу, другая барыня изобретала особый инструмент для пощечин, который назвала «щекобиткой». Эстляндский губернатор Дуглас сек крестьян в своем присутствии и истерзанные спины их приказывал посыпать порохом и зажигать. Княгиня Козловская, одна из русских Мессалин, секла по грудям, по половым органам, привязывала голых крестьян к столбам и травила их собаками, а горничную, которую приревновала она к своему любовнику, она всю исколола булавками, а потом, не довольствуясь этим, собственноручно разорвала ей рот до ушей… Графиня Салтыкова, жена воспитателя Александра I, целых три года держала своего парикмахера в клетке, чтобы он как-нибудь не разболтал, что она… носит парик.

Повесив голову, Дуня почерневшей уже дорогой шла к усадьбе и не замечала ликующего весеннего дня. Вокруг все было еще бело, но солнце слепило уже по-весеннему, и слышалось под сугробами бульканье и звон невидимых ручьев, и по первой бурой проталине на взлобке, на припеке, уже расхаживали черно-блестящие, точно вымазанные маслом, грачи с белыми носами…

Войдя в ворота, – по двору бродили, радуясь солнышку, куры, индейки, гуси… – Дуня увидала, что кучер Петр, щурясь от солнца, держит в поводу оседланного Малек-Аделя. Лошадь была немудрящая и плохо вычищена, и неказисто было не раз чиненное седло с порыжевшей кожей, но молодой барин был не очень взыскателен на этот счет…

– Откуда Бог несет? – лениво спросил Петр Дуняшу.

В это время хлопнула дверь на террасе, и с хлыстиком под мышкой, надевая на ходу перчатки, на крыльцо вышел Пушкин. «Опять в Тригорское… – пронеслось в голове Дуни, и ее сердце жгуче укусила ревность: хоть бы в прорубь, что ли, и всему бы конец…» А Пушкин вскочил в седло, с улыбкой помахал Дуне рукой и поехал со двора.

Сегодня его расстроили. В доме с утра кипела революция: вся дворня, с Ариной Родионовной во главе, подняла, наконец, знамя восстания против засилья Розы Григорьевны, немки, жены управляющего Рингеля. Сергей Львович, устав от русских воров и наслышавшись о немецких добродетелях, поставил во главе всех запутанных дел своих немца, но Рингель оказался почище всех своих русских предшественников. Самому же Сергею Львовичу за делами смотреть было некогда: он был человек светский. Пушкин сделал экономке суровый выговор, а она отвечала ему дерзостью. Вскипев, он велел предъявить ему «все щеты», хотя он и сам не знал, что он под этим разумеет. Но, раз начав быть хозяином, он пошел до конца: составил комитет из трех старых дворовых, велел перемерить в амбаре хлеб и открыл, как ему казалось, несколько утаенных четвертей. Он выгнал Розу Григорьевну к чертовой матери, взял бразды правления в свои руки и – не знал, что делать дальше. Он засмеялся и, написав брату Льву о революции и восстановлении порядка, решил ехать в Тригорское на блины…

Едва выехал он за ворота, как его точно ослепило: какая весна!.. Какое торжество!.. Он всей грудью вдохнул свежий, пахнущий талым снегом и солнцем воздух, и вдруг сердце его налилось радостью: на небольшой проталинке солнечно играл ручеек, около воды распустился голубой подснежник, и первая пчелка блаженно грелась на его нежном венчике… И сразу в душе, точно само собой, начало слагаться обрывками, неясно, но прелестно:

Только что на проталинках весеннихПоказались ранние цветочки,Как из царства воскового,Из душистой келейки медовойВылетает первая пчелка…Полетела по ранним цветочкамО красной весне разведать:Скоро ль будет гостья дорогая,Скоро ли луга зазеленеют,Распустятся клейкие листочки,Расцветет черемуха душиста?..

В Зуеве же, у Любимовых собралось несколько стариков посоветоваться. Так как дело было важное, то Матрена даже занавески на окнах спустила. И дьячок Панфил, старичок с хитренькими глазками и с носом в табаке, величайший политик и фантазер на всю Псковскую землю, таинственно рассказывал:

– …Пройтить туды ничего не стоит: держи все на восход солнца и больше никаких. Ну, только, милые, далеко, ох, далеко!.. Сказывают, ровно три года надо туды иттить… И который пойдет искать ее, Беловодию-то, должен тот человек содержать себя во всей строгости, как перед Господом, чтобы… как свеча воску ярого… чтобы ни сучка ни задоринки… Только тот, который выдержит все это, только тот и увидит ее… Земли там кажний бери, сколько только твоей душеньке угодно: пашни, и лугов поемных, и лесов могутных… И никого там нет над мужиком набольшего – только на себя да семейство свое и работай… Сам управляется народушка, и во всем там хрестьянину полная воля…

Хмуря кустистые брови, мужики, затаив дыхание, слушали, и глаза их горели…

X. В Тригорском

Пушкин осторожно продвигался вперед: снег держал плохо, лошадь проваливалась, и легко можно было слететь. И голубыми глазами, которые слепило солнце, он радостно осмотрелся вокруг и тихонько запел гусарскую песню, незабытую еще с лицейских лет:

Поповна, поповна, поповна моя,Попомни, как ты целовала меня…

От Михайловского до Тригорского было не более получаса. Дорога шла опушкой соснового леса. С правой стороны виднелось вздувшееся, посиневшее озеро. На границе дедовских владений высились три старых сосны, у корней которых он часто сиживал, любуясь заливными лугами по берегам светлой Сороти, лесами сосновыми, зеркальными озерами и синими далями… Потом дорога вышла в поле, где глубоким сном спали древние курганы и на холме стоял бедный погост Вороноч, который раньше был богатым пригородом вольного Пскова. Теперь от старого городища уцелели только две церковки да несколько сирых избушек…

Эти тихие, уже обтаявшие курганы – на одном из них грелась пара только что прилетевших пегих аистов, – эти старинные церковки, это городище говорили ему о глубокой старине. Вороноч упоминается уже в старых летописях: в 1356 году немцы «воеваша села около Острова» и тогда же сын знаменитого Ольгерда, Андрей, «из своея украйны пригнавше безвести повоеваше неколико сел Вороночской волости…». Часто, когда краю приходилось особенно трудно, сам Господь Бог выступал на его защиту. Так, в 1427 году Витовт, стоявший на Вороноче, был так перепуган внезапно налетевшей бешеной грозой, что сразу же пошел на мирные переговоры. Немного спустя, по рассказу летописца, «бысть знамение в Вороночи: от иконы св. Николы из левого ока, из суха древа, истече кровь напрасно[23] на заутрени в Спас день». Из Пскова послали по икону «два попа, Ивана да Семена, и привезена бысть икона во Псков». Ливонская война грозного царя Ивана IV захватила не только «города от литовской украйны», но и города «от немецкой украйны», и этот, теперь мирный, край. И сам царь, тогда совсем еще молодой, побывал здесь, но летописец высочайшим посещением Вороноча остался недоволен: «Князь великий все гонял на мсках[24], а христианом много протор и волокиты учинили… а не управив своей отчины ничего…» В смутное время здесь громил знаменитый полковник Лисовский: «И под Изборском был и дрался с Псковскими ратными людьми, и под Островом, и под Опочкой, и стал на Вороноче и воевал Псковщину, а литвы и немец 2000 с ним». И разоряли дотла край войны с Польшей, и когда псковский воевода Воейков, отступив перед врагами, пошел с ними «хребтами вместе», то предали все огню и мечу и «збегали людишка и крестьянишка наша в иные государевы городы, где кому ссяжно», но потом, потихоньку, народ возвращался на старые «печища»…

И Петр I не раз проезжал этими местами…

Все воспевая потихоньку поповну, Пушкин въехал на широкий двор большой, но неказистой усадьбы. Белокурый, с ямочками на румяных щеках казачок принял от него вспотевшую от тяжелой дороги лошадь, и Пушкин весело вбежал в переднюю.

– А-а, Александр Сергеевич!.. – радушно встретила его от дверей в большой зал Прасковья Александровна, хозяйка, уже пожилая женщина с простым и ясным лицом. – А я утром гляжу в окно, сорока по двору скачет, и думаю: кого-то она мне сегодня пророчит?.. А вы тут как тут… Очень рада… Ну, идите… Сейчас будут блины…

И она вошла с гостем в большой зал. Обстановка покоя была очень проста. Большой стол посредине, – в зале часто обедали, – вдоль стен простые стулья, по углам, на высоких столиках, бронзовые канделябры с толстыми мордочками ангелов. На одной из стен тяжело хрипели старинные часы с огромным маятником. Напротив знакомо мелькнула в глаза старая потемневшая картина «Искушение св. Антония»; бедный старик был окружен бесами самого отталкивающего вида… И соседняя гостиная была так же проста. Тут на почетном месте висел потускневший портрет Екатерины II в напудренных буклях, с румяными щеками и бесстыжими глазами: Тригорское было пожаловано ею деду Прасковьи Александровны. Под портретом царицы стояло роялино Тишнера, на котором часто играла для Пушкина его любимые вещи падчерица Прасковьи Александровны, Алина. И сама Алина была тут, у светлого окна в парк, над пяльцами. Это была обаятельная, но строгая девушка. «Alina – ессе femina»[25], – говорил он с восторгом. – Не говори Алина, а говори малина…» Но строгая девушка, видя, что он готов увязаться за всякой юбкой, умело держала его в некотором отдалении. И слухи о Дуне донеслись и до нее…

И как только в большом доме стало известно, что приехал Пушкин, он весь зазвенел девичьими голосами и засиял улыбками. Женской молодежи в доме было всегда много. Тут были не только четыре дочери Прасковьи Александровны, но и их родственницы и подруги из соседних дворянских гнезд, настолько многочисленные, что Прасковья Александровна путалась в них. И Пушкин терзался выбором, влюблялся то в ту, то в другую, а то и в нескольких сразу. И то он в этом доме восторгался всем, а то с такою же искренностью всех и все тут бранил…

– Идите сюда, Александр Сергеевич!.. – зазвенел из библиотеки голосок шестнадцатилетней хорошенькой Зизи, которую по-настоящему звали Евфросинией, но так как она терпеть не могла этого имени, то и величали ее все то Зизи, то Зина. – Ах, да шевелитесь же немножко!..

Пушкин, усиленно вытаращив глаза, размахивая руками и притворяясь задыхающимся, влетел в библиотеку. Его встретил веселый смех. Тут была не только белокурая воздушная Зина, но и старшая сестра ее Анна, ровесница Пушкина, сдержанная и серьезная девушка, втайне давно любившая молодого поэта. Только несколько месяцев тому назад, в ее именины, он поднес ей стихи:

Хотя стишки на имениныНатальи, Софьи, КатериныУже не в моде, может быть,Но я, ваш обожатель верной,Я, в знак послушности примерной,Готов и ими вам служить…Но предаю себя проклятью,Когда я знаю, почемуВас окрестили благодатью…Нет, нет, по мненью моему,И ваша речь, и взор унылой,И ножка, – смею вам сказать, –Все это чрезвычайно мило,Но пагуба, не благодать!..

Она берегла этот клочок бумажки как святыню, в то же время отлично знала, что такими стихами он сеял направо и налево, что это только слова, которые ни к чему не обязывают… Но он точно не замечал сияния этого тихого, только для него, чувства, и глаза его не отрывались от очаровательной Зизи, которая играла ему Россини, великолепно варила жженку и была первой затейницей во всех деревенских удовольствиях.