Домик в Оллингтоне

Матушка очень огорчена происшествием в ее доме и говорит, что, если бы вы были здесь и подали ей совет, она бы много не беспокоилась. Для нее это очень тяжело, она всегда заботилась о том, чтобы дом ее пользовался уважением и чтобы все в нем были покойны. Я послала бы мою искреннюю любовь и почтение вашей дорогой мама́, если бы только знала ее, хотя надеюсь, что узна́ю, вашей сестрице, а также Л. Д., если вы объяснили ей наши отношения. За тем ничего больше не остается сказать со стороны

душой преданной и обожающей вас Амелии Ропер».

Ни одна часть этого нежного письма не доставила удовольствия бедному Имсу, напротив, последняя из них отравляла все его чувства. Возможно ли было оставаться равнодушным, когда эта женщина осмелилась послать любовь его матери, его сестре и даже Лили Дель! Он чувствовал, что одно уже произношение имени Лили такой женщиной, как Амелия Ропер, было осквернением этого имени. А между тем Амелия Ропер, как она уверяла его, принадлежала ему. Как ни противна для него была она в настоящую минуту, он верил, что и сам принадлежал ей. Бедный Джонни чувствовал, что в лице его она приобрела некоторую собственность и что ему суждено уже быть связанным с ней на всю жизнь. Во все время знакомства с Амелией он сказал ей весьма немного нежностей, весьма немного таких, по крайней мере, нежностей, которые имели бы серьезное значение, но между этими немногими было слова два-три, которыми он высказал свою любовь к ней! А эта роковая записочка, которую он написал к ней! При одном воспоминании об этом Джонни подумал: уж не лучше ли ему отправиться к большому резервуару позади Гествика, резервуару, питавшему водой своей Хамершамский канал, и положить конец своему жалкому существованию?

В тот же самый день он написал два письма: одно к Фишеру, другое к Кредлю. Фишеру он высказал свое убеждение, что Кредль точно так же, как он сам, был невинен в отношении к мистрис Люпекс. «Он далеко не такой человек, чтобы подделываться к замужней женщине», – говорил Джонни, к немалому неудовольствию Кредля: когда письмо достигло до места служения последнего, джентльмен этот был не прочь от репутации Дон Жуана, которую надеялся приобрести между своими сослуживцами чрез это маленькое происшествие. При первом взрыве бомбы, когда до бешенства ревнивый муж свирепствовал в гостиной, раздражаемый все более и более парами вина и любви, Кредль находил обстоятельство это в высшей степени неприятным. Но на утро третьего дня – Кредль провел две ночи на софе своего приятеля Фишера – он начал гордиться этим, ему приятно было слышать имя мистрис Люпекс произносимым другими клерками. Поэтому, когда Фишер прочитал письмо из Гествика, ему очень не поправился тон его друга.

– Ха-ха-ха! – захохотал он. – Я только и хотел, чтоб он именно это сказал. Подделываться к замужней женщине! По этой части я самый последний человек во всем Лондоне.

– Клянусь честью, – сказал Фише, – я думаю, последний.

И Кредль остался недоволен. В этот день он смело отправился в Буртон-Кресцент и там обедал. Ни мистера, ни мистрис Люпекс не было видно, мистрис Ропер ни разу не упомянула их имени. В течение вечера он собрался с духом и спросил об них мисс Спрюс, но эта ветхая леди торжественно покачала головой и объявила, что ей ничего неизвестно о подобных делах: где ей знать об этом?

Но что же должен был делать Джон Имс с письмом от Амелии Ропер? Он чувствовал, что всякого рода ответ на него был бы делом очень опасным, тем не менее казалось опасным оставить его совсем без ответа. Он вышел из дому, прошел через гествикский выгон, через рощи гествикского господского дома, к большой вязовой аллее в парке лорда Дегеста, и во все время прогулки своей придумывал способы, как бы выпутаться из этого безвыходного положения. Здесь по этим самым местам он бродил десятки и десятки раз в свои ранние годы, когда, оставаясь еще в совершенном неведении о происходившем за пределами его родного крова, мечтал о Лили Дель и давал себе клятву, что она будет его женой. Здесь он сплетал свои стихотворения, питал свое честолюбие возвышенными надеждами, строил великолепные воздушные замки, в которых Лилиана Дель господствовала, как царица, и хотя в те дни он сознавал себя неловким, жалким юношей, до которого никому не было дела, никому, кроме матери и сестры, а все же был счастлив в своих надеждах, хотя никогда не приучал себя к мысли, что они могут когда-нибудь осуществиться. Но теперь ни в мечтаниях его, ни в надеждах ничего не было отрадного. Все для него было мрачно, все грозило ему несчастьем, гибелью. Впрочем, и то сказать, почему же ему не жениться на Амелии Ропер, если Лили выходит замуж за другого? Но при этой мысли он вспомнил момент, когда Амелия в памятную ночь показалась ему в полуотворенную дверь, и подумал, что жизнь с такой женой была бы живой смертью.

Одно время он решался рассказать все своей матери и предоставить ей написать ответ на письмо Амелии. Если худое должно сделаться худшим, то, во всяком случае, Роперы не могли бы совершенно погубить его. Он знал, по-видимому, что Роперы могли начать судебный процесс, вследствие которого его бы посадили в тюрьму на известное время, уволили бы от службы и наконец распубликовали бы его поступок во всех газетах. Все это, однако же, можно бы перенести, если бы перчатка была брошена ему кем-нибудь другим. Джонни чувствовал, что он одного только не мог сделать, – писать к девушке, которую бы следовало любить, и сказать ей, что он вовсе не любил и не любит ее. Он знал, что сам был бы не в состоянии выставить подобные слова на бумаге, как знал очень хорошо также и то, что у него недостало бы смелости сказать ей в лицо, что он изменил свое намерение. Он знал, что ему должно принести себя в жертву Амелии, если не найдет какого-нибудь доброго рыцаря, который бы одержал победу в его пользу, и при этом снова подумал о своей матери.

Вернувшись домой, Джонни, однако, был так же далек от решимости объяснить матери свое положение, как и в то время, когда отправлялся на прогулку. В течение более чем половины времени, проведенного под открытым небом, он строил воздушные замки, не те, в которых в былое время считал себя счастливейшим созданием, но мрачные замки, с еще более мрачными темницами, в которых едва-едва проникал луч жизни. Во всех этих зданиях воображение Джонни рисовало ему портрет Лили в качестве жены мистера Кросби. Он принимал это за действительность, а воображение продолжало рисовать более мрачные картины, подделываясь под его настроение духа, представляя ему, что Лили была едва ли не несчастнее его чрез дурное обращение и суровый характер ее мужа. Он старался мыслить и составить план дальнейших его действий, но в мире нет ничего труднее, как принудить себя мыслить в то время, когда деятельности ума поставлены почти непреодолимые преграды. В подобных обстоятельствах ум похож на лошадь, которую привели к водопою и заставляют ее пить в то время, когда у нее вовсе нет жажды. Поэтому Джонни воротился домой все еще в раздумье: отвечать или нет на письмо Амелии? Если нет, то как ему надобно вести себя по возвращении в Буртон-Кресцент?

Не знаю, надобно ли говорить, что мисс Ропер, сочиняя свое письмо, предвидела все это, и что такое положение бедного Джонни было тщательно выработано для него предметом… его обожавшим.

Глава XI

ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ

В тот день, когда Кредль возвратился под гостеприимный кров мистрис Ропер, мистер и мистрис Люпекс, в полном супружеском счастье, кушали одно из своих лакомых блюд. К этому блюду присоединялись некоторые другие лакомства, соответствовавшие времени года и находившиеся в соседстве театра, с помощью горького пива и грога они сглаживали все шероховатости на дороге жизни, заставляя себя забывать все минувшие неприятности. Об этом супружеском примирении Кредль ничего не слышал и, увидев счастливых супругов, входящих в гостиную спустя несколько минут после вопроса, предложенного мисс Спрюс, был приведен в крайнее изумление.

Люпекс был незлопамятен и от природы довольно мягкого характера. Это был человек, который любил хорошо покушать и в глазах которого стакан горячего пунша имел весьма высокую цену. Будь жена для него действительно доброю подругой, он совершил бы назначенный путь в этой жизни, если не вполне респектабельно, то, во всяком случае, без явного позора. К сожалению, эта женщина не доставляла ему никакого утешения, кроме разве того, которое можно было почерпать из пуншевого стакана. Восемь лет они были друг для друга мужем и женой, и иногда, к сожалению, я должен сказать, мистрис Люпекс доводила его до такого состояния, что бедный муж считал бы за счастье, если бы жена бросила его. В жалком его положении, тот или другой способ избавиться от нее навсегда доставил бы ему отраду. Если бы он обладал в достаточной степени энергией, он перенес бы искусство свое писать театральные декорации в Австралию, даже на самые отдаленные концы вселенной, где только существовало сценическое искусство. Но это был мягкий, беспечный, самим собою балуемый и избалованный человек. Во всякое время, как бы его ни тяготило горе, ему достаточно было стакана грогу и вкусного обеда, чтобы забыть все и примириться с своим положением. Второй стакан делал его самым нежным супругом, за третьим к нему возвращались воспоминания о всех обидах и оскорблениях и сообщалось особенное расположение и храбрость повоевать с женой или, пожалуй, с целым светом, даже в ущерб окружавшей его мебели, если в это время попадалась под руку каминная кочерга. Все эти особенности его характера не были, однако же, известны Кредлю, и потому появление его в гостиной с женой своей, опиравшейся на его руку, как нельзя более удивило нашего приятеля.

– Мистер Кредль! вашу руку, – сказал Люпекс после второго стакана грогу, на третий ему не было дано разрешения. – Между нами было маленькое недоразумение, забудемте о нем.

– Мистер Кредль, сколько я знаю его, – сказала мистрис Люпекс, – настолько джентльмен, чтобы забыть всякое неудовольствие, когда другой джентльмен подает ему руку в знак примирения.

– О, конечно, – сказал Кредль, – я совершенно… да, я… мне очень приятно, что кончилось все благополучно.

Вместе с этим он пожал руки супругов, причем мисс Спрюс поднялась с кресла, сделала низкий реверанс и тоже обменялась пожатием рук с мужем и женой.

– Вы, мистер Кредль, холостой человек, – сказал Люпекс. – И потому не в состоянии понять, что происходит иногда в душе человека женатого. Бывают минуты, когда чувство ревности из-за этой женщины берет верх над рассудком.

– Ах, Люпекс, перестань, – сказала жена его, шутя похлопав по плечу его старым зонтиком.

– И я, не колеблясь, скажу, что в тот вечер, когда вас приглашали в столовую, я не мог совладеть с этим чувством.

– Я очень рад, что все уладилось, – сказал Кредль.

– Очень рада и я, – сказала мисс Спрюс.

– И следовательно, нет надобности говорить об этом, – заметила мистрис Люпекс.

– Еще одно слово, – сказал мистер Люпекс, размахнув рукой. – Мистер Кредль, я чрезвычайно рад, что вы не исполнили моего требования в тот вечер. Придите вы тогда, признаюсь вам, придите вы тогда, и, право, без крови дело бы не обошлось. Я ошибался. И теперь сознаюсь в своей ошибке, но все-таки без крови дело бы не обошлось.

– Ах, боже мой, боже мой! – сказала мисс Спрюс.

– Мисс Спрюс, – продолжал Люпекс. – Бывают минуты, когда сердце человеческое ожесточается.

– Так, так, – сказала мисс Спрюс.

– Ну, Люпекс, довольно, – сказала жена его.

– Да, довольно. Но все же, мне кажется, я вправе выразить мистеру Кредлю мое удовольствие, что он не пришел ко мне. Ваш друг, мистер Кредль, удостоил меня вчера своим посещением в театре, в половине пятого. К сожалению, в это время я был на подмостках и никак не мог спуститься к нему. Я сочту за особенное счастье встретиться с вами в ресторане Пот и Покер, в улице Бау, и за хорошей котлетой похоронить в стакане вина это неприятное недоразумение.

– Вы очень любезны, – сказал Кредль.

– Мистрис Люпекс тоже будет с нами. Там есть очаровательный, уютный уголок, и если мисс Спрюс удостоит…

– Ах, сэр, ведь я старуха, вы это знаете.

– Нет, нет, нет! – воскликнул Люпекс. – И слышать не хочу. Что вы скажете, на это, мистер Кредль, насчет обеда, знаете, вчетвером?

Само собою разумеется, что приятно было видеть мистера Люпекса в его настоящем настроении духа, гораздо приятнее, чем в то время, когда дело с ним, по его собственному выражению, не обошлось бы без крови, но как ни был он приятен, и на этот раз все-таки было видно, что он находился не совсем в трезвом состоянии. Поэтому Кредль не назначил дня для скромного званого обеда и только заметил, что будет очень рад воспользоваться приглашением при первой возможности.

– Теперь, Люпекс, пора спать, – сказала жена. – Ты знаешь, тебя сегодня был тяжелый день.

– А ты, моя милочка?

– Я приду сию минуту. – Полно же пожалуйста, не дурачься, отправляйся спать. Иди сюда! – И она стала в открытых дверях, ожидая, когда он пройдет.

– Мне бы хотелось лучше остаться здесь и выпить стакан чего-нибудь горячего, – сказал Люпекс.

– Люпекс, ты опять хочешь рассердить меня, – сказала жена, бросив на него взгляд, совершенно для него понятный.

Люпекс не имел расположения драться и в настоящее время вовсе не жаждал крови, поэтому он решился идти. Но во время перехода он приготовился к новым битвам.

– Уж сделаю же я что-нибудь отчаянное, – говорил он, снимая сапоги, – непременно сделаю.

– Ах, мистер Кредль, – сказала мистрис Люпекс, как только затворила дверь за удалившимся мужем. – Я не знаю, как взглянуть вам в глаза после событий этих последних памятных дней!

Она села на диван и закрыла лицо свое батистовым платком.

– Перестаньте, – сказал Кредль, – это ничего не значит между такими друзьями, как мы.

– Но ведь это будет известно в вашем управлении и уже, может быть, известно, оттуда приходил к нему в театр какой-то джентльмен. Не знаю, переживу ли я это?

– Согласитесь, мистрис Люпекс, я должен же был послать кого-нибудь.

– Я не обвиняю вас, мистер Кредль. Я знаю очень хорошо, что в моем жалком положении не имею даже права обвинять кого-нибудь и не могу судить об отношениях одного джентльмена к другому. Но только подумать о том, что мое имя упоминается с вашим… Ах, мистер Кредль! мне стыдно взглянуть на ваше лицо!

И она снова спрятала свое лицо в батистовый платок.

– Хорошее к хорошему идет, – сказала мисс Спрюс, в тоне ее голоса было что-то особенное, придававшее словам ее много скрытного значения.

– Ваша правда, мисс Спрюс, – сказала мистрис Люпекс, – в настоящую минуту только это одно меня и утешает. Мистер Кредль настолько джентльмен, чтобы не воспользоваться… я в этом совершенно уверена.

И мистрис Люпекс взглянула на него через край руки, в которой держала батистовый платок.

– Конечно, я не позволю себе, – сказала Кредль. – То есть…

Кредль не высказал своей мысли. Гоняясь за мистрис Люпекс, он вовсе не хотел попасть в западню. А между тем ему нравилась идея, что о нем будут говорить как о поклоннике замужней женщины, ему нравились блестящие глаза этой женщины. Когда несчастный мотылек, летая, в своем полуослеплении, вокруг огня горящей свечи, задевает крылышками за пламя свечи, обжигает их и чувствует мучительную боль, он даже и тогда не обращает внимания на этот урок, но снова и снова подлетает к огоньку до тех пор, пока тот окончательно его не уничтожит. Таким мотыльком был и бедный Кредль. Пламя, вокруг которого летал он, не сообщало ему отрадной теплоты, в его блеске не было никакой красоты. Напротив, оно наносило ему вред, обжигало ему крылья, отнимало всю силу для будущих полетов и грозило совершенною гибелью. Никто не мог сказать, чтобы дружба с мистрис Люпекс доставила ему хотя бы несколько минут истинного счастья. Он не чувствовал к ней ни малейшей любви, напротив, боялся ее, и во многих отношениях она ему не нравилась. Но для него, при его слабости, неопытности и ослеплении, свойственных всем мотылькам, и то казалось уже великим делом, что ему позволяли летать близ огня. О, друзья мои! вспомните, сколь многие из вас были мотыльками и что теперь вы порхаете с более или менее опаленными крыльями, с более или менее заметными следами обжогов!

Прежде чем мистер Кредль успел решить в своем уме, следует ли ему или нет воспользоваться настоящим случаем, чтобы еще раз порхнуть к огоньку, – в подобного рода действии он не стеснялся присутствием мисс Спрюс, – дверь в гостиную отворилась и в нее вошла Амелия Ропер.

– Ах, мистрис Люпекс! – сказала она. – И мистер Кредль!

– И мисс Спрюс, прибавьте, моя милая, – сказала мистрис Люпекс, показывая на ветхую леди.

– Я ведь старуха, вы знаете, – заметила мисс Спрюс.

– О, да, я вижу мисс Спрюс, – сказала Амелия. – Я произнесла ваши имена без всякого умысла, могу вас уверить.

– Я и не думала об этом, душа моя, – сказала мистрис Люпекс.

– Право, я никак не полагала, чтобы вы были так спокойны… я хочу сказать, что когда услышала о ссоре, я полагала… Впрочем, если последовало примирение, то поверьте, никто так не рад ему, как я.

– Да, мы помирились.

– Если мистер Люпекс удовлетворен, то я радуюсь от души, – сказала Амелия.

– Мистер Люпекс удовлетворен, – возразила мистрис Люпекс, – и позвольте вам сказать, душа моя, зная, что вы надеетесь сами выйти замуж…

– Мистрис Люпекс, я не надеюсь выйти замуж – по крайней мере, в настоящее время.

– А я думала, что вы даже торопитесь. Во всяком случае, позвольте сказать, что когда вы будете иметь мужа, то увидите, что не всегда возможно поддерживать доброе согласие. Нет ничего хуже жить на этих квартирах, какой-нибудь пустой ничтожный случай, и о нем все уже знают. Как вы скажете, мисс Спрюс?

– Я скажу, что гораздо спокойнее жить на квартире, чем содержать квартиры, – отвечала мисс Спрюс, находившаяся в некотором страхе и зависимости от своих родственников Роперов.

– Это каждому известно, – сказала Амелия. – Если какой джентльмен будет приходить домой в пьяном виде и грозить убийством другому джентльмену в том же доме и если леди…

Амелия остановилась, она знала, что линейный корабль, с которым приготовилась сразиться, имел в себе много боевой силы.

– Дальше, дальше, мисс, – сказала мистрис Люпекс, вставая с места и выпрямляясь во весь рост. – Что же, если леди?

Здесь мы можем сказать, что сражение началось и что два корабля были обязаны, по общим законам храбрости и ведения войны на море, поддерживать бой до тех пор, пока один из них будет совершенно обезоружен, если только не взорван на воздух или не пущен на дно. В этот момент для постороннего зрителя трудно было сказать, на чьей стороне из сражающихся находился более верный шанс на совершенный успех. Правда, мистрис Люпекс имела на своей стороне более действительной силы: навык драться, сообщавший ей беспредельное искусство, храбрость, заглушавшую боль ран до конца сражения, и, наконец, беспечность, делавшую ее почти равнодушною к тому, потопят ли ее или она останется на поверхности воды. С другой стороны, Амелия несла большую артиллерию и имела возможность бросать более тяжелые снаряды, чем неприятель, она тоже приняла грозную позицию. Если б им пришлось сцепиться и вступить в рукопашный бой, то Амелия, без всякого сомнения, вышла бы из него победительницей, но мистрис Люпекс была слишком хитра, чтобы допустить подобный маневр, однако все же была готова на всякий случай и жаждала битвы.

– Ну так что же, если леди? – спросила она таким тоном, который не допускал миролюбивого ответа.

– Всякая леди, если только она леди, – сказала Амелия, – должна знать, как ей следует вести себя…

– Так вы намерены учить меня, вы, мисс Ропер? Премного вам обязана. Значит, вы придерживаетесь манчестерского обращения?

– Я придерживаюсь честного обращения, мистрис Люпекс, обращения, в котором соблюдается приличие, обращения, которое не наводит ужаса на дом, полный народа, для меня все равно, будет ли это обращение манчестерское или лондонское.

– Обращение модисток?

– Все равно, мистрис Люпекс, обращение модисток или обращение театральное, но в нем покамест нет еще ничего такого дурного, как в вашем, мистрис Люпекс. Поняли вы меня? Чем объяснить ваши отношения к этому молодому человеку? Разве только тем, что вы хотите чрез пьянство и ревность свести с ума вашего мужа и посадить его в дом умалишенных?

– Мисс Ропер! мисс Ропер! – сказал Кредль. – Послушайте…

– Оставьте ее, мистер Кредль, – сказала Люпекс, – она не стоит ваших слов. Если вы питаете к бедному Имсу дружеские чувства, то лучше скажите ему, что это за женщина. А как поживает, душа моя, мистер Джунипер из магазина Грограма, в Сальфорде? Не беспокойтесь! Мне все известно и все будет известно Джонни Имсу, этому бедному, несчастному, безрассудному юноше! Осмелилась мне говорить о пьянстве и ревности!

– И буду говорить! Но теперь, когда вы упомянули имя мистера Джунипера, мистер Имс и мистер Кредль могут узнать обо всем. Насчет мистера Джунипера в поведении моем не было ничего такого, что могло бы заставить меня стыдиться.

– Мне кажется, трудно заставить вас стыдиться чего бы то ни было.

– Позвольте вам сказать, мистрис Люпекс, вы, вероятно, не намерены нарушать своими поступками благопристойность этого дома?

– Я проклинаю тот день, в которой Люпекс привел меня в ваш дом.

– В таком случае заплатите деньги и убирайтесь вон, – сказала Амелия, указывая на дверь. – Я ручаюсь, что дело тогда обойдется без содействия полиции. Отдайте только долг моей матери и можете отправляться, куда вам угодно.

– Я уйду отсюда, когда мне вздумается, но ни часом раньше этого. И как ты смеешь говорить мне подобные вещи, ты, цыганка?

– Нет, ты уйдешь отсюда, когда нам вздумается, стоит только пригласить полицию, которая заставит тебя выехать из нашего дома.

В этот момент бедная Амелия, стоявшая перед своим врагом подбоченясь, по-видимому, выигрывала сражение. Горечь языка мистрис Люпекс не производила особенных результатов. С своей стороны, я такого мнения, что замужняя женщина непременно взяла бы верх над женщиной незамужней, если бы битва дошла до отчаяния, разумеется, без абордажных орудий. Но в этот момент в комнату вошла мистрис Ропер, сопровождаемая сыном, и сражающиеся разошлись.

– Амелия, что это значит? – спросила мистрис Ропер, стараясь принять на себя вид крайнего изумления.

– Спросите мистрис Люпекс, – отвечала Амелия.

– И мистрис Люпекс ответит, – возразила эта леди. – Ваша дочь пришла сюда и напала на меня… осыпала меня градом таких выражений, и все это перед мистером Кредлем…

– Да, я спросила только, почему она не платит долга и не оставит этого дома, – сказала Амелия.

– Замолчи! – вскричал ее брат. – Не твое дело вмешиваться в то, о чем тебя не спрашивают.

– Но, полагаю, мое дело вмешаться, когда меня оскорбляет такая тварь, как эта.

– Тварь! – вскричала мистрис Люпекс. – Желала бы я знать, кто из нас двоих похож больше на тварь! Я сейчас вам объясню это. Амелия Ропер…

Поток красноречия мистрис Люпекс был остановлен, потому что Амелия с помощью толчка своего брата исчезла за дверью. С мистрис Люпекс сделалась истерика, и в этом случае диван оказал ей существенную услугу. Мы оставим ее в покое на несколько времени, чтобы, в свою очередь, доставить покой и мистрис Ропер.

«Находка же будет для Имса, если он женится на этой девчонке», – говорил про себя Кредль, отправляясь в свою комнату, и в то же время гордился своим собственным положением и своими подвигами, сознавая, что единственным поводом к происходившей баталии было особенное внимание к его особе со стороны замужней женщины. Так и Парис находил большое удовольствие и гордость в десятилетней осаде Трои.

Глава XII

ЛИЛИАНА ДЕЛЬ СТАНОВИТСЯ БАБОЧКОЙ

Теперь мы воротимся в Оллингтон. То же самое утро, которое принесло Джону Имсу два письма, принесло и в Большой дом, между прочим, следующее послание к Адольфу Кросби от графини де Курси. Оно было написано на розовой бумажке, гладкой, как атлас, и пропитанной нежным ароматом, в уголку ее стояла коронка и причудливый вензель. Вообще послание имело фешенебельный и привлекательный вид, так что Адольф Кросби нисколько не сердился, получив его.

«Замок Курси, сентябрь 186*.

Любезный мистер Кросби,

мы получили о вас некоторые сведения. К нам приехали Гезби и рассказывают, что вы наслаждаетесь сельской жизнью в какой-то очаровательной деревеньке, где, между прочими прелестями, находятся лесные и водяные нимфы, которым посвящается большая часть вашего времени. Так как это совершенно в вашем вкусе, то я ни за что в мире не хотела бы нарушить ваших наслаждений, но если вы можете оторваться от оллингтонских рощ и фонтанов, мы бы встретили вас здесь с радушием и восторгом, хотя, после вашего земного рая, вы найдете нас весьма неромантичными.