Что скрывают красные маки

Виктория Платова

Что скрывают красные маки

Пролог

INTRO. SLEEPING LOTUS. 2:321989 г. АвгустМанакин

…

– Заткните уже этого дятла малолетнего. Кто-нибудь заткнет или нет? Надоело слушать его скулеж.

– Какого черта, Акела? Он же молчит. Давно молчит. И будет молчать. Никому ни о чем не расскажет. Никогда. Я обещаю.

– Решил за него вписаться? С чего бы?

– Он ни при чем, Акела. Он вообще не должен был…

– Вот именно. Не должен. Твой косяк, Шух. Ты сегодня знатно накосячил, брателло.

– Какой же ты гад… Сволочь.

– Интересное кино. Ты убил, а я – сволочь?

– Это… это был несчастный случай.

– Угу. Скажи еще, что это она вызвала тебя сюда гребаной запиской.

– Несчастный случай, слышишь?

– Ментам будешь объяснять, чувак. Не мне.

– Гад! Гаа-ад!..

– Тебе лучше не злить меня, брателло. Я пока еще на твоей стороне. Пока.

– Хорошо. Просто скажи, что делать.

– Для начала заберешь свои слова назад. «Сволочь», и все такое…

– Да. Конечно. Прости.

– Что ты там бормочешь себе под нос? Не слышу.

– Прости меня.

– Считай, что простил. Мы же друзья? Друзья, да?

– Да. Я не хочу ментов. Хочу, чтобы всего этого не было.

– Хех. Это уже есть, брателло. И ничего тут не поделаешь. Не исправишь, вот оно что.

– Не называй меня так. Брателло… Дурацкое слово.

– Не нравится, да?

– Да.

– А мне – так в самый раз. Ты накосячил, брателло. Ты – убийца.

– Это был несчастный случай. Несчастный случай. Несчастный случай.

– Стукнись башкой о камень, полегчает.

– Ты ведь подтвердишь это, да?

– Конечно. Так и скажу. Брателло Шух не так чтобы очень виноват. Ну, зазвал девчонку в лес. Просто проверить, на что она пойдет ради него. Шух ведь у нас знаменитость, а ради знаменитости – чего не сделаешь? Она ведь могла и не пойти, так?

– Да! Свободно могла не пойти.

– За руки ее не хватали.

– И в мыслях не было.

– Сучка, да?

– Сучка! Сучка!

– Конченая сука. Любительница покрутить динамо. Больше всего таких ненавижу. Сказала «а», говори «б». И избежишь ненужных проблем. Верно?

– Так и есть, Акела. Так и есть! Она сама во всем виновата. Сама!

– Не ори. Чего теперь орать? Дело сделано. Ты ее убил.

– Это был несчастный случай! Ты же сам все видел.

– Нет. Не видел.

– Ты же… Ты же сам подначивал! Гад! Га-аад!..

– Опять за свое?

– Прости. Прости, пожалуйста.

– Я не видел, но готов подтвердить все, что ты скажешь. И Мокша подтвердит. Он, конечно, дурачок, но дуракам как раз верят. Больше, чем умникам. Больше, чем знаменитостям. Уж не знаю, почему так. Мы подтвердим, брателло, не вопрос. Весь твой лепет про несчастный случай подтвердим. Но только это не поможет.

– Нет?

– Не-а. Потому что она мертвая – в тех кустах. Кина не будет, брателло Шух. Конец ему. Забудь о нем навсегда.

– Не хочу я забывать.

– А придется. Карьера твоя накрылась, тут к гадалке не ходи. Кто станет смотреть фильм с убийцей в главной роли? Разве что Мокша. Но Мокша – дурачок. А остальные – не дураки.

– Ты ведь поможешь мне, Акела?

– С чего бы?

– Мы друзья. Друзья. Ты сам это сказал.

– А ты что думаешь?

– Так и думаю. Мы друзья.

– До тех пор, пока лето не кончилось?

– Нет. Нет!

– До тех пор, пока съемки не свернули?

– Навсегда, Акела. Навсегда. Помоги мне. Скажи, что делать.

– Если ты забудешь, что сказал…

– Я не забуду.

– Если забудешь – я напомню.

– Не придется напоминать.

– Лады, брателло. Иди, копай.

– Не понял?

– Зароем сучку, как будто ее и не было. Чего непонятного?

– Как будто и не было, да. А… если ее найдут?

– Не найдут. Места здесь глухие. И с войны много чего в земле осталось: наступишь случайно – на молекулы разнесет. Или… что там меньше молекул?

– Не знаю. Атомы.

– Во! Умник, да?

– Нет.

– Ну, не важно. А важно, что лишний раз сюда соваться резона нет. Иди, копай, умник.

– Руками?

– Нет, за лопатой сгоняем. Может, тебе еще экскаватор подогнать?

– Вряд ли получится… руками.

– Получится. Земля мягкая, всяких палок полно. Справишься.

– Ты… не поможешь мне?

– Я и так уже помог тебе, брателло.

– А Мокша? Может, он…

– Нет. И надо решить, что делать с сопляком.

– Он будет молчать…

– Иди, копай.

– Просто не трогай его. И Мокша пусть не трогает.

– Никто его не тронет. Не волнуйся. Никто его не тронет, кроме тебя.

– Что… ты имеешь в виду?

– Ты должен решить и эту проблему. Вот что.

– Нет никакой проблемы…

– Она есть, брателло. Если малолетка откроет пасть – ее будет не захлопнуть. А он откроет. Стопудово.

– Не факт.

– Хочешь испытать судьбу?

– Я поговорю с ним. Он привязан ко мне…

– Сучка тоже тобой восхищалась. И что мы имеем в сухом остатке?

– Это не одно и то же. Это – совсем другое. Совсем.

– Ну да, ну да. Сколько ему?

– Я не знаю точно. Может, семь. Или около того.

– Хреново. Я в семь лет соображал не хуже, чем сейчас. Два и два складывал без посторонней помощи. И он все сложил наверняка. Благодари Мокшу, что вовремя его заметил. И вовремя ухватил за шкирбот. Иначе бы нас… Тебя… ждали бы крупные неприятности.

– А сейчас?

– Сейчас есть возможность их избежать. Если ты, конечно, решишь проблему, брателло.

– И как ты предлагаешь ее… решить?

– Ты знаешь ответ.

– Понятия не имею, о чем ты.

– Два и два, Шух. Сложи два и два.

– Что-то не складывается, Акела.

– Лады. Я сегодня добрый и потому даю подсказку: чтобы пасть не распахнулась в самый неподходящий момент, ее надо закрыть. Навсегда. Теперь ясно?

– Га-ад! Га-ааад!

– Стукнись башкой о камень…

– Не полегчает от этого! Не полегчает. И ты не заставишь меня…

– Я? Да я даже париться не буду. Сейчас свистну Мокше, и он отпустит сопляка. И конец твоему кино. Ни в одном фильме больше не снимешься, даже на сраный эпизод не возьмут. Так мне свистеть?

– Погоди. Я поговорю с мальчишкой. Мы с ним неплохо ладим. Он послушает меня.

– А, да. Кем вы там друг другу приходитесь в вашей дебильной киношке?

– Братьями. Он – мой младший брат.

– Он – не твой младший брат. И он тебе ничего не должен. А ты – ему. Но он оказался в ненужное время в неправильном месте. Это надо исправить.

– Не таким способом, как ты предлагаешь.

– Знаешь способ лучше?

– Я поговорю с ним. Может, он и не видел ничего.

– Примерно это он и скажет тебе: я ничего не видел. Я бы так и поступил на его месте. А потом ждал бы, когда добренький Шух меня отпустит. Шух ведь лучший парень на свете. Одна беда, он – убийца.

– Заткнись!

– Боишься, что сопляк услышит?

– Я… я не убивал.

– Несчастный случай, а-ха-ха-ха! Плавали, знаем. Сам себе этим мозги канифоль. Мне – не надо.

– Я не сделаю того, что ты предлагаешь.

– Мне свистеть?

– Подожди. Должен быть другой выход.

– Нет другого выхода. Либо ты отпускаешь сопляка, либо решаешь проблему.

– Должен быть другой выход.

– Прикинь, как расстроятся твои родаки, когда узнают, что произошло. Знаменитость всесоюзного масштаба – и такая запендя. А остальные тебя на куски порвут. И больше ни одного фильма. Ни одного, брателло Шух.

– Я… не могу этого сделать.

– Да брось ты. С сучкой ведь прокатило. Как по маслу. Э-э… Ты чего? Никак блевануть задумал? Не знал, что ты такой слабак.

– Все в порядке. В порядке. А если… Если Мокша…

– Предлагаешь Мокше вынести за тобой твое же говнище? Так не пойдет, брателло. Тут каждый за себя. И за тебя немного, конечно. При условии, что косяки ты исправляешь сам.

– Я не смогу. Потому что это уже не несчастный случай.

– Самый что ни на есть. Не ссы, Шух. Пара неприятных минут – и все будет, как раньше. Хочешь, чтобы все было, как раньше?

– Как раньше уже не будет, так? Ты сам говорил…

– Будет по-другому. Но всяко лучше, чем сейчас.

– Он маленький. Слабый. Я не могу.

– Тебе решать, Шух.

– Нет. Не могу.

* * *

– Тебе не сделали больно, малыш?

– Нет.

– Я же вижу. Вон и царапина на шее.

– У тебя тоже царапина на шее.

– Что? Вот черт!.. Че-еерт. Ну, ничего страшного. Мы же братья, да? Так что если у одного что-то прибавилось, то и у другого прибавляется тоже. Я прав, Генка?

– Да. Только я не Генка. Я Сережа.

– Прости-прости. Генка ты на съемках. Вот я и забыл. Тупо вжился в образ. Кино ведь такая штука. Все на свете забываешь. Я прав?

– Да.

– Ничего нет лучше, чем кино.

– Да.

– И сам уже не знаешь, где настоящее, а где придуманное. Стоишь – и глазам своим не веришь. У тебя так бывает, Генк… Сережа?

– Да.

– Вот и у меня. Постоянно. А еще я люблю репетировать всякие сцены с друзьями. Даже когда Анатолия Михалыча нет рядом… Так, для себя, чтобы быть в форме. Михалыч – хороший мужик и режиссер классный. Согласен?

– Да.

– Не больно ты разговорчивый.

– И на лбу тоже царапина. У тебя.

– Хм… Будем считать, что это – производственная травма. Знаешь, что такое производственная травма?

– Да.

– Надо же!

– У папы была такая. Произ… Производственная. Ему паром руку обожгло. Сильно.

– Но теперь-то все в порядке?

– Да.

– А царапина заживет. По сравнению с рукой все это – пустяки. Как думаешь?

– Да.

– Гримом замажут – всего делов. Будем с тобой и дальше сниматься.

– Сегодня за мной папа приезжает.

– А… Точно. С тобой уже все отсняли. А мы ни разу и не поговорили толком. Даром что братья. Но еще поговорим ведь? А? Что молчишь? Ну… Хочешь, я этому Мокше уши оборву? Будет знать, как маленьких обижать.

– Нет.

– А хочешь, подарю тебе свой ремень? Зэканский ремень, мне его из Штатов притаранили. Ни у кого такого нет. Сейчас, погоди… М-мм. Забыл. Забыл его надеть с утра. Но перед отъездом обязательно получишь.

– Не забыл.

– Что?

– Ты его не забыл.

– Ну да черт с ним, с ремнем. Потом с ним разберемся, да?

– Нет.

– Я и говорю, черт с ним. Но если хочешь знать…

– Не хочу.

– Царапины… э-э… ненастоящие. Так надо для фильма. Мы тут кое-что придумывали по ходу дела. Одну сцену. В сценарии ее нет, но Михалычу точно понравится. Так что, если ты здесь что-то увидел… И тебе это показалось странным… Просто помни – это кино. Все понарошку – как царапины. А от настоящих фиг отличишь, правда?

– Да.

– Так-так. Лишнего слова из тебя не вытянуть. Молчун, да? Вообще это хорошее дело – быть молчуном. Молчуны – самые верные друзья. Мне как раз нужен такой. Будешь мне другом? Ну?

– Нет.

– Обиделся? Из-за того громилы? Я же предлагал ему уши надрать.

– Из-за тебя.

– А что со мной не так?

– Я думал, ты хороший. Самый лучший.

– Я и есть хороший. Самый лучший. Твой брат, пусть и в кино. Твой друг. Ты в каком классе учишься?

– Буду во втором.

– А теперь представь. В классе узнают, что я – твой друг. Да тебя все на руках носить будут. Если, конечно, не помрут от черной зависти. Любой бы мечтал оказаться на твоем месте. Скажешь, нет?

– Я думал, ты хороший. Самый лучший.

– Так и есть, Генк… Сережа. Так и есть!

– Нет. Папа говорит – тот, кто врет, не может быть хорошим человеком. И дела с ним иметь нельзя.

– Угу. И когда же я успел тебе соврать?

– Ты соврал про ремень.

– Дался тебе этот хренов ремень! Не соврал я. Просто забыл. Забыл надеть его с утра.

– Соврал.

– Вот проклятье! А больше папа тебе ничего не говорил? Например, что иногда имеет смысл засунуть в жопу свою принципиальность? Целее будешь.

– Нет. Не говорил.

– Ладно, прости. Не по теме на тебя наехал. Что это у тебя в сумке? Можно посмотреть?.. Ого! Альбом.

– Там птицы.

– Красиво. А кто рисовал?

– Я.

– Да ты талантище! Здорово получилось. Прямо с натуры рисовал?

– Не всех.

– Ага. Вот эта – точно у нас не водится.

– Красноголовый манакин. Он живет в Латинской Америке.

– И откуда ты про него узнал?

– Он есть на марках. Мы с папой собираем марки. Марка с манакином была из Эквадора.

– Слушай, у меня тоже где-то завалялись марки. Зэканские, прямиком из Штатов. Машины, мотики и даже пара космических шаттлов найдется. Могу подарить.

– Мы с папой не собираем машины. Только птиц. Папа говорит – никогда нельзя распыляться. С людьми, которые распыляются, дела иметь нельзя.

– Ну, это папа говорит. А сам как думаешь?

– Как папа.

– И космические шаттлы не нравятся? Не впирают? И мотоцикл «Харлей-Дэвидсон»?

– Нет.

– Я понял. Тупоголовый… в смысле – красноголовый манакин рулит. Но рисуешь ты и впрямь здорово. Упс… Так это альбом для меня!

– Нет.

– Погоди, здесь же написано. Мне от Сережи Висько. На память о съемках фильма «Прощайте, каникулы». «Съемки» пишутся через твердый знак, а не через мягкий. И с запятыми у тебя атас. А вообще… Офигеть! Погоди, дай угадаю. Хотел его подарить перед отъездом? Чего молчишь?

– Валя хорошая, да?

– Что?

– Валя хорошая. Она добрая.

– Какая Валя?

– Она мне марку подарила.

– Черт.

– Позови ее, пожалуйста.

– Я не могу ее позвать.

– Почему?

– Я не знаю… где она.

– Она была с тобой.

– Не была она со мной!

– Она была с тобой.

– Ну, хорошо. Она была со мной. Мы репетировали сцену. Я говорил тебе, помнишь? А потом… она ушла. Вернулась в лагерь, наверное.

– Нет.

– Давай вместе туда отправимся, и ты сам убедишься, что твоя Валя уже там.

– Хорошо.

– А пока идем, поговорим о птицах. О красноголовой фигне… Из Латинской Америки. Из Эквадора.

– Манакин. Его зовут манакин.

– Черт, черт… Черт… Как же глупо. Черт…

Часть первая

Шахрисабз

AU DESSOUS DU VOLKAN. 3:34Без датыМама, Фабрис и красноголовка

…Их больше нет. И некому стоять в дверном проеме, за которым чернота.

Чем больше я думаю о них, тем больше думаю о дверном проеме. О черноте. В какой-то момент мысль о ней становится основной. А сама чернота – реальной, но не пугающей. Потому что ничего страшного в ней нет: ни на первый взгляд, ни на второй. Такими черными иногда бывают птичьи крылья. Масляная краска, выдавленная из тюбика (она так и называется – «марс черный»). Сажа – жирная и вязкая на ощупь.

Вязкая – вот оно что. Слово найдено.

Основная характеристика черноты за дверным проемом – вязкость. Среда, уж слишком недружелюбная для кого угодно. Ночные демоны и герои детских кошмаров – не исключение. Им совершенно негде развернуться, они связаны по рукам и ногам, стреножены. Так же слепы, как и те, за кем обычно охотятся. Никаких лабиринтов, никаких тоннелей, ведущих к центру Земли (или в ад, если вдруг проскочишь нужный поворот). Насекомых с жесткими крыльями или ползучих гадов тоже не наблюдается; и запахов – они противопоказаны черноте. Чернота не пугает, но и не успокаивает. Просто существует – отдельной галактикой, Магеллановыми Облаками.

Мне нравятся оба – Большое Магелланово и Малое. В них всегда что-то происходит. Как происходит в любом другом скоплении звезд, будь то Головастик, Колесо Телеги или Спящая Красавица[1]. Не то чтобы я так уж близко был знаком с ними, но точно знаю о них больше, чем любой из живущих на Земле. За исключением особой касты небожителей, кто сталкивается со звездами в силу профессии. Астронавты и космонавты, радиоастрономы и астрофизики и те, кто обслуживает телескопы. И прочее оборудование.

Как мой отец.

Всю свою жизнь он проработал на Майданаке – высокогорной обсерватории неподалеку от Шахрисабза. Вернее, всю мою жизнь. Ведь первое, что я помню: старенький автобус «ЛиАЗ», который везет нас с мамой в горы, к отцу. Мама – красивая, в зеленом платье с красными розами, на шее – легкий газовый платок. Мама улыбается, а иногда – застенчиво смеется, прикрывая ладонью рот. Все дело в пассажирах: они мужчины, ученые, очень вежливые, знающие толк в комплиментах. А их шутки вертятся в основном вокруг астрономии.

Я их не понимаю. Мне – лет семь. Или восемь, или около того.

Мама крепко прижимает меня к себе свободной рукой, в окно автобуса светит солнце. Совсем скоро я узнаю, что солнце – это звезда. Самая обычная, каких миллиарды во Вселенной. Тысячу-другую можно найти на фотографиях: они сложены в папках, которые хранятся в ящиках письменного стола. За этим столом я обычно делаю уроки, то и дело отвлекаясь на стук футбольного мяча за окном. Шахрисабзские мальчишки любят погонять в футбол, как и любые другие мальчишки в любом другом городе. В любой другой стране.

Я не люблю футбол. Звезды нравятся мне намного больше. Я разглядываю их часами, перебирая фотографии, прикладывая их одну к другой. Черный глаз к Южной вертушке, Сигару к Серебряной монете, ESO 137–001 к М-82; Большое Магелланово Облако – к Малому. Получаются звездные поля, целые парсеки звездных полей, настоящие прерии. Я гуляю по ним, воображая себя Оцеолой – вождем семинолов и астронавтом Нилом Армстронгом одновременно.

Никаких других снимков в моем распоряжении нет, весь семейный архив погиб. Еще когда начались первые стычки в Оше, где до Шахрисабза жили мои родители. Слава богу, что нам удалось вырваться до начала само́й резни, счастливо избежать худшего. Избежать смерти. Из Оша мы уезжали впопыхах («в чем были – в том и уехали», – всегда говорила мама) и едва не погибли от рук банды преследователей, вооруженных палками и камнями. Где уж тут было сохранить документы? Их восстановили позже благодаря академику Рахимову, отцовскому покровителю. Но о том, чтобы вернуть нам материальные свидетельства нашей прошлой жизни, не может быть и речи. Даже академики с их обширными связями здесь бессильны.

Я не помню Ош.

Ни единого проблеска, ни единой картинки вроде новогодней елки в детском саду, тарелки манной каши на столе или… Что обычно помнят из раннего детства? Я ничего вспомнить не могу, как бы ни старался. Моя жизнь начинается с автобуса «ЛиАЗ», едущего в горы. С красных роз на мамином платье. Впрочем, по прошествии времени мне начинает казаться, что это все-таки были не розы.

Маки.

По прошествии времени я все чаще задумываюсь о том, что судьба обошлась с нашей семьей не очень-то справедливо. Насмерть выбила мелкокалиберкой всех родственников, ближних и дальних, – как жестяные фигурки в тире; разметала по свету немногочисленных друзей. О бабушках и дедушках (умерших еще до моего рождения) мне известно лишь по рассказам родителей. Они, а до этого – прабабушки и прадедушки – всегда жили на Востоке. Поколение за поколением мы рождались и умирали здесь. И лишь иногда позволяли себе мигрировать, но исключительно в рамках региона. Узбекистан, Киргизия, Туркмения – и снова Узбекистан. Бег по кругу, по колее, уже протоптанной до тебя. Когда-то она была широкой, но теперь сузилась до звериной тропы. Я, мама и отец – только мы и есть друг у друга. Да еще сидящий где-то в Ташкенте луноликий академик Рахимов, наш добрый ангел и благодетель. Я видел его лишь однажды, в Майданаке: академик оказался там, когда мы в очередной раз приехали навестить отца.

– Твой? – зычным голосом спросил у него академик, тяжелым раздвоенным подбородком указывая на меня.

– Мой.

– Хороший малый.

– Других не держим.

После этого академик сосредоточился на мне и несколько секунд пристально вглядывался в мое лицо.

– Нравится обсерватория?

– Да.

– А кем хочешь быть?

Больше всего я хочу быть астронавтом Нилом Армстронгом и немного вождем Оцеолой, но не знаю, стоит ли сообщать об этом академику. Подумав немного, я нахожу самый правильный ответ.

– Как папа.

– Стало быть, инженером?

– Да.

– Молодец.

На прощание академик треплет меня по голове и дарит большую тяжелую линзу. Такие же линзы стоят на всех телескопах Майданака. С поправкой на размер, разумеется.

Телескопа из одной линзы не сочинишь, но меньше всего я озабочен строительством телескопа. Линза нравится мне как произведение искусства, да и в прикладном смысле совершенно незаменима. На несколько дней она становится центром моего мальчишеского мироздания. Я ползаю по квартире по-пластунски, изучая трещины в деревянном полу; поджигаю спички, преломляя в линзе солнечный свет. Да и на фотографиях галактик можно разглядеть гораздо больше событий, чем до сих пор. Так я обнаруживаю сгустки черной материи неподалеку от блазара в созвездии Ящерицы. «Блазар» – именно это слово написано прямо на фотографии; отходящая от него стрелка упирается в несколько мутноватых, сливающихся в одну точек. Если это и есть блазар, то выглядит он неважно.

Вооруженный линзой, я отправляюсь на улицу: до сих пор я предпочитал отсиживаться дома, но, видимо, пришла пора расширять кругозор.

Ровно через час я перестаю быть счастливым обладателем линзы: ее отнимает дворовый авторитет Мухамеджан по кличке «Оса». Наверное, стоило бы побороться за свое сокровище, но силы уж слишком неравны. За спиной Осы жужжит целый рой дружков-приятелей, готовых наброситься на меня, стоит только Мухамеджану бровью повести. А в дополнение ко всему я представляю, как расстроится мама, если узнает, что я дрался. Мама не любит надолго выпускать меня из виду и вообще – всячески оберегает и сдувает пылинки.

Я – классический маменькин сынок, да.

– Маменькин сынок, да? – издевательски вопрошает Оса. А затем, приблизившись ко мне почти вплотную, презрительно бросает. – Пс-ссс-ссс. Рус чо́чка[2].

Я не знаю узбекского (что странно для потомка тех, кто всю жизнь прожил на Востоке), но считывать интонации, несмотря на возраст, уже умею. Оса явно хочет унизить меня, публично оскорбить, устроить показательную порку.

– Дай сюда эту хреновину, – командует он.

Оса возвышается надо мной морским утесом, за которым вьется стая подчиненных ему бакланов, альбатросов и суетливых чаек. И мне ничего не остается, как протянуть ему подарок академика Рахимова. Он не слишком впечатляет Осу, более того – тот выглядит раздосадованным. Как если бы ожидал получить сто тысяч миллионов рублей, а вместо этого ему сунули в руку двухкопеечную монету.

– Кутоган кыры! Джаляб!..

Эти слова откуда-то известны мне, хотя в нашей семье их не стали бы употреблять даже под страхом смерти. Грязные ругательства, вот что это такое. Я слишком мал, чтобы самому оценивать их, они воспринимаются набором звуков, легким сотрясанием воздуха. Именно – легким, потому что Оса произносит свой «джаляб» почти нежно.

Едва ли не по-дружески.

То, что происходит потом, будет происходить со мной и впоследствии. Не слишком часто, но все же… Моя душа странным образом отделяется от тела, становясь сторонним наблюдателем. Она (Второй Я) взирает на происходящее с холодной отстраненностью путешественника во времени. Я знаю, что произойдет в следующий момент. Оса ударит меня прямиком в живот, в солнечное сплетение. А потом, когда я упаду, больно саданет ногой в пыльной сандалии по скуле. «Больно» здесь – такое же ничего не значащее для меня слово, как и «джаляб». Потому что я и боли не почувствую. Никакой.

У Второго Я есть еще одно преимущество перед всеми остальными (во главе с «первым Мной») – он умеет растягивать время. Не до бесконечности, разумеется, но отпущенных секунд хватает на то, чтобы внимательно рассмотреть застывшего с нелепо приоткрытым ртом Осу, двух братьев – Орзумурода и Улугмурода, толстяка немца Вернера и маленького верткого Домулло с бородавкой на щеке: именно он похож на суетливую чайку.