Сопромат

Умрихин подошел к большой красной машине с шильдиком Volvo XC90 на багажнике. Она так и не стала для него родной. Умрихина всегда раздражала ее идеальность, ее хвастливая мощь, порывавшаяся раздавить легковушки за медлительность на светофорах и в пробках, а ее совершенный, самодовольный и хитрый вид как будто всегда таил подлую усмешку над его призрачным благополучием.

Он взял осколок кирпича и стал со скрежетом выводить на глянцевой дверце буквы – К О.

– Э, ты че делаешь? Пшел отсюда… – послышался за спиной знакомый голос и собачий рык.

Умрихин с улыбкой глянул через плечо и увидел Гуся, толстопузого мужика в камуфляже, его соседа, который едва сдерживал на поводке черную немецкую овчарку. Гусь узнал его и с раздражением притянул к себе псину.

– Пальма, фу! – сказал он, но собака услышала фальшь в голосе хозяина и стала еще сильнее рваться к Умрихину, царапая лапами шершавый асфальт.

С Гусем не сложилось сразу, как только они заселились в новую квартиру. В первый же день их случайной соседской встречи на лестничной площадке Пальма испугала Сашу диким рычанием, и Умрихин пообещал пристрелить собаку, если такое еще раз повторится.

Умрихин дописал недостающие буквы и оценивающе посмотрел на дверцу. Корявые прыгающие буквы складывались в слово «КОЗЕЛ».

Ольга молчала и не отходила от широкой столешницы, находя себе мелкие дела – мыла посуду, крошила картошку, ставила чайник и перебирала пакетики с крупой.

Саша, как всегда чувствуя напряжение между родителями, болтала ногами, выковыривала из овсяной каши изюм, а когда Ольга кидала из-за плеча – ешь уже, она, наконец-то дождавшись этого окрика, начинала притворно смеяться.

Ничего особенного не произошло. Умрихин сидел за столом напротив Саши и ел яичницу. У него гудела голова, но того ощущение липкого, иссушающего стыда, которое он испытывал раньше после каждой невинной попойки, уже не было. То, что было ночью, произошло как будто давно и вообще не имело к нему отношения. Даже если бы Ольга уличила его, он бы запросто убедил ее, что она не права – ни голос, ни взгляд не подвели бы его. Сейчас его больше, не волновало даже, а слегка озадачивало то, что он не мог представить, что Ольга добивается от него правды.

Хотя и раньше Ольга не отличалась ревнивостью. Он когда-то имел шансы провести ночь в чужой постели, но всякий раз пьяный флирт заканчивался только протяжным поцелуем. И протрезвев позднее, он с улыбкой представлял, чем бы это могло закончиться, не притормози он себя, и что бы почувствовала Ольга, увидев его после этого. Она не сильно интересовалась, с кем и как он пьянствовал, да и как будто стеснялась этого, чтобы не переступить черту того, что ей знать не обязательно. А может быть, Умрихин имел такой самодовольный вид, что ей и так становилось ясно – ничего страшного не случилось. Сейчас он видел, как вздрагивает ее спина от ударов кухонным топориком по замороженному мясу, и понимал, что раздражение ее не связано с тем, что она почувствовала что-то новое, она была раздражена как обычно.

Еще год назад они сидели на маленькой, два на три, кухне их старой однушки и обсуждали развод Маркина, не веря в дурацкую версию про кризис семи лет. Умрихин рассказывал об этом, как о новостях из другой жизни. Маркин в пьяном угаре рассказал Умрихину, что в последние дни перед разводом он хотел стрелять в свою Леночку после каждого ее слова. Ты когда придешь? – выстрел. Тебе готовить сегодня? – выстрел. Привет – выстрел. Я тебя ненавижу – выстрел и контрольный в голову. И Ольга, и Умрихин, не сговариваясь, находили причину – все дело в том, что у них не было детей – и Ольга с нежностью посматривала в темноту большой комнаты, где давным-давно спала Саша. Они и сами подходили к семилетию их свадьбы, но Умрихин отшучивался, что перед тем, как пожениться, они прожили вместе два года, так что рубеж этот они прошли незаметно и без потерь.

Потом он часто будет отматывать пленку воспоминаний обратно, искать те мины, заложенные в критических точках и ждавших своего часа.

Может быть все началось с того момента, когда Маркин решил организовать свое архитектурное бюро и первым делом позвал Умрихина, заседавшего в большой конторе – наследнице советского раздолбайского спрута, который разрабатывал типовые проекты для городов от запада до востока. Дело пошло, и почти сразу зарплата Умрихина подскочила в три раза. Маркин настоял, чтобы он купил машину – старик, клиенты сейчас пошли мнительные, повернуты на успехе, если ты будешь ездить на такси, они будут бежать от нас как от чумных, так что гони позитив, и часики выбери поприличнее.

Постепенно Умрихин обрастал дорогими вещами, которые он скидывал каждый вечер, как тяжелые доспехи: костюм из тонкого сукна, который ложился на его фигуру как влитой, серебряные запонки, раздражавшие остроносые туфли из какой-то южноамериканской кожи, массивный хронограф с витиеватым гербом на циферблате, последний айфон и бумажник, заполненный разноцветными прямоугольными кусками пластика. Эти вещи, как будто полностью заполняли их единственную на троих комнату, требуя своего приличного места и расширения пространства.

Первые тягучие, с ощущением полной безысходности ссоры начались из-за квартиры. Умрихин, понимая, что с каждым днем взросления Саши стены все быстрее сходятся друг к другу, еще сильнее держался за эти стены. Он чувствовал себя водителем той самой его новой вольво, у которой вдруг накрылась вся ее хваленая электроника, и теперь она несла его на огромной скорости по своему прихотливому пути. Ему хотелось притормозить и хотя бы немного отдышаться. Ольга предлагала взять ипотеку, наконец-то начать жить, а он усмехался и говорил – Ольга, о чем ты говоришь, ипотека и жизнь не совместимы, надо подождать, пока все устаканится, я знаю Марку, это сейчас он в эйфории, ему кажется, что он весь мир может поставить раком, еще взялся за этот город для олигархов, но все может закончится вот так вот – и он звучно щелкал костяшками пальцев. Значит, наша жизнь зависит от Маркина, – заключала Ольга, и Умрихина начинало трясти от бешенства.

Слишком много рефлексируешь, – говорил Маркин, – слышал, что умные люди по телевизору говорят? Бери от жизни все, живи большими глотками, не тормози, а от себя добавлю – бери, пока дают, мысли, блять, позитивно! Умрихин хватался за салфетку и начинал чертить их странную судьбу – вот восмидесятый-восемьдесят первый, когда они родились, прошла Олимпиада, ему даже казалось, что он помнил одинокого атлета, бегущего с факелом в руках по ночной улице его родного, потерянного в центре страны поселка. Вот восемьдесят седьмой – перестройка в самом разгаре, он отчетливо помнил, как домой приходит злой и помятый отец, которому в очереди досталась всего одна бутылка водки для дня рождения первоклассника Умрихина. В девяностом первом они стали последними пионерами, и после усталой торжественной линейки все из его класса, кроме Умрихина, распихали по карманам красные треугольные тряпки, а через три месяца сдался и он, перестав носить галстук. А дальше – девяносто третий, в котором они почувствовали первые, выносящие мозг удары безумного желания трахаться. В девяносто шестом – неумелые попытки сложить из подручного материала в виде прыщавых одноклассниц первую любовь. В девяносто восьмом, когда все рухнуло, они, голодные, объедались первой свободой вдалеке от родных домов. В третьем году, когда все стало более-менее ясно, что происходит вокруг, они вышли готовыми архитекторами и рассосались по архитектурным шарашкам, получая нормальные зарплаты и представляя безоблачное будущее на много лет вперед. А потом, пока ничего вокруг не происходило, женились и рожали детей. В восьмом прозвучал первый звоночек, и все круто поменялось – кто-то потерял работу, а кто-то, как Маркин и Умрихин, подпрыгнул вверх. В десятом Умрихин оказался в западне тех самых семи лет семейной жизни, в которые он до последнего не верил. Что-то должно случится, произойти, понимаешь, – твердил он Маркину. – на нас все зациклено. Тот устало взмахивал рукой и говорил, что в его жизни уже все произошло – Леночка была послана куда подальше. А потом с раздражением добавлял – все складно у тебя получается, мы, типа, избранные, только вот кто тебе сказал, что все события от нас зависят, просто родились мы так удачно, чуть какой кризис-шмизис, так у нас в жизни что-нибудь происходит, все так живут, и вообще сейчас сплошная жопа вокруг и не изменится она никогда, все, блять, приехали, тупик, даже трахаться уже не охота. Маркин хитро улыбался – но есть у меня один новый проект, вот возьмем его, и весь мир рухнет от зависти, это я гарантирую.

Предчувствие каких-то страшных и внезапных событий ходило рядом. Он стал вытягивать из прошлой жизни приятелей, знакомых, чтобы просто посидеть, принять виски на грудь, и с жаром расспрашивал об их жизни, интересуясь каждой деталью, вскрывая в этих уже чужих располневших мужиков и баб самое сокровенное. Кто-то хотел свалить из страны навсегда, кто-то уже давно удачно воспользовался моментом и уехал от греха подальше. Кто-то искал работу, проедая жирок докризисных времен. Другие разводились и находили новых подруг, раскапывая старые кладовые – сокурсницы, одноклассницы и коллеги. Бывшие его студенческие подруги вдруг принялись усиленно рожать, предчувствуя исход молодости, а кто не рожал, вовсю искали мужей, отдаваясь без зазрения совести случайным знакомым. Почти все суетились в бессмысленном метании в ожидании чего-то большого и не понятного. В эти дни лицо Умрихина горело и дрожали руки то ли от бесконечных возлияний, то ли от напряжения и волнения, сопровождавшие его вылазки в чужие судьбы.

Значит, у тебя предчувствие, – холодно говорил Маркин, разминая в пальцах зажженную сигарету и внимательно всматриваясь в нервное лицо Умрихина. Они сидели в какой-то кафешке на Петровке. Маркин представил Диму, тихо подсевшего к ним за столик мужчину лет пятидесяти с бородой, похожего на состарившегося лаборанта химической лаборатории. Не глядя в глаза он вкрадчивым голосом задавал вопросы, и изредка посматривал на Маркина. У вас есть ощущение, что должно, что-то произойти, – тихо говорил Дима. – А что конкретно, хотя бы приблизительно? Может быть революция или еще один экономический кризис? Умрихин пожимал плечами – что-то витает в воздухе, вы сами не чувствуете? Дима слабо улыбался – да, есть такое, каждое утро просыпаюсь, и чувствую, что что-то должно произойти, только одно дело – относиться к этому как к сюрпризам, которые преподносит нам жизнь, даже, скорее, как к игре, а другое дело– бояться. Вот вы боитесь? Умрихин не знал, что ответить, сейчас все эти предчувствия его просто выбивали из колеи. Знаете что, – говорил Дима, – вам надо немного отдохнуть, в спорт-зал походите, это обычные для вашего возраста тревожные состояния, к тому же усугубленные легким инфантилизмом, я вам больше скажу, такое наблюдается у каждого второго, вот моя визитка, вы как-нибудь позвоните, мы еще более детально поговорим. Дима также незаметно, как и появился, исчез из поля зрения. На визитке было написано – «Доктор Дима, психотерапевт». Маркин тогда угадав немой вопрос Умрихина, сжал лацканы его пиджака и прошипел со злобой – а чего ты хотел, псих, хорош уже носиться с этим бредом, взрослей уже, не хватало, чтобы ты еще спился, давай уже дурь эту из головы выбивай и за работу, у нас через неделю проект начинается…

Андрей, Андрейчик, живи своей жизнью, – говорила Ольга, когда он с дрожью во всем теле обнимал ее ночью.

V

Все закончила смерть. Вернее, ее прохладное дыхание и близость.

Как будто до того дня ее не существовало совсем, не умерли отец с матерью слишком рано и не справедливо от болезни, которая возникает по своей неведомой прихоти, слепо и бесповоротно умножая клетки.

После похорон его, конечно, обдало холодным душем космического бытия, и необратимость смерти, которая могла подло подползти в любой момент, внесла свои поправки в его разброд и шатания, но стала, скорее, ингредиентом в коктейле его переживаний – кто я, что я, зачем это все, а сверху долька лимона – умереть зазря как они.

И попытка пойти войной на Бога в то время, когда гроб с отцом лежал на столе в их поселковом доме, оглушила его своей безысходностью.

Поначалу он легко воспринял смерть отца, наверное, потому, что она была логичным завершением его четырехдневных страданий – частого прерывистого дыхания, отеков по всему телу и невозможности найти удобное положение в постели. Но когда хлопоты по организации похорон прошли, был закуплен самый дорогой гроб – да, во время выбора он хладнокровно думал о том, что обитый красным или синим бархатом гроб выглядит пошловато, поэтому выбрали полированный, – когда в доме остались самые близкие, ставшие вдруг одинаково безликими в своих черных кружевных платках и с опухшими от слез глазами, он вышел на войну. Купил маленькую бутылку коньяка в занюханном магазине и, пройдя мимо темной церкви, отправился на поле боя – на пустынную, освещенную единственным фонарем площадку детского сада, укрытую мокрым февральским снегом.

Он вытаптывал хаотичные тропинки, и с каждым шагом он требовал ответа на один простой вопрос – за что? И случайные вспышки воспоминаний об отце предъявлялись молчаливому и суровому судье, как доказательства его невиновности. Редкие минуты раздражения на его дурацкие выходки и порка ремнем, немногословность и стеснительная улыбка в таких же редких шумных компаниях и тяга выпить больше, чем полагалось, ну, что еще? Его отстраненность от церковных обрядов, которыми все больше и больше увлекалась мать? Да, за два дня до смерти он скептически и даже как-то виновато посматривал на молодого попа, проводившего обряд соборования. Неужели для тебя мало того, что люди вокруг отзывались о нем не иначе как «хороший мужик». Что там в заповедях – не убей, не укради, не прелюбодействуй… Он пытался вспомнить еще семь, но так и не смог, попытки честно как на экзамене собраться и дать полный ответ заглушал отчаянный вопрос – как же так? Он с силой пнул по сиденью качелей и ржавые гнутые железяки ответили издевательским скрипом – вот-так, вот-так, вот-так…

И опять тишина. Казалось, он слышал, как подтаивает снег. Он не заметил, как допил коньяк, который нисколько не подействовал – только в горле как будто застряла теплая вата. Долго стоял, глядя в небо и перебирая в голове глупую фразу – он умер, а я жив.

По щекам текли слезы.

На черном небе не было никаких знамений, земля не дрожала, все так же уныло светил фонарь.

Через полгода умерла мать, которая все это время только тем и занималась, что готовилась к смерти – деньги, гроб, ремонт в доме, чтобы на ее похоронах ему не было стыдно перед людьми; телевизор, сжирающий тревожное время перед сном. Когда Ольга настойчиво просила позвонить матери, он через силу – а теперь ложечку за маму – набирал ее номер и на все ее вопросы отвечал: все хорошо, нормально, нормально, все по-старому. Она же принималась перечислять, кто еще в поселке умер. В эти полгода он совсем потерял хоть какие-то чувства к месту, где прошло его детство. Теперь уже он представлял поселок как проклятое место, где пачками мрут от рака, пьянства и усталости жить.

Дом, отделанный по примерам из телепередач о ремонте – похоже, только дизайнерский выпендреж как единственное реальное чудо преображения трогал мать в последние дни – сдали в аренду каким-то дальним родственникам, которые клялись и божились каждый месяц перечислять пару тысяч, да так и спустили все на тормозах. Однажды только, в конце осени у них в доме появился сумрачный чеченец, не по холодам одетый в старый серый пиджак и растянутые спортивные штаны. От него пахло силосом и солидолом. Он рассказал, что родственники те крупно задолжали ему, что-то около двадцати тысяч долларов, долг отдать не смогли, и он занял их дом. Что он хочет все по-честному, поэтому приехал оформить дом на себя, иначе «они жить не будут». И чтобы совсем по-честному, он отдает настоящим хозяевам лишние, по его справедливым расчетам, две тысячи долларов. Умрихин тогда только подмигнул испуганной Ольге – ну что, поможем бедным родственникам? С тех пор поселок превратился для него в крохотную точку на карте, далеким воспоминанием, не вызывавшим никаких эмоций.

А жарким, вытягивающим из кожи последние остатки влаги летом он вдруг по-настоящему испугался. Смерти отца и матери, на короткое время убедившие его в несокрушимости могучей и непонятной силы, все-таки не покушались на его жизнь. Единственный осмысленный вывод который он сделал – я-то еще живу, а смерь только ходит стороной, и как всякий человек, он представлял, что впереди раскинулась целая вечность, исключающая вопреки всякой логике саму природу смерти.

Но в то лето вдруг появились странные ощущения – ближе к вечеру поднималась температура, небольшая, но и самая изнуряющая, от которой все вокруг становилось серым и ничего не хотелось делать. Даже все его депрессивные заскоки и метания в эти минуты казались высшим проявлением воли к жизни, но и на это у него не хватало никаких сил.

Ну, вот и все, приехали, – думал он. Первые признаки болезни он знал слишком хорошо, чтобы без утайки посмотреть себе в глаза и признаться в самом страшном. Подавленность, беспричинное повышение температуры, увеличенные лимфоузлы – конечно же и они обнаружились, упругие шарики на шее – все это он вычитал из интернета, когда поставили диагноз его отцу.

Что мы имеем? Этим торопливым вопросом он отбивался от страха, который накатывал на него по вечерам вместе с красной полоской в медицинском термометре. Нереализованные, сука, возможности и таланты? Какие, нахрен, возможности и таланты. Десять лет коту под хвост, посуетился, попрыгал в ожидании чего-то. А чего? Да того самого, – с подленьким смешком шептал голос внутри, – того самого и дождался, идиот. Любишь жизнь, как люблю ее я? – твердил голос.

Так, так, так, что мы имеем? – повторял он снова.

Все шло своим чередом, всем, конечно, плевать на то, что ты вот-вот умрешь. Людям, толкающимся на платформе, электричкам с невидимыми машинистами внутри, таджикам на вокзале, коллегам на работе, машинам, посидельцам в кафе, и официантам.

Оставались Ольга и Саша. Искусный художник, хорошо устроившийся в голове, как будто ждал этой отмашки – рисовал реальные картинки: денег не хватает, Саша донашивает чужую одежду, приходится отказываться от почти ежемесячных фотографий с классом – хватит и одной с первого сентября, к Ольге подкатывают мутные личности, пережившие развод, мечтающие построить новую совместную жизнь с молодой вдовой, а когда подрастает смазливая падчерица, протягивающие к ней свои прокуренные пальцы.

Да, умирать в одиночестве не страшно, интересно даже. Вот только если ты не один – смерть превращается в мучение.

Он все-таки собрался с духом и пошел сдаваться, надев чистую белую футболку – вот он, я, но особо не обольщайтесь, если что, я весь мир разнесу в щепки. Только сонных врачей этим было не пронять. Терапевт, хирург, инфекционист, онколог равнодушно выслушивали его рассказ о близкой кончине и предсказуемо направляли его на анализы. С серыми бумажками направлений он еще несколько дней не решался расставаться. Он ощущал себя как в том первом полете, когда вцепившись в подлокотники, он молил о благополучном приземлении и внушал себе, что если все пройдет хорошо, то он наконец-то откроет свое бюро, заработает кучу денег, не будет бояться вообще ничего, потому что живем один раз и кроме жизни нечего терять. И сейчас он твердил те же установки, в нем проснулась задорная злость. Сидя в кафе, он выпивал рюмку водку – почему-то в эти дни ему хотелось хлестать противный разбавленный спирт – оглядывал окружающих ликующим взглядом, отмечая самых красивых женщин; в штанах разбухало и он представлял, как хватает их за кобыльи задницы и укладывает их всех разом в постель. Нечего бояться. И пусть даже моча и кровь скажут свое веское слово против его ущербной умрихинской жизни – по барабану, будет еще время заработать деньги и позаботиться об Ольге и Саше.

В день сдачи анализов он как будто завис на самой высшей точке, сидя в том самом самолете, ощущая ледяную пустоту внутри – завтра или приземлится вдребезги или мягко сядет на шершавый бетон, выкинув из головы всю дурь.

Долго бродил по улицам в районе Таганки, рассматривая витрины магазинчиков, вливаясь в поток толпы на тротуарах или наоборот, резко меняя направление, шел навстречу, сталкиваясь плечами с прохожими. Так он оказался возле монастыря. У входа толпились женщины в нахлобученных по случаю платках. Они выглядели так, будто, загуляв ночью на стороне, возвращались к ревнивому мужу.

Он вошел в монастрыский двор и почувствовал, как наливаются кровью его руки – такое с ним случалось с самого детства, когда он приближался к церковным постройкам, ладони его опухали, покрываясь белыми и розовыми пятнами.

От входа в церковь хвостом исходила длинная молчаливая очередь, каждый хотел прислониться к мощам святой Матрены. Он вспомнил, как приходил сюда вместе с матерью, которая приезжала к Матренушке, нарушая его убогий общажный режим. Она смиренно вставала в очередь и, замечая его раздражение, просила, чтобы он уже ехал к себе, но Умрихин все равно оставался рядом, потому что ни в чем не хотел соглашаться с матерью.

Он сидел на скамейке и смотрел на купола. Пытался подобрать слова – молитву-не молитву, чтобы хоть как-то почувствовать причастность ко всей этой умиротворенности, и не смог, выходила какая-то ерунда – вот он я, а вот Ты, так, что мы имеем…

Из вязкой темноты, сквозь стекла арочных окон пробивались мелкие огоньки свечей.

Анализы сказали – все путем, хрен с тобой, живи. Врачи махнули рукой на очередного параноика, поставив «неясную этиологию», и Умрихин принял это с усмешкой победителя.

VI

После перенесенного страха Умрихин ожил.

Теперь каждое утро дорогие вещи собирали его сознание по кусочкам и упорядочивали мысли. Перед уходом на работу он смотрелся в зеркало и подмигивал себе со странной улыбкой, которая раньше показалась бы ему зловещей.

Они с Ольгой, наконец, решили купить квартиру. Он скрылся в городке для миллионеров, а у Ольги появились новые приятные занятия – выбор подходящего варианта и продажа их собственной однушки.

Постепенно Умрихин научился жить на высоких оборотах – с утра спортзал, работа в офисе до девяти, иногда часовые посиделки в кафе, дорога домой и мертвый сон. За день он перебрасывался несколькими словами с Ольгой и с Сашей – как дела, что нового – на выходных отсыпался и выслушивал предложения по квартирам, которые зачитывала Ольга.

Первой неладное почувствовала Саша. Когда в редкие минуты Умрихин раскидывал руки, приглашая ее запрыгнуть на него, она отступала в нерешительности и тревожно поглядывала на Ольгу. Она уже не спрашивала, когда у него наступит выходной, потому что в последнее время каждый день они ходили гулять в парк только с мамой.

Однажды утром Ольга объявила, что наконец-то нашла подходящую квартиру. На Аэропорте в только что построенном жилом комплексе. Умрихин согласно покачал головой и пробормотал, что знает людей, которые разрабатывали этот проект. Он с самого начала не вникал в выбор Ольги, и ей это нравилось – наконец, что-то она делала сама от начала до конца, не выслушивая придирки и поучения Умрихина.

На следующий день они уже мчались по трассе в Софрино, к тетке Ольги.

Когда Ольга отводила Сашу к бабушке, Умрихин сидел в машине – с теткой, вырастившей сироту Ольгу, он ни разу, даже для приличия не поговорил.

По пути на Аэропорт Ольга без остановки рассказывала о том, какой ремонт она сделает в новой квартире – большая розовая комната, оранжевая детская, голубая спальня, непременно настоящий дубовый паркет и стеклопакеты с деревянными окнами для вентиляции воздуха – делала расчеты расходов на весь ремонт, высчитывала ежемесячные платежи по кредиту – получалось около трех тысяч долларов – и вспоминала тесную жизнь в их старой квартире.

Комплекс уже почти был достроен, в кое-каких квартирах оставалось доложить только межкомнатные перегородки и остеклить окна. Когда они зашли в свою будущую квартиру, Ольга закружилась среди этих безликих серых бетонных плит. Умрихин в первый раз за все утро улыбнулся, вспомнив ту, прежнюю Ольгу, с которой познакомился восемь лет назад. Все хорошо, Ольга. Все идет по плану. Все, о чем мы мечтали, сбывается. Главное, захотеть и взять, что тебе полагается, и не думать о том, что кто-то остается обездоленным. Вселенная большая, Ольга, на всех хватит.

Нравится? – спросила она тогда, и Умрихин кивнул в ответ.

А потом был банк, где молодой краснощекий, в сущности, пацан еще, оформил им ипотеку на двадцать пять лет. Через полгода можно было въезжать, загодя впустив туда рабочих для чистовой отделки.

Они сидели в кафе, в первый раз за последние два года вдвоем, без Саши или знакомых. Суетились, пытаясь поудобнее расположить две большие прямоугольные тарелки с цезарем, пузатый белый чайник и две чашки на квадратных блюдцах. Умрихин решил налить чай в чашки, и снова пришлось раздвигать эту геометрическую западню. Ольга выговорилась в дороге, а Умрихин вспоминал последние дни, чтобы хоть что-то рассказать, но самым занимательным в голове были только эти посудины. Он чувствовал себя как на первом свидании, боясь ляпнуть общие фразы, чтобы не показаться полным идиотом. Заметил, что и Ольга от неловкости разглядывала интерьер, медленно пережевывая, и стараясь не смотреть в его глаза.