Виксаныч (сборник)

Все это Ленька слышал как сквозь толщу воды и был несказанно удивлен, когда его растолкали, расхлопали по щекам и напоили чаем. Через два часа процедура повторилась. Только на этот раз к чаю добавили булку, от вкуса которой Мишарин уже давно отвык.

Еще через два часа Мишарин уже сам встретил дымящийся бульон и кусок хлеба.

Э-э-э… Так продолжалось целую неделю. За это время бригадиры, распределявшие по утрам людей на работы, напрочь забыли фамилию «Мишарин». Тем не менее Ленька регулярно получал пайки и окреп настолько, что стал вставать и ходить по бараку. Во двор его не выпускали, чтобы «не светился» на глазах начальства. Когда же он «подлатался» до того, что мог держать в руках веник и совок, стал вечным «шнырем»[4] – уборщиком бараков. Собственно, убирались другие, а Леньке вменялось в обязанность хватать совок и веник всякий раз, когда в бараке появлялся посторонний.

Когда закончилась вторая неделя, его отвели в маленькую избушку на территории лагеря, в которой помещалась канцелярия «нарядилы».

По дороге Мишарин мучительно размышлял, как объяснить начальству разницу между журналистом и писателем. В конце концов, совершенно запутавшись в переводе и примерах, он вдруг сделал для себя открытие: слово – серебро, а молчание – золото! Не успев удивиться, почему это не пришло ему в голову раньше, Ленька шагнул в канцелярию.

– Значится так, – вместо приветствия сказал ему «нарядила». – Перед тобой стоит задача: написать детектив. Условие: этот детектив должен понравиться на воле. Особенно в плане идейном и политическом. Ты все понял?

– Все понял, – ответил Ленька так, как учили в тюрьме и на пересылке.

– Что тебе нужно? – спросил «нарядила». – Я говорю, что тебе нужно, кроме жратвы?

Ленька на какое-то время задумался. Дело в том, что он настолько окреп физически, что его стало тяготить общество «лосей сохатых» – воров и блатарей, которые не работали на общих работах, а слонялись по баракам и занимали незначительные должности в лагерной иерархии. Внутренний голос подсказывал Леньке, что сейчас он может воспользоваться моментом и «обнаглеть».

– Мне нужно отдельное помещение в течение всех суток, чтобы никто не входил и не мешал, – сказал он, слегка робея. – Ну и, конечно, стол, стул, бумага и перо, в смысле ручка…

«Нарядила» почему-то выдержал долгую паузу, потирая ладони с тем звуком, который издают два трущихся напильника. Ленька вспотел от страха и решил уже «сдать назад».

Но тут начальник наконец заговорил:

– На подловке[5] все приготовлено. Внизу, у люка, будет дежурить Маруська[6] или его сменщик. Если что понадобится, свистнешь. Если захочешь выйти, тоже свищи, они лестницу подадут. В остальном я тебя не тороплю, но и ты не отставай. Главное – помни об условии… Все понял?

– Все понял.

И началась у Мишарина сказочная жизнь. Для начала он на первом листе бумаги начертил кружочки и закорючки, цифры, имена и символы. На тот случай, если начальство прибудет с проверкой. Тогда эта абракадабра станет планом будущего детективного романа.

Но никто его не проверял, и целую неделю Ленька наслаждался одиночеством, изредка окликая Маруську одной и той же фразой:

– А подать-ка сюда!

Ему ставили лестницу, приносили еду. Когда он выходил в сортир, до блеска убирали подловку. Видимо, Маруська с подручными получил строгие указания. Выполняя Ленькины капризы, они не задавали ни единого вопроса и не позволяли никакого «хамства».

Однако безделье скоро наскучило Мишарину, и он решил «поиметь совесть» и принялся за роман, в том смысле, что какое-то время чесал в затылке, что-то начинал писать, рвал написанное и долго простаивал у чердачного окна, тупо озирая лагерный двор.

К концу дня «борзописец», как он себя окрестил, пришел к выводу, что не сможет написать даже элементарного школьного сочинения. И тут Леньке действительно стало страшно. В лагерном обществе, если ты не в состоянии что-то сделать, об этом надо говорить сразу, а не жрать дармовую пайку целую неделю. Тут «халява» не проходит. А наказание будет жестоким. От страха у Мишарина прояснилось в голове и родилась идея.

По свистку к люку моментально была приставлена лестница, по которой, словно матрос по вантам, взлетел Маруська.

– За что ты сидишь? – спросил он зэка.

Ленька предпочитал никак его не называть. Кличкой было противно. А поинтересовавшись именем, можно было нарваться на «хамство». Слава Богу, лагерные законы опускали многие «вольные» формальности, как то: здороваться и обращаться. Инструкции Маруська, видимо, получил в достаточно суровой форме, потому что перепугался и, словно следователю на «чистосердечном», выложил Мишарину все свои похождения. Все, связанное с извращением, Ленька отмел, но пару Маруськиных преступлений взял за основу и написал первые страницы. Дальше работа пошла как по маслу.

Время от времени «борзописец» свистал по очереди Маруськиных подручных на допрос, выслушивал их признания и компоновал эпизоды и целые главы. Постепенно работа увлекла его целиком. Конечно, преступления этих «низов общества» были не ахти какие интересные, но они давали толчок Ленькиной фантазии. Э-э-э… Главное – был материал для ярких портретов и характеров.

В конце ноября наконец пожаловало начальство. «Нарядила» по-хозяйски улегся на Ленькину кровать, которую Маруська с подручными соорудил по капризу «борзописца» прямо на подловке. Кровать, которая выдерживала даже Ленькины прыжки, едва не провалилась под тяжестью начальника. Кое-как устроившись, «нарядила» закрыл глаза и коротко бросил:

– Читай.

Мишарина охватило волнение. Это был первый слушатель его первого в жизни романа.

Он читал с выражением и в «лицах», стараясь интонациями подчеркнуть характеры героев.

Когда Ленька умолк, наступила долгая пауза. Ему показалось, что начальник заснул, и стало до слез обидно.

– Мало политики!.. – «нарядила» сказал это так резко, что Ленька вздрогнул и испугался. – И идейности.

Начальник замолчал, продолжая неподвижно лежать с закрытыми глазами, словно размышляя, чего еще не хватает в романе.

Мишарину стало совсем не по себе.

Правду сказать, он так увлекся, что совсем позабыл о главном условии. А портреты «петухов»[7] не позволяли широко раскрыть идейно-нравственные характеристики героев.

– Это только начало… – неуверенно произнес «борзописец». – Дальше появится следователь… Тогда уж…

– Во-во, – прорычал «нарядила», осторожно слезая с постели. – Давай, чтоб следователь был кристально чистым и идейно выдержанным… А так ничего. Мне понравилось. Интересно и жизненно…

Елей разлился по сердцу писателя…

С этого дня Ленька «оборзел». Он слонялся по лагерю, хватал «лосей сохатых» и допрашивал их с пристрастием. Они выкладывали ему все как на духу, включая то, о чем умолчали следователям.

По лагерю пошла молва, что Мишарин является правой рукой «нарядилы» и сколачивает банду, собирая подробное досье на каждого ее члена. Леньке стали приносить взятки, как те, кто хотел вступить в банду, так и те, кто не хотел. Взятками большей частью были продукты, поэтому к Новому году Ленька не только отъелся сам, но и собрал несколько подарков тем, кто, как и он, не смог бы выжить без поддержки. Среди этих «доходяг» большинство было политических, и на их примерах писателю не составило труда создать несколько «кристальных» образов «настоящих большевиков». А один, старый чекист, спроецировался в романе почти без изменений.

Леньке даже стало жутко интересно узнать реакцию тех, кто на воле будет читать этот роман. Он предполагал в финале наградить старого чекиста орденом, зная, что в жизни его «наградили» лагерем.

Насколько естественно на воле воспримут этот авторский обман? Ленька записал фамилию прокурора, который вел дело старого чекиста, и решил непременно послать ему экземпляр книги.

Утром после новогодней ночи к Мишарину неожиданно явился второй начальник. Тот, что ведал пайками. Маруська, следивший, чтобы никто посторонний не смел подниматься на подловку, не рискнул отказать зэку из «первой пятерки».

Его просьбу (!) почитать роман Ленька выполнил с той радостью, которая охватывает всякого художника, когда его произведение начинает привлекать внимание. Мишарин опять читал с выражением и «в лицах». И опять после прочтения воцарилась долгая мучительная пауза. Начальник был хмур и угрюм.

– Вам не понравилось? – осторожно спросил автор.

– Да нет. Штучка хорошая… забористая. А ты знаешь, что ты пишешь? – От такого вопроса Ленька растерялся.

– Детектив… – неуверенно проговорил он.

– Смертный приговор ты себе пишешь, – тихо произнес начальник, но от этих слов мурашки побежали по всему телу.

– Зачем же приговор? Почему приговор?

Оказалось, что на новогодней пьянке «первой пятерки» между «нарядилой» и начальником пайка вспыхнула старая ссора. «Нарядила», хватив лишку и потеряв бдительность, проболтался о своей задумке.

А заключалась она в следующем.

К 75-летию Сталина, когда вся страна напрягалась мыслью о подарке вождю, какой-то «житель Шепетовки» посвятил Отцу и Учителю «Оду». Лаврентий Павлович, желая потрафить Сталину, показал ему это творение. Дескать, в моем ведомстве даже наказанные твоим именем продолжают любить тебя больше жизни. «Ода» очень понравилась Хозяину, особенно тем, что прочли ее в присутствии иностранных корреспондентов, и в результате через неделю зэк гулял на воле.

«Нарядила» хоть и был почти неграмотным, но сообразил, что вторая «ода» не пройдет. Да и рассчитывал он не столько на благосклонность вождя, сколько на самолюбие Первого Чекиста. А для такой цели, решил он, подойдет детективный роман с идейно выдержанным и кристально честным героем. «Нарядила» был настолько уверен в успехе, что в чаду пьянки крикнул своему оппоненту:

– Я-то скоро выйду отсюда, а ты тут заживо сгниешь!

Начальник пайка, взвесив все «за» и «против», пришел к выводу, что такое может случиться на самом деле. И единственной возможностью «сгнить вместе» остается помешать появлению на свет этого романа. А для этого он решил рассказать автору всю правду.

– Он пошлет этот роман от своего имени, – тихим голосом говорил начальник. – Ты, как автор и свидетель, ему будешь не нужен. Поэтому он «завалит» тебя в тот же день, как ты поставишь точку.

Эти слова были произнесены таким обыденным и спокойным тоном, словно речь шла о премии за сданные сверхплановые кубометры. А от тихого ленивого голоса повеяло на Леньку вечным холодом могилы. Волосы у «борзописца» поднялись дыбом, заиндевели и тихо позванивали в такт шагам удалявшегося начальника.

Весь день Мишарин пролежал на своей кровати, не шевелясь и не притрагиваясь к еде. Однако вечером зашел встревоженный «нарядила».

Скорее всего, Маруська донес ему о посещении начальства и странном поведении писателя.

Пришлось взять себя в руки и снова читать роман. На этот раз похвала «нарядилы» больно ударила Мишарина в самое сердце. На прощание начальник сказал:

– Я вижу, дело к концу идет. Если за неделю управишься, с меня пол-литра…

После ухода «нарядилы» Ленька заметался по подловке как загнанный волк. То ему хотелось свистнуть Маруську и надрать тому уши, то приходила мысль бежать к прикормленным политическим и рассказать им все. Но лагерный опыт подсказывал, что все это бесполезно. Что никто не может защитить его, даже сам Лаврентий Павлович… Тогда Ленька твердо решил: точку в этом романе он не поставит.

И он начал «тянуть резину». Когда «нарядила» через неделю пришел за романом, он с удивлением узнал, что преступнику, к которому, при последнем чтении, уже стучались в дверь, удалось уйти, да еще таким оригинальным способом, что настороженный начальник ничего не заподозрил и ушел довольный. Однако с этого дня он зачастил в Ленькин «кабинет». Но Мишарин бился за свободу преступника как за собственную жизнь. Он нашел ему сообщника, который лил воду на мельницу империализма и целый месяц водил за нос старого чекиста, а с ним – и «нарядилу». Поначалу тому нравилась изворотливость преступника, а особенно – империалистическая мельница. Но со временем воды становилось слишком много, и создавалось впечатление, что она вот-вот захлестнет старого чекиста. «Кристально честный» превращался в «непроходимо тупого». Он уже перестал просчитывать наперед ходы своего противника и грозил загубить на корню саму идею.

– Давай, кончай его! – приказал «нарядила», имея в виду преступника.

Приказал таким тоном, каким привык это делать. Несколько дней Мишарин протянул на поимке и покаянии империалистического сообщника. Но только отчетливее понял старую воровскую истину: сколько веревочке ни виться, а конец все равно будет.

Он попробовал было прибегнуть к такому понятию, как «творческий кризис».

– Конец – самое главное в детективном романе! – кричал он. – А я не вижу эффектного конца. Не вижу!

– Завтра увидишь, – непонятно в каком смысле сказал «нарядила».

Всю ночь Мишарин не спал. Он вспоминал свое безмятежное детство, свою молодость в МГУ. Друзей-журналистов, предавших его и проклявших во время суда. Вспоминал своих родителей, которые тяжело заболели после его ареста. Няню, бабушку и тетку, которые словно сговорились – померли все в один год. И все от сердечного приступа. Вот что такое «социальный заказ!» – вспомнились ему студенческие лекции. Это когда жертва заказывает палачу свою надгробную надпись. Эх вы, великомудрые эмгэушные профессора! Ведь вы если и не знали сами, то, конечно, догадывались, какая жизнь ожидает ваших студентов. Что ж вы не предупредили, в каком месте соломку-то подстелить!

Потом Ленька вдруг вспомнил о Боге и подумал: «Какая же я, в сущности, сволочь! Когда подыхал от голода, звал Его, и Он пришел ко мне. Но стоило только набить брюхо, как и Бог стал не нужен…» И понял Мишарин, что жизнь его была прекрасна и чего-то стоила только в детстве, а еще, может, в студенческие годы. А взрослая зрелая жизнь состояла из одних просчетов, ошибок и разочарований. А стало быть, вовсе не стоит она того, чтобы за нее цепляться…

Придуманный еще месяц назад красивый и эффектный финал романа был написан за пару часов, и до самого вечера в ожидании «нарядилы» Мишарин просидел в своем «кабинете» совершенно опустошенный, без мыслей, воспоминаний и желаний.

Несколько раз удивленный Маруська поднимался и возвращался, не получив в этот день ни одного приказания.

За полночь, особо громко и зловеще, как показалось Леньке, стукнула лестница о люк чердака, и заскрипели под ногами «нарядилы» ее перекладины.

Он не улегся, как обычно, на кровать, а, стоя у люка, коротко спросил:

– Закончил?

– Закончил.

– Давай сюда.

Ленька отдал роман и впервые ощутил острую тоску. Как ни странно, тосковал он не по короткой своей жизни, а по этому детективу, который чем-то начал нравиться ему. Начальник завернул пухлую пачку исписанной бумаги в принесенный платок и молча спустился вниз. Лестницу убрали, и Ленька остался на подловке ждать исполнения приговора.

Он прилег на кровать и попытался разобраться, почему ему так нехорошо от того, что пришлось напустить в роман лишней воды? От того, что некоторые главы писались не продуманными как следует? От того, что не решился описать старого чекиста таким, каким знал? А если бы убрать пособника империализма, то роман получился бы лучше во сто крат. Только кто теперь будет убирать? Не «нарядила» же. Куда он, интересно, направился? Наверное, к почтарю. Отправляет роман Сталину. Интересно, он его в ящик упакует или пошлет бандеролью? Не разъяснив этого вопроса, Мишарин провалился в сон.

Он спал глубоким сном, без сновидений, и проснулся от того, что кто-то тряс его за грудки.

Перед ним стоял «нарядила».

– Вставай! – коротко бросил он и добавил: – Двигай к столу.

Ленька с подозрением покосился на стол. Возле его рукописи стояла бутылка с какой-то жидкостью. Окно чердака было открыто, и в него физически ощутимой волной вливалась такая вселенская тишина, что Леньке подумалось: а вдруг он вскрикнет, когда его будут убивать? Ведь от самого его тихого вскрика наверняка содрогнется Земля.

– Хочу разменяться… – сказал «нарядила», усаживаясь за стол и разливая жидкость по кружкам. Говорил он медленно, с большими паузами, и Ленька успел вспомнить, что «разменяться» означает – «открыть тайну, секрет». – Я ведь хотел тебя «заземлить» (тайно убить, это Мишарин вспомнил гораздо быстрее).

Опять долгая пауза, во время которой Ленька только пожал плечами, что должно было означать: «Воля ваша…»

«Нарядила» пододвинул ему кружку, резко пахнущую спиртом, и кастрюльку с водой.

Сам он махнул спирт, не запивая и даже не поморщившись.

– Но сначала решил я сходить в соседний лагерь. Мне-то, неучу, может, все в этом детективе и нравится, но должно понравиться там, этим… А в соседнем лагере сидит один очень умный человек. Профессор по книжкам…

– Филолог, – пробормотал Ленька, у которого от непривычки к спирту все поплыло перед глазами.

– Ты его знаешь? – с подозрением спросил «нарядила».

– Нет, – улыбнулся Ленька. Ему стало легко и весело. Смерть оказалась не такой страшной, как он себе представлял. – Просто у всех профессоров по книжкам, – пояснил он, – такая кликуха – «филолог».

– Вот-вот, – поддакнул начальник. – Я этого «филолога» испытал на твоем романе.

– И что он сказал?! – воскликнул вдрызг уже пьяный Ленька.

В последние минуты жизни для него вдруг самым важным на свете оказалась оценка его творчества неизвестным профессором.

– Ему понравилось, – не стал томить «нарядила», и Мишарин от радости хватанул чистого спирта.

– Только я ведь хочу этот детектив Сталину послать…

Почему-то «нарядила» не назвал вождя «Гуталином», как это было принято на фене.

– Да хоть самому Берии! – Ленька уже совершенно ничего не соображал. Ему нравился этот серый зимний рассвет за окном, эта вязкая тишина вокруг. Он совершенно не желал восхода солнца, лагерного шума, крика, брани. Ему хотелось допить обязательно весь спирт, поговорить с этим хорошим человеком и скорее умереть, обязательно до восхода солнца…

– Ну да, ну да, – пробормотал «нарядила», отодвигая от Мишарина спирт. – «Крылатый»[8] тебе все рассказал. – Нарядила имел в виду своего конкурента. – Да не все он «распикал»[9]. Не всюду поспел… Но уже сделанное ему зачтется… Ладно. Так вот. Этот фиг… филог… словом, этот умный человек, когда я ему полностью разменялся, сказал, что обязательно должно быть посвящение. А мы-то с тобой не додумались…

– Сделм… сдела… ем… – легко пообещал Мишарин и достал бумагу и ручку.

Но начальник пропустил его энтузиазм мимо ушей.

– Стал профессор мне диктовать, – продолжил он, вырывая у пьяного «борзописца» ручку и бумагу. – А у меня образования – только школьный коридор. Он это враз приметил и говорит:

– Так это не вы писали?! Это же сразу обнаружат. Вас же будут допрашивать разные чины. Заставят писать автобиографию и кучу всяких объяснительных: когда писали роман? Почему писали? Почему решили посвятить товарищу Сталину? И т. д.

– Я спрашиваю: «Что же мне делать?»

– А где автор романа? – это он у меня.

– Ждет, – говорю.

– Понятно… Ладно, так и быть. За две пайки я напишу посвящение. А вам лучше всего взять этого… который ждет, в соавторы. У вас богатый опыт. Огромное количество сюжетов, а у него литературное образование и хороший стиль.

– Еще он нас с тобой с кем-то сравнил, – добавил «нарядила». – Только я этих фамилий не помню. Какие-то не наши. Ну да черт с ними. Скажи, подписываешься ко мне в соавторы?

Ленька неожиданно расстроился. Из всего сказанного он понял, что, во-первых, у него отбирают, пусть только наполовину, роман, и испытал авторскую ревность. А во-вторых, и это самое главное, такая желанная смерть (где он еще найдет такую!) откладывается на неопределенное время. Ему захотелось взорвать эту вселенскую тишину криком: «Никогда-а-а! Ни за что-о-о-о!», но привыкший отвечать именно тем словом, которым спрашивают, он как можно тверже сказал:

– Подписываюсь…

– Марьяж! – воскликнул «нарядила» и блеснул приятнейшей клыкастой улыбкой.

Дальнейшие события в лагере разворачивались таким образом. На следующий день на сходке «первой пятерки», как на заседании в Минюсте, было решено, что все манипуляции «нарядилы» с Ленькой подпадают под определение «выпаса фраера». Дело это считалось святым, и никто не имел права в него вмешиваться. Таким образом, визит начальника пайка к Мишарину и его откровения были признаны нарушением основы основ. За это «Крылатый» был лишен всех должностей и званий, отправлен на общие работы, где вскоре стараниями «нарядилы» погиб «в героической борьбе за план».

За это время сам «нарядила» отправил роман по инстанции и с волнением ожидал ответа.

Ждать пришлось недолго. Грянула «Ворошиловская амнистия».

– Э-э-э… Это была страшная амнистия, Миша, – прервал рассказ Виксаныч. – Сотни тысяч уголовников были выпущены на свободу. Большинство из них в скором времени вернулись в родные места, но перед этим они натворили столько бед по всей стране! Представь себе, в Одессе среди бела дня в центре города был повешен начальник городской милиции. Но вернемся к Мишарину. Он просидел еще четыре года. Политических не амнистировали. Только уголовников. Однако благодаря устранению «Крылатого» и тому, что вновь возвращающихся уголовников он встречал как старожил лагеря, его авторитет оставался непоколебимым, и эти годы Ленька провел относительно спокойно. Наконец и его реабилитировали. А дальше начались события, тайну которых Мишарин не знает до сих пор.

В канцелярии лагеря, где ему выправляли документы, Леньку спросили, куда он хочет ехать. Он задумался. Незадолго до этого Мишарин узнал о смерти своих родителей. Встречаться с друзьями-журналистами, которые его когда-то предали, он не хотел. А больше в Москве у него никого не было. И он назвал Ташкент. Там жила его дальняя родственница по отцу. Там он решил начать жизнь заново.

Однако в Ташкенте Мишарина ждало еще одно разочарование. Дверь по знакомому адресу открыл незнакомый мужчина и сообщил Леньке, что его родственница умерла пять лет назад. Такси еще не успело отъехать от дома, и Ленька вернулся на вокзал.

Там он долго разглядывал расписание поездов, гадая, в какой город ему махнуть. Трижды использовав приемчик с закрытыми глазами, он тыкал в расписание и трижды попадал на Москву. Тогда, решившись, он взял билет и сел в московский поезд.

На Казанский вокзал поезд прибыл с опозданием на 24 часа! Пассажиры охали и ахали, беспокоились: встретят ли их? Только Мишарин был абсолютно спокоен. Его встречать было некому.

– Ба! Ну наконец-то! Сколько можно тебя ждать! – Мощные объятия едва не задушили Леньку. Его крутили, вертели, мяли, хлопали по спине так, что он совершенно был сбит с толку.

– Вы не ошиблись? – успел спросить он, на долю секунды задержавшись на земле.

– Я никогда не ошибаюсь! – самодовольно громыхнул представительный мужчина в шикарном плаще и новомодной шляпе. – Что, брат, не узнаешь? А я тебя враз признал. Только не время сейчас болтать. Я поставил машину в неположенном месте. Пойдем быстрее, а то мусора привяжутся, а ну их к бису!

Семеня вслед за быстро шагающим фраером, Ленька суматошно перебирал в памяти знакомые лица, начиная с декана факультета МГУ и кончая прокурором. Нет, никто не был похож на этого шикарного, уверенно раздвигающего вокзальную толпу спутника. Когда они уселись в новенький «Москвич», фраер завел мотор и, давая ему прогреться, небрежным жестом бросил на заднее сиденье шляпу.

Задержался взглядом на Мишарине и вдруг улыбнулся:

– Что? Взаправду, что ли, не узнаешь?

От этой улыбки Ленька похолодел, как когда-то холодели зэки-покойники.

Машина рванула с места, и Леньку швырнуло на спинку сиденья. Бедняге показалось, что весь мир встал на дыбы.

– Ты чего молчишь как пришибленный? – донеслось до него из другого мира. – Ах да! Ты ведь не знаешь, как меня зовут. А зовут меня Петром. Фамилия – Андреев. Имя настоящее…

Они уже промчались проспектом Мира.

«Скоро будет ВДНХ, а дальше – загород и лес…» – мелькнуло в голове у Мишарина.

– Ты что там, в зоне, совсем разговаривать разучился? Или нездоров? – Не сбавляя скорости, Петр Андреев внимательно оглядел Леньку с ног до головы, словно повторяя их первую встречу в бараке. – Да-а, видок у тебя еще тот… Ничего, опять отъешься, быстро подлатаешься…

– А куда мы едем? – еле слышно спросил Ленька.

– На дачу.

– У тебя есть дача?

– Нет, это у тебя есть дача. Ха-ха! На твою дачу и едем. Чудно, правда? И машина эта твоя. Я даже без доверенности езжу. Поэтому и не хочу с ментами связываться.

«Значит, везет на хазу[10], – решил Ленька. – Хочет на какое-нибудь дело подписать… Не-ет, милок! Ты не хочешь с ментами связываться, а мне они сейчас как Христос-спаситель. У пешего же поста выскочу из машины и заору: “Караул!”. Жаль только, что гонит он сильно. Насмерть расшибусь… А может, только переломаюсь?»