Принимая во внимание

Я понял, о какой выставке рассказывал Александр Олегович. Сам на ней не был, но Москва, в ту пору, полнилась разными слухами. Особенно о том, как бульдозерами разметали маленькую площадку, возле Манежа, на которой молодые, малоизвестные художники и скульпторы выставили свои творения. Особенно жарко это событие обговаривалось в студенческих общагах. Болтали о многом, но толком никто ничего не знал. Думаю, слухов было больше, чем того выставка заслуживала. Но сам факт…. И ещё, среди нашей братии, гуляло странное имя «Эрнст Неизвестный». Бродило, словно молодое вино, в умах моих одногруппников.

Вот так мы познакомились. Дядя Саша, как я теперь называю Александра Олеговича, оказался прав. С Мишкой мы сдружились. Возраст Александра Олеговича, и Мишкины «закиды» мне помехой не стали. Сжились. Правда, с тех пор Мишка меня иначе, как «Бульдозером», ни кличет. Да и бог с ним.

Почему я решил описать в дневнике именно сегодняшний день, а не вчерашний? Или, к примеру, позавчерашний? Не знаю. Просто настроение сегодня было какое-то необычное.

Хотя, нет. Причина в ином.

Сегодня мы, нашей маленькой, мужской компанией, ходили в баню. Решили попариться. После, выпили по две кружки «Жигулёвского». Настроение приподнялось. Особенно, у Мишки. А Александр Олегович, когда возвращались домой, вдруг принялся читать стихи. Как он выразился: «вирши его младости».

Синь льда, блеск солнца, свежесть снега,Куёт морозный воздух сталь,От санок радостного бегаВ душе крутится чувств спираль.Так хорошо! Река – как чудо!В душе поёт весенний хор:Аквамариновую грудуРазрубит солнечный топор.Пока же шестик беспощадныйЛёд режет, точно каравай,Глотая резкий воздух жадноКитаец мчит «тяни – толкай».

– А что такое, «тяни-толкай»? – поинтересовался Мишка.

Дядя Саша ответил, что не знает. А меня заинтересовало другое.

– А чьи стихи? – воскресный день близился к вечеру, похолодало. Пиво слегка дурманило голову. Стихи казались некоей туманной реальностью.

– Не помню. Одного из наших доморощенных, амурских поэтов, то ли тридцатых годов, то ли сороковых. – Дядя Саша с деланной искренностью выдохнул последние слова, но я то знал, он сказал неправду. Потому, как эти строки мне довелось слышать раньше, в Москве. Из уст папы. И, как я помнил, они принадлежали не амурскому поэту. А харбинскому. Дядя Саша преподавал литературу, и такие мелочи, как имя поэта, чьи строки ему так нравились, должен был помнить.

Сначала меня охватила обида от того, что он от меня что-то скрывает. Но пока мы шли по 50 – лет, потом перешли мост, через загаженную, заваленную мусором, Бурхановку, зашли в молочный магазин, отстояли очередь за сметаной и творогом, я поменял и мнение и настроение. В конце концов, почему дядя Саша должен мне о себе рассказывать? Его жизнь – это его жизнь. И я не имею права в неё вгрызаться со своим любопытством. Если захочет, сам, когда – нибудь, откроется. А соврал? Так это, скорее всего, своеобразная форма защиты личного, о котором старик не хотел никому говорить. По крайней мере, сейчас. Нечто такое, что живёт в нём постоянно. И, может так статься, держит его в этом мире. Каждый из нас имеет своё «ТАКОЕ». О котором молчит, потому, что ТО его, и только его. И никто не имеет права лезть в душу, тем более, ковыряться в ней. Может, я сейчас пишу нервно, неточно оформляю мысли, но пишу о том, что чувствую. И что почувствовал, когда мы три часа назад шли из бани.

Помнится, мы, некоторое время, шли молча. А потом, в один момент, я не сдержался и спросил:

– Дядя Саша, а вы в Китае бывали?

– С чего это вдруг тебя заинтересовало? – откликнулся он.

– Да так. Всё-таки, столько лет живёте на границе. Рядом с Китаем. А что такое «тяни-толкай» не знаете.

– Ну и что? – Александр Олегович в тот миг улыбнулся. – Есть москвичи, которые понятия не имеют, где находится Собор Василия Блаженного. И ничего, живут. Для них главное знать, где расположен ГУМ. А стихотворение… Может, автор придумал своё слово. Как Маяковский. Для рифмы. А может, действительно когда-то было нечто такое, что нужно было толкать, вроде санок. Не знаю. В Китае то побывать мне не удалось. Когда имелась возможность, случая не выпадало. А теперь нет ни случая, ни возможности.

– Да ладно вам. – Вмешался в разговор Мишка. Глаза его блестели: пока мы стояли за молоком, он успел сгонять на автобусе на Высокую, за чекушкой. – Что там, в том Китае, интересного? Посмотришь на тот берег, так с души воротит: и как люди могут так жить? Не жизнь, а выживание. Полная голодуха. В Китае интересно было бы побывать лет, эдак, сто назад. А сейчас…

Мишка махнул рукой.

Мой новый друг газет не читает. Радио слушает только тогда, когда его включаем либо я, либо дядя Саша. А потому, точных сведений о Китае знать не может. Но наблюдательный глаз художника делает безошибочные выводы. По данным, которые проходили через «контору», было известно, только в прошлом году в нескольких центральных провинциях КНР вымерло от голода и холода около трёх миллионов человек. Правительство Китая тщательно скрывало информацию, а потому данная цифра была приблизительна. Хотя и она шокировала.

Странно. Китай – страна с глубокой и интересной историей, и тут такое… Хотя, с другой стороны, у нас ведь тоже было нечто подобное. Стоп! Дальше писать нельзя. Эдак, можно до таких вещей добраться, мозги поплывут.

Сегодня решил спать в сенцах. Хоть и холодно, зато сон хороший. Дядя Саша, для таких случаев, специально установил старый, продавленный диван, на котором без толстого матраца спать просто невозможно. Рядом с диваном стоит самодельный стол. За ним я сейчас и сижу. На плечах плед. В правой руке – ручка, в левой – огурец. Странная, но такая приятная комбинация.

Жалею ли я о том, что приехал сюда? Да. Но не потому, что в Москве больше перспектив, шансов, возможностей. Просто, здесь я чужой. Благовещенск крайне отличается от столицы. Да и не только от неё.

Город живёт равномерной, спокойной жизнью. Здесь не «летят» утром на работу, и не несутся со всех ног вечером домой. Из одного конца города в другой, на автобусе можно добраться за полчаса. А потому, в шесть часов все находятся по домам, в то время, как в Москве в этот час только толкутся на остановках. Вечерами на набережной, до которой от моего дома ходьбы минут сорок, собирается, чуть ли не вся молодёжь города. По выходным все идут в парк. Именно идут, а не бегут. И разговаривают на Востоке как-то не торопясь, не жуя в спешке слова. Между «привет» и «пока» укладывается длинный диалог, минут на пять, а не как у нас, в лучшем случае, три фразы. Здесь практически нет криминала, потому, как город пограничный, закрытый. Ночью можно спокойно бродить по тихим улицам, без особой опаски.

Но именно этого, то есть суеты и стремительного течения жизни мне и не хватает. Не могу сказать, будто в Москве я бурно проводил вечера, но чтобы вот так, как здесь…. Вечером, если нет дежурства, прихожу домой, и в моём распоряжении только книги хозяина, благо их в изрядном количестве, радио да Мишкины впечатления. Не так уж много. За три недели, что я проживаю в Благовещенске, всё это начинает надоедать.

Я не являюсь поклонником столичной жизни. И на Дальний Восток ехал с определённой целью. Но, судя по всему, мои надежды не сбудутся. Прибыл сюда с одной надеждой: как можно глубже изучить жизнь Китая. Находясь, если уж не в нём самом, то, хотя бы, рядом с ним. И где же его, как я считал, можно глубоко изучить, как не на самой границе? Но мне пришлось разочароваться. Благовещенцы знают о Китае столько же, сколько и москвичи. Обыкновенный советский город, хоть и на границе. Рассчитывал, в управлении накоплю знания по Китаю, работая с перебежчиками, а меня определили в «особый отдел», основная задача которого заключается в надзоре за деятельностью воинских частей и погранотрядов. Бред! Неужели я все пять лет так и буду мотаться с одной заставы на другую, писать рапорты, проверять деятельность «осо», между делом, пить водку и жрать рыбу? Разве для этого я окончил институт Востоковедения? Бред!

Странно. Начинал писать в одном настроении, заканчиваю совсем в ином. Вот что значит, результат самокопания. Или, точнее сказать, самоковыряния. Ну, да ничего. Я здесь не навечно. Всего на пять лет. А может, не на пять?»

13 марта, 1969 года. 13. 22

Тело Василия Трифоновича Иванова, накрытое простынёй, большой глыбой, лежало на каталке. От него тошнотворно несло формалином. А вот трупного запаха слышно не было. Видимо, хранят в холодильнике, подумал Глебский и тут же чертыхнулся: какой холодильник, когда на улице минус двадцать. Вывези в помещение без отопления, и все дела.

Ларионов, тем временем, натянул резиновые перчатки, протянутые ему санитаром, откинул простынь, открыв голое тело бывшего руководителя управления безопасности, и приподнял правую руку покойника.

– Вот, смотрите, ради чего я вас привёз.

Глебский приблизился к полковнику.

Малышев наблюдал с противоположной стороны каталки. Он сразу отметил, как изменились черты лица Василия Трифоновича. Некогда розовые, полные щёки Иванова впали, кожа приобрела характерный для мертвеца землянистый цвет, словно тело готовилось к погружению в почву.

Милиционер, тем временем, держал кисть руки убитого, чуть отстранив её от себя. Брезгует? – подумал Андрей Сергеевич, но тут же догадался: Ларионов привлекает его внимание к объекту.

– Смотрите. – Александр Константинович слегка повернул кисть, так, чтобы свет упал именно на то место, которое заинтересовало следователя. – На безымянном пальце покойного имеется обручальное кольцо. Его убийца не снял.

– Не смог стянуть. – Выдвинул предположение Малышев.

Ларионов отрицательно покачал головой.

– Мы тоже так поначалу думали. – Пальцы начальника УВД ухватились за золотой обруч и потянули его. – Однако, как видите, кольцо очень даже легко соскальзывает с пальца… Оно не вросло, как это случается с теми, кто носит украшения постоянно, не снимая. А Василий Трифонович частенько ходил без него. Товарищ майор, – Ларионов посмотрел на Малышева, – Я так полагаю, вы об этом должны знать.

Майору ничего не оставалось, как утвердительно промолчать.

Глебский повернулся в сторону Александра Константиновича.

– На что намекаете? – Андрей Сергеевич внимательно осмотрел кольцо, вернул его Ларионову.

– На личную жизнь покойного. – Кольцо вернулось на палец усопшего.

– Он что, подгуливал? – догадался Глебский.

На этот раз ответ подполковник ждал от Малышева, но тот снова предпочёл промолчать.

– И ещё как подгуливал! – отозвался, вместо майора, Ларионов. – Вы к нам из столицы кобеля прислали первостатейного. Кстати, это одна из рабочих версий. Если помните, вторая. Теперь смотрите сюда. – Милиционер опустил руку, после чего приподнял левой рукой голову покойника, а жестами правой принялся сопровождать следующее сообщение. – Видите, гематома на правой скуле. Других кровоподтёков нет. Удар был нанесён один. Теперь смотрите на затылочную часть. Череп проломлен. В результате удара о твёрдую поверхность.

– А если убийц было двое? Или, убийца сначала нанёс удар по лицу, а после, твёрдым предметом по затылку? – упорствовал Глебский.

– Исключено! Эксперты в ране не обнаружили никаких следов посторонних предметов, кроме остатков ледяной поверхности асфальта. Да и характер раны говорит о том, что череп товарища полковника был повреждён во время падения. Результат отвратительной работы дворников. Убрали бы во время лёд, может, остался жив. – Ларионов накрыл тело простынёй. – Всё говорит о непреднамеренном убийстве. Случайность.

– А ограбление?

– Вот с этим сложнее. Если бы не кольцо, то можно было бы с уверенностью сказать, что всё-таки имела место попытка завладеть ценностями. Иванов, предположим, оказал сопротивление. В результате, грабитель применил силу, скажем, для устрашения, да перестарался. Но кольцо… Не в тему оно. Вторая версия. Муж – рогоносец. Для Василия Трифоновича вполне подходит. Но, в таком случае, убийца – полный кретин. – добавил Ларионов. – Одно дело – непреднамеренное. И совсем другое – с целью ограбления. Тянет на максимальный срок, а то и на «вышку».

– Рассчитывал на безнаказанность.

– Может быть… Идём?

– Подождите.

Глебский снова откинул простыню и внимательно осмотрел голову покойного.

– Да, действительно, гематома только с одной стороны лица. А руки?

– Обморожены. – Ларионов развернул ладони покойного. – Вот, смотрите.

– Я не о том. – Подполковник склонился над телом.

– Если вы об ответном ударе…. На костяшках рук нет ни единой ссадины.

Глебский выпрямился. Простыня вернулась на прежнее место.

– Будем продолжать беседу здесь, или выйдем в коридор? – Поинтересовался милиционер.

– Лучше на улицу. – Подполковник первым двинулся к дверям.

На свежем воздухе Малышев и Ларионов закурили.

– Нет, конечно, версия с бабами сама по себе любопытна. Только я больше придерживаюсь мнения: Трифоновича убили при попытки ограбления. – Первым начал говорить милиционер.

– Почему думаете, что версия с ограблением наиболее вероятная? – выдохнул, вместе с паром, Андрей Сергеевич, обращаясь к Ларионову. Он с завистью смотрел на сигарету в пальцах следователя. – Вы же сами, только что, говорили о кольце?

– Говорил. – Согласился Ларионов. – Одно другому не мешает. А что, если убийца побрезговал? Или, у преступника имелись свои, личные, так сказать, мотивы не трогать кольцо?

– Может и так. – Поёжился от пронизывающнго холода Глебский, и тут же возразил. – Только это не входит в логику грабителя. Давайте, поставим себя на место преступника. У лежащего без сознания человека он забирает портфель, бумажник, снимает с руки часы, выворачивают карманы, а золотое украшение, бросающееся в глаза, даже не пытается стянуть с пальца. Странно, не правда ли? И это притом, – продолжал свою мысль Андрей Сергеевич, – что маленькое колечко очень легко спрятать. После чего можно официально сдать в ювелирный магазин и получить живые деньги. Кольцо обыкновенное, ничем не примечательное. Штамповка. Серийного номера на нём нет. За него можно без всякого волнения получить, причём, законно, рублей восемьдесят. Без всякого нервного напряжения. Однако, побрезговали. Чистыми деньгами побрезговали. Зато взяли портфель, немецкого производства, каковых, как мне сообщили, в городе, более как у Василия Трифоновича, ни у кого не было. И часы, которые в ваши магазины никогда не завозили. Встаёт вопрос: кому, в таком случае, убийца хотел или хочет сбагрить эти приметные вещицы? Кто их возьмёт? Ответ: никто! Ну, часы ладно. Они небольшие. Спрятал в карман, и аминь. А портфель?

– Не смог открыть замки. – Выдвинул версию Ларионов.

– Зачем открывать? Рванул клапан, вынул, что нужно, и будь здоров! Так нет же, поволок с собой. Для чего? Ради балыка? – задумчиво проговорил Андрей Сергеевич.

– Откуда вам известно, что у покойника лежало в портфеле?

– В буфете управления в тот день продавали балык.

– Неплохо вас харчуют. – С иронией в голосе, заметил Ларионов. На Новый Год полковник с трудом смог достать дополнительный килограмм варёной колбасы, к «талонному» килограмму, отстояв два часа в очереди, и две банки прибалтийских шпрот. А тут такая роскошь. – Может вам также известно, сколько у Иванова могло быть денег в кошельке? Не подскажите?

– Не более пятидесяти рублей. – Механически, думая о чём-то своём, ответил за московского следователя Малышев. Глебский поморщился: и зачем майор вылез.

– Приличная сумма.

– А за кольцо могли взять больше. – Тут же добавил москвич. – Но, отчего-то позарились на меньшее. Опять же, про брезгливость. Часы то с руки стянуть не побрезговали!

– Что вы хотите. – Ларионов прикурил вторую сигарету от первой, а окурок щелчком отбросил в сторону. – Швейцария!

– «Сейко». – Снова вмешался Малышев, не заметив недовольного взгляда москвича. – Живые деньги. Рублей пятьсот.

Глебский резко повернулся в сторону Малышева.

– У Иванова много баб было?

Майор вздрогнул: такого вопроса он никак не ожидал.

– Понятия не имею! Хотя, скорее всего, имелись.

– Замужние среди них были?

– Не интересовался.

– Со службы никого в постель не затягивал?

– Да… Не знаю… Слухи ходили, а так…

– А вас не смущает, что я рядом стою, и всё слышу? – Милиционер поправил на голове шапку, от чего весь его облик принял мальчишеский вид.

– Нисколько. Всё, о чём сейчас говорится, в интересах дела. Тем более, как я понял, о личной жизни покойного вы и так хорошо осведомлены. Хотя, – тут же поправился Глебсикй, – Виктор Андреевич, вы же понимаете: всё что говорится между нами, не должно выходить наружу.

– Без проблем! – Ларионов отбросил второй окурок, натянул на руки перчатки, – О дальнейшем продвижении дела буду вам сообщать лично. Контактные телефоны имеются. Но и вы уж нас не забывайте, товарищ подполковник. Если что найдёте по своей части, звоните. Заезжайте. Потому, как не хотелось бы задаром «тянуть пустышку».

Ларионов уехал первым. На своём милицейском «бобике».

Глебский с Малышевым остались стоять у входа в морг.

– Что скажешь, Александр Константинович?

Майор вновь потянулся за сигаретами.

– Странно всё это. Убить из-за бабы… простите, женщины. Неправдоподобно.

– От чего ж? – Глебский с завистью посмотрел на пачку. – Жизнь – вещь разноплановая. В ней всякое случается. И преступление из-за женщины не такая уж редкая вещь. Разве что в вашем городе такого не случалось.

– Наверняка случалось. Драки были. Или морду кому били. Особенно молодняк. Но там понятно. А чтобы убить начальника управления КГБ из-за ревности… Верится с трудом.

– Ты же видел результаты экспертизы. Иванова ударили по лицу. Скончался от переохлаждения. Несчастный, можно сказать, случай.

– И ты веришь этому?

– А почему бы и не поверить? К тому же, это в наших интересах, чтобы он погиб по этой причине. Или в результате ограбления. А не по какой-либо иной. Какой, надеюсь, понимаешь?

Малышев глубоко затянулся дымом и с силой выпустил его из лёгких.

– Интересно, что бы со мной сделали, если бы я из ревности, ударил по морде Иванова?

– Не понял!

– А что сделали бы с тобой, если бы ты оскорбил Юрия Владимировича? А? Пусть даже с глазу на глаз. Без свидетелей!

– Не пойму, к чему клонишь?

– А к тому, что результат был бы идентичен. И тебя, и меня бы разжаловали, сослали, к чёртовой матери, в тьму-таракань, а после сгноили в каком-нибудь болоте. – Окурок чёрным пятнышком упал в снег. – Тот, кто ударил Иванова, должен был осознавать последствия своего поступка. А потому вывод: сотрудник управления на такой бы шаг не пошёл. Даже ради женщины.

– А если начальник зарвался? И сотрудник не выдержал? Сорвался? А когда увидел содеянное, замаскировал срыв под ограбление?

– Всё равно, предохранители, как говорится, должны были сработать. Для того, чтобы так поступить, нужно родиться Отелло, с рубашкой на распашку. А я таких в нашем управлении до сих пор не наблюдал. Это по поводу вопросов о личных отношениях Василия Трифоновича на службе.

– Намекаешь на то, чтобы я не копал в вашей «конторе»? Боишься, как бы грязь не полезла?

– В нашей «конторе», товарищ подполковник. В нашей. – Они вернулись к машине, вызванной из управления, и Малышев потянулся к ручке дверцы. – Не нужно нас разъединять. Делаем одно дело. Только на разных уровнях. А потому, если даже, благодаря присланному из столицы Василию Трифоновичу, мы где-то и замазались, то, прости за сравнение, в говне будем все.

Малышев специально отметил интонацией слова, о том, что Иванова прислали из Москвы. Глебский намёк понял.

– Не боязно такие слова говорить проверяющему?

– А ты не проверяющий. А я не проверяемый. Хоть и временно исполняю обязанности начальника управления. Так что, извини, буду высказываться так, как считаю необходимым. Сам же просил.

– Это ты правильно заметил, – тут же ухватился за слова майора Андрей Сергеевич. – То, что исполняешь обязанности временно.

Малышев уже, было, приоткрыл дверцу авто, но после этих слов тут же её захлопнул.

– А ты меня не пугай, подполковник. Мы, местные, пуганные. И не такими, как ты. Думаешь, вернёшься в столицу и сможешь так отрапортовать, что меня ещё дальше сошлют? Ведь так? Только одно учти: мне до отставки всего четыре года осталось, так что как-нибудь перекантуюсь. Полковником всё едино не быть. А подполковника, дай бог, перед пенсией кинут. Так что, переживу. – Малышев снова взялся за ручку, но тут же снова обернулся. – Поступай, как знаешь, Андрей Сергеевич. Твоё право. Только, прежде, чем начнёшь ворошить муравейник, а я так думаю, начнёшь, созвонись с Москвой, и получи, на всякий случай, разрешение. Подстрахуйся. А то ведь всякое может случиться! У Иванова, даже мёртвого, связи в столице, наверняка, остались. Мне-то лично всё равно, а вот у тебя могут возникнуть неприятности.

В машине всю дорогу молчали. Но когда зашли в кабинет и сели друг напротив друга, Глебский жёстко проговорил выношенный долгим молчанием ответ:

– Спасибо за совет! Только я привык действовать самостоятельно. И буду так действовать впредь. По поводу рапорта скажу одно: буду объективен. Насколько возможно. Большего от меня не жди! Скрывать ничего не стану, но и покрывать никого не буду! А теперь, давай пить кофе. Заодно, расскажешь, как прошло то заседание обкома партии, о котором недавно говорил. Желательно, во всех подробностях и деталях…. Ну, чего смотришь? Сам же обещал.

Ретроспектива. 3 марта, 1969 года.

Степан Степанович Аврамеев, первый секретарь Амурского обкома партии, из-под лобья, хмуро смотрел на медленно собирающихся членов обкома. Сегодняшнее заседание было созвано в экстренном порядке. Все члены обкома добраться в указанное время, до начала заседания, наверняка, не успеют. Особенно из дальних районов области. Потому придётся часть информации сообщать вторично.

Степан Степанович тяжело вздохнул: а что поделаешь?

Наконец, зал на две четверти заполнился людьми.

Аврамеев поднялся на сцену, прошёл в президиум, занял своё издюбленное, постоянное место, под портретом Ленина, разложил на столе бумаги.

Время шло. В зале, потихоньку, между собой переговаривались делегаты, искоса поглядывая на «первого». С обеих сторон от Аврамеева расположились секретарь Благовещенского горкома Сыроватенко, руководитель Тындинского райкома Глушков, начальники областных управлений УВД и КГБ, трое членов обкома партии из Магдагачинского и Зейского районов. А Степан Степанович всё молчал. Он не знал, с чего начать. А начинать следовало.

Аврамеев ещё раз просмотрел телеграмму. Мысленно выругался. Если бы ЦК промолчало, как и раньше, никак не отреагировало на происшедшее, или отреагировало, но, только наверху, то он бы как-то справился с ситуацией на месте. Самостоятельно. Ну, пошли бы слухи, да и бог с ними. Пресекли, впервые, что ли… Вон, в Сковородинском районе в прошлом году, по осени тоже стычка с китаёзами произошла, до крови дошло. И ничего. Поболтали – позабыли. Секретарю парторганизации и председателю колхоза по машине выделили, так те сами всем рот прикрыли. И тут бы справились. Так нет же, б…, – мысленно выматерился первый секретарь обкома, – Открытая нота протеста, чтоб их…

На столе, перед Степаном Степановичем лежал текст заявления ЦК КПСС, который завтра должен был появиться в центральной прессе. По причине опубликования, которого, как он предполагал, в городе, а может и в области, особенно в приграничных районах, могла начаться паника.

Правительственную телеграмму Аврамеев получил полчаса назад. Как и секретари других обкомов. За прошедшие полчаса Степна Степанович весь текст буквально вызубрил, вбил в свою память. Потому, как, в отличие от других обкомов, данное послание касалось его области самым непосредственным образом.

Рука медленно провела по полоскам текста, приклеенным на официальный бланк. Пальцы с силой вжимались в лист, словно пытаясь прочувствовать выпуклость букв, вбитых в неё:

«…Советское правительство заявляет правительству Китайской Народной Республики следующее:

2 марта в 4 часа 10 минут московского времени китайские власти организовали на советско – китайской границе в районе пограничного пункта Нижнее – Михайловка (остров Даманский) на реке Уссури вооружённую провокацию. Китайский отряд перешёл советскую государственную границу и направился к острову Даманскому. По советским пограничникам, охранявшим этот район, с китайской стороны был внезапно открыт огонь из пулемётов и автоматов. Действия китайских нарушителей были поддержаны из засады огнём с китайского берега реки Уссури. В этом провокационном нападении на советских пограничников приняло участие свыше 200 китайских солдат. В результате этого бандитского налёта имеются убитые и раненые советские пограничники….»