Царь-Север

На завод Храбореев пошёл из-за квартиры – нужно было отрабатывать. Поэтому пахал, скрипя зубами, в которых была зажата «соска» – наконечник противогаза. Работал и попутно присматривал местечко «на свежем воздухе».

– Силыч, ты что-нибудь посоветуешь? – обратился к Анатолию.

– Подумать надо.

Рассудительные глаза плавильщика – стального цвета – искрили звёздочками, как миниатюрные ковши. А на левой щеке металлурга виднелись две темно-малиновых родинки, напоминающие капельки остывшего металла; плавильщик временами шаркал по щеке – привычка такая, – будто смахнуть пытался капельки.

Через какое-то время Анатолий Силычев спросил:

– Ты как насчёт рыбалки? У меня товарищ работает в артели рыбаков. Если хочешь, я поговорю. Но это, скорее всего, только весной.

– Ладно, – согласился Храбореев, – как-нибудь перезимуем, а там – видно будет.

Первая зима на Крайнем Севере далась крайне тяжело.

В конце ноября солнце кануло за горизонтом, выпуская в морозную дымку своего «двойника» – тусклый пустотелый оранжевый шар, долго стоявший в небе над горизонтом. Потом и он пропал, шафрановой пылью рассыпался по перевалам. И в душе у Храбореева тоже «солнце пропало». На материке привыкший подниматься с первым проблеском зари, он каждый день, точно петух, которому пора прокукарекать, смотрел в ту сторону, где должен быть восход – и ничего не видел, кроме темноты, где хрупкой солью мерцали звезды, выедающие глаза. Хандра начинала наваливаться, хандра, особенно сильно гнетущая душу в полярную ночь.

– Синдром полярных сумерек, вот как это называется, – объяснил ему знакомый врач. – Это время особенно тяжко переживается теми, кто недавно переехал сюда с материка. Но даже и те, кто уже адаптировался, и даже эти… аборигены, даже они страдают хандрой, апатией и сонливостью. А виною всему – мелатонин!

Храбореев даже оглянулся.

– А это кто? – спросил он шепотом. – Что за зверь?

– Вещество такое в организме, – стал растолковывать доктор. – Оно отвечает за сон и вырабатывается только ночью. А когда наши дни становятся тёмными – мелатонин вырабатывается даже днём.

– И что же делать? А? – поинтересовался Храбореев. – Башкой об стену биться?

– Не обязательно. – Знакомый доктор улыбнулся. – Нужно кушать солнечные фрукты. Мандарины, апельсины, яблоки. Нужно слушать хорошую музыку. Яркую одежду надо носить. Но самое главное: нужно сделать так, чтобы вокруг вас было много света. Только нужно использовать не жёлтые лампы, а лампы дневного света. Понимаете? Выработка мелатонина будет снижаться, а работоспособность при этом должна увеличиться. Теоретически.

– А практически?

– А практически народ у нас, в основном, применяет только старый дедовский рецепт: водку по-чёрному глушит чёрными полярными ночами.

– Вот с этого и надо было начинать! – Северьяныч расхохотался. – А то – апельсины… манда… мандарины…

Странное времечко было – полярная ночь. На часах, например, двенадцать ноль-ноль, равно полдень, а за окном – как будто ровно полночь. И ничто не помогало Храборееву – ни фрукты, ни яркая одежда, в которую он первое время рядился так, что папуасы позавидуют. Первые дни, когда он сдуру послушал советы врача и стал покупать себе какие-то немыслимо яркие наряды – первые дни жена смотрела на него как на придурка, а потом даже заревновала; может, он влюбился и поэтому…

– Врач сказал? – удивилась Марья Дорофеевна. – Так это что – и мне так нужно вырядиться? Ты будешь – клоун, я – клоуниха. Или клоунесса?

– Клуня, так будет правильно, – сказал он, уходя из дому.

Бродя по тёмным улицам, просвистанным метелью, Храбореев боролся с желанием завернуть в какую-нибудь забегаловку и там – в один присест – утопить хандру в бутылке водки.

Изредка заходил он в гости к Анатолию Силычеву.

Круглощёкий, жизнерадостный плавильщик сверкал сталистыми глазами – искры чуть не сыпались.

– Хандра? Что за тетка? Не знаю такой. Ты, главное дело, побольше в ковшик наливай, почаще в плавильную печь загружай, и всё будет в порядке. Хай-ай-ай… – Расхохотавшись, Силыч показал на поллитровку. Жёсткой ладонью шаркнул по щетинистой щеке с «железными» каплями родинок.

– Да я уже думал об этом, – признался Северьяныч.

– И что? Сомневаешься? Зря. Это средство проверено.

Храбореев попробовал «народное» средство борьбы с хандрой. И неожиданно загудел – сорвался, как в пропасть, в продолжительный запой, чего с ним ещё никогда не случалось. И после этого он в полной мере осознал, что такое – настоящая хандра. Тело разбито, душа растоптана. Хоть башкой об стену бейся, хоть вены режь. «Всё! – зарекся он. – Завязано! Морским узлом!»

На заводе Северьяныч сварил гантели, штангу. Лыжи купил, ботинки. И стал завсегдатаем на спортивной базе, находящейся за городом. В субботу и в воскресенье приедет на базу, прострочит кружок-другой – километров десять-пятнадцать намотает «на спидометр», повеселеет, взопреет и раскраснеется как синьор-помидор. И напрочь забывает про эту, как её звать-величать? Хандра, или кто там покоя душе не давал?

И всё равно этот замкнутый круг – дом, завод, и снова дом, завод – выматывал заунывным однообразием. Приходилось жить, скрипя зубами. Каждый день давался на преодолении, на характере.

Здоровый образ жизни подтолкнул в библиотеку. Северьяныч и раньше любил читать, но тут… Запойный всё-таки характер был у него. Читал – запоем. За уши, бывало, не оторвешь от книжки. На смену порою чуть не опаздывал. За зиму перелопатил львиную долю русской классики. «Буржуев» тоже много одолел. Среди книжных полок – часами ходил, листал, выбирал, даже выписывал что-то. На глаза попалась новая книга профессора Усольцева – дяди Никанора. На картинке было изображено родовое древо, растущее из далёкого прошлого. И оказалось: предки Храбореева принимали участие в первых ледовых походах на Север. «Вот тебе и генетическая память! – удивился он. – Душа моя, как птица, неспроста сюда летит».

Книги Храбореев домой таскал – пудами. Читал о тайнах Севера, о древней цивилизации, именуемой Гипербореей. О том, что прародина всего человечества может быть именно здесь – на полярных широтах. У него захватывало дух. «Как много прекрасного и любопытного рядом, – думал Северьяныч. – А мужики уткнулись в водку, точно свиньи в корыто, эх, люди, люди, жалко вас».

О прочитанном хотелось поговорить, и Храбореев «наседал» на жену. И у них возникла странная проблема, будто кочка на ровном месте. Разговор не клеился с женою. Марья Дорофеевна, преподававшая в начальных классах, и сама словно осталась там же – на уровне третьего класса.

5

Школа выматывает учителей – как шахта, может быть, шахтера не выматывает. Марья Дорофеевна говорила мужу: «Это только кажется, что языком легко работать в школе, тетрадки чиркать красными чернилами. А на самом деле, если труд учителя и труд шахтера положить на разные чаши весов – ещё неизвестно, какая из них перетянет».

Домой жена приходила усталая.

И тогда пришла – ничуть не веселее. Плиту включила, мужа окликнула:

– Антон! Ты ужинал?

– Уже поел! – Откликнувшись из дальней комнаты, Северьяныч через пару минут заглянул на кухне. – Что у тебя? Какие-то проблемы?

Она удивилась.

– Откуда ты узнал?

– По голосу. Ну, что там? Давай, выкладывай.

Марья Дорофеевна вздохнула, раскрывая сумку. Показала школьную тетрадь.

– Видишь, каким художеством занимаются мои ученики?

– А что там?

– Свастика.

– Ну? – спокойно сказал муж. – И чего ты глаза округлила?

– Как это – «чего»? День Победы на носу, а тут… фашистские штучки! Неужели не понятно? – Марья Дорофеевна разволновалась. Обхватив себя за плечи, засновала – то в коридор, то в зал, то опять на кухню.

– Присядь! – попросил он. – Послушай. Только очень внимательно…

Остановившись, жена посмотрела с недоумением. Как-то необычно он заговорил, официально. Это задело её за живое.

– Может, я поем сначала? – спросила с легким вызовом.

– Пожалуйста. – Он говорил спокойно, твердо. – Я подожду.

– Хорошо, потом поем. – Выключив плиту, она уселась напротив мужа. – Слушаю.

Северьяныч взял папироску, но не закурил – жена не любила. Помолчав, потыкал папироской в сторону раскрытой ученической тетради.

– Когда я работал на Кольском, я побывал в таких укромных уголках и повстречался с такими интересными людьми… – Муж покрутил головой. – А потом я и сам кое-что прочитал… И у меня глаза открылись на эту свастику… Никакая она не фашистская.

– А чья же?

– Наша. Свастика – в представлениях древних народов – символ полярного солнца и Севера вообще.

Жена чуть со стула не хряпнулась – сидела на краешке.

– Вот как?! Ничего себе…

Он взял тетрадку и пощёлкал ореховым ногтем.

– Свастика эта – один из древнейших символов северного орнамента, который олицетворяет кажущееся вращение звёзд в зените полярного неба. У саамов, например, свастика жива и сегодня. А у других – отбили охоту рисовать, вышивать и выпиливать из дерева такие вот свастики…

– У кого – у других? Кто отбил? – хлопала глазами Марья Дорофеевна, слегка обескураженная.

Забывшись, он закурил. Жадно подёргал раза три-четыре и выкинул окурок в форточку. И снова заговорил официальным, казённым голосом, который всё больше нервировал.

– Германский фашизм, как вы знаете, Марья Моревна, присвоил себе эту общемировую символику – свастику. Поэтому она попала под запрет… – Муж потыкал пальцем, показывая куда-то за окно. – Я встречал стариков, которые мне рассказывали страшные истории! Во время Великой Отечественной войны русская одежда со свастиковым узором старательно изымалась…

Жена, похоже, не очень верила.

– Кто же это старался?

– Товарищи из НКВД.

– Ого! Даже так?

– А ты думала? Дело было серьёзно поставлено. На Север были брошены специальные отряды. Ходили, шарились по русским селам и деревням, силком снимали с баб и с девок юбки со свастиками, передники, рубахи и всякие понёвы. Снимали и жгли!.. А кое-где попутно – сверх плана, так сказать! – тащили девок и баб на сеновал… И сурово наказывали! Как пособников мирового фашизма!.. – Он разволновался; верхнею губой попытался дотянуться до носа. – Ты можешь спросить, почему лопари сегодня спокойно рисуют свастику? Так это очень просто объясняется. До лопарей – до саамов – НКВД не успело добраться. Война закончилась. Вот так-то! Фашизм, как известно, всего лишь четверть века продержался на земле. А свастика эта – тысячелетний символ. А мы? Мы всё перевернули – с ног на голову.

Храбореев положил перед нею тетрадку со свастикой и осторожно закрыл.

Марья Дорофеевна оглушенно молчала. У неё гудело в голове. У неё ум за разум заходил. Она просто отказывалась верить. И в то же время она прекрасно понимала: «Северьяныч не врёт. Какой резон ему? Не врёт, но, может быть… Чего-нибудь напутал? Он же там, на вышках да на газопроводе газовал с газовиками, сам рассказывал…»

– Не веришь? – спросил он, угадывая настроение жены. – Книжку могу принести. И не одну.

– Принеси. Мне будет интересно.

– Договорились.

Только читать Марье Дорофеевне некогда было. Много школьной суеты, обязательной писанины, а также и необязательной, но желательной общественной нагрузки. И потому остались непрочитанными «Русские лопари», изданные Н. Н. Харузиным в 1890 году, труды А. Б. Кутафина «Материальная культура русской Мещёры», и ещё кое-какие любопытные книги, раздвигавшие горизонты общепринятых понятий и взглядов на жизнь вообще и на жизнь Русского Севера в частности.

6

Душа его искала собеседника. И однажды он познакомился с полярным летчиком, с которым случайно встретился в аэропорту, когда только-только прилетел на Север.

Абросим Алексеевич Мастаков был соседом. Человек серьёзный, занятой, он время от времени приглашал к себе Антона Северьяныча, который никогда не приходил с пустыми руками, постоянно приносил гостинцы: то жирную нельму, то банку рыбьей печени – максы, то что-нибудь ещё. (Храбореев на выходные в тундру убегал – душу отводил рыбалкой и охотой).

У летчика было два сына.

Влюбленными и грустными глазами Храбореев целовал детей, охотно возился с ними, становясь хоть «лошадью», хоть «танком». Из дорогого металла на заводе Северьяныч смастерил сказочную птицу-бурю с железным клювом, с медными когтями. Размахивая руками, он показывал ребятишкам, как птица-буря поднимает ветер… А когда он уходил домой, на душе было так грустно и так светло, точно там лежала огромная алмазная слеза. Лежала и подрагивала. И он боялся обронить слезу – возвращался медленно, задумчиво.

В субботу как-то он засиделся у Мастакова.

Марья Дорофеевна, встретив мужа, взялась «пилить»:

– Ну, как не стыдно? У них двое детей, а ты сидишь там, бу-бу-бу… Аж тут за стенкой слышно!

Он сердито засопел:

– Это не я «бу-бу-бу». Это лётчик.

– Да хотя бы и лётчик. Ты-то совесть имей!

Храбореев желчно ухмыльнулся:

– Баба у меня – Брюзжит Бордо. Морда бордовая, ходит, брюзжит.

– Очень остроумно.

– Ну, а что ты взялась совестить? Что уж я такого-то бессовестного сделал?

– Но у них же дети маленькие…

– А у нас большие! – Он чуть не взорвался. – Что ты заладила: дети, дети…

– Молчу. Иди, ложись.

– Я сам как-нибудь разберусь, ложиться мне или стоять.

– О, Господи! Какие мы грозные!

– Помолчи! – посоветовал он, опуская лобастую голову.

– Ты чего это? Как бычок.

– А ты чего? Как телочка… – Он хотел сказать «не стельная». Но промолчал, только зубами скрипнул. В последнее время он озлобился. Даже сам себя побаивался: как бы ненароком бабу не ударить… Иногда вспоминалась ему Люба с Валдая. И думал он, что надо бы ему найти ту Любушку. (Валдайский колокольчик он бережно хранил).

Марья Дорофеевна, исподволь наблюдая за ним, ощущала раскалённую пьяную злобу. И однажды спросила, глядя прямо в глаза:

– Может, ты нашёл себе кого?

Душа у него содрогнулась. Папироска выпала из пальцев.

– Кого? – пробормотал, наклоняясь. – Что ты буровишь?

Жена помолчала. Спросила печально:

– Может, нам развестись?

Он долго смотрел на неё.

– Мать, ты совсем… охудела?

Вздохнув, она молча погладила седые вихры на висках Северьяныча.

К этому вопросу никогда уже не возвращались.

7

Мастаков зимою один остался – так получилось; жена с детишками уехали на материк «погреться». И лётчик пригласил к себе соседа «на чаёк». Бутылка была действительно чайного цвета – то ли коньяк, то ли чача, подкрашенная кофейными зёрнами.

– Я вообще-то не пью, – сообщил Северьяныч. – Разве что губы помочить. За компанию.

«Помочили губы». Разговорились.

В глазах у лётчика синело небо, и Храбореев стал откровенно рассказывать о том, что всегда он завидовал лётчикам – ещё когда служил в десанте. Считал их небожителями, счастливчиками, ходившими по небесам – среди звёзд, облаков и сияний.

– Небожители? – Мастаков, слегка польщённый, улыбнулся. – Ну, это перебор. Лётчики – те же люди. С грехами. Недостатками. Мы, например, сильно верим в приметы.

– Да? – удивился Храбореев. – Это в какие же?

– Всякие. – Абросим Алексеевич показал ему на фотографии в рамке под стеклом. – Видишь, какой тут иконостас? Друзья, товарищи, учителя-командиры. И при всём при этом – ни одной моей фотографии перед полётом. А почему? Такая примета. Нельзя фотографироваться перед полётом. Теперь вот даже похвастаться нечем. Или вот тебе ещё одна примета: уходя на полёты, нельзя отдавать кому-либо ключи от квартиры. У меня в этой связи получился даже анекдот. Чуть в милицию не загремел.

– Это как же?

– Просто. Взял ключи с собой в полёт и потерял. Вывалились где-то в кабине. Через два дня нашли… Но это же – через два дня. А поначалу я пришёл к своей двери. Хвать-похвать, а двери нечем открывать. Рассердился на себя и на приметы эти… И начал дверь высаживать плечом… А соседи-то… Ха-ха… Они меня тогда ещё не знали… Короче, минут через пять подскочила милиция и берут меня под белы рученьки… Ха-ха… А ты говоришь, небожители…

Хорошо было в доме у лётчика. Тёпло, уютно, чистенько. Пурга протяжно, тонко завывала за окнами, но завывание это не пугало, а как раз наоборот – прибавляло радости. Торопиться никуда не надо: у Мастакова два дня свободных и Северьянычу только через сутки на смену.

– Слушай, Алексеич, – как-то тихо, вкрадчиво заговорил Храбореев, – а помнишь, ты ребятишкам своим что-то рассказывал про какого-то Царя-Севера? Там, за облаками будто бы… Это что за история?

Лётчик даже не сразу припомнил.

– А-а! – Он отмахнулся. – Ну, это так, забава для детишек. На сон грядущий, так сказать.

– Расскажи, Алексеич! Будь другом!

– Зачем тебе?

– Да я начало-то услышал, а потом ты с пацанами в спаленку ушёл… Мне просто интересно… – Храборееву не хотелось говорить про сына, погибшего на Колдовском, про медвежонка по имени Северок.

Они в тот вечер долго сидели. Абросим Алексеевич согрелся «чайком», раздухарился и охотно стал повествовать о своей работе. О том, что в последнее время летает над Северным Ледовитым океаном – в район Канады, где находились секретные ледовые базы для советских подводных лодок.

– Это был ночной полёт, гроза шарахнула! – вспоминал раскрасневшийся летчик. – Индикатор горизонта поломался. Так, во всяком случае, мне показалось. И ещё две стрелки обесточились. Поломка была – ерунда, потом-то я узнал. А в тот момент меня всего жаром окатило. Как в русской бане. Запаниковал. Отклонился от курса – пропал со всех радаров ПВО Советского Союза. И ушёл – черт знает, куда! Сам до сих пор не могу разобраться, куда занесло. Помню, летел сквозь непогоду – сквозь грозу. И вдруг – впереди по курсу – замаячила шаровая молния. Я лечу со скоростью 520 километров в час, и она – примерно так же. Представляешь? Кошмар. Летит, летит и светится – перед фюзеляжем. Вроде как дорогу мне показывает. Я смотрю на приборы – мне нужно вправо рулить. А шаровая молния влево заворачивает. И только я хотел пошевелить штурвал, машину вправо завалить… Смотрю, а с правой стороны вершина горы промелькнула. То есть, я бы врезался в ту гору! Если бы не молния, ведущая меня «по коридору». И тогда я доверился ей, той шаровой подруге… И вдруг она в кабину залетела. Светлый шарик такой. Небольшой. Не больше апельсина. Смотрю: шарик меняет окраску. То зелёным цветом заиграет, то голубым, то оранжевым. А потом он прокатился по моей груди. Жарко стало. На мгновенье, помню, жарко. И – всё. Я вырубился. И приборы в самолете вырубились. Сколько времени я провёл без сознания? Бог его знает. Открываю глаза. Ничего не пойму. Где я? Что это? Самолет мой стоит на ровной широкой площадке. Кругом горят и переливаются разноцветные всполохи. Те самые всполохи, которые мы наблюдаем с Земли. Только там, где я был, всполохи висели на каких-то… Ну, вроде как на бельевых верёвках. Вроде как сушились. Представляешь? Всполохи те как будто смастерили только что – соткали на станках. Я потом уже, когда ходил, знакомился, увидел огромное белое полотно – кусок домотканой метели. Серьёзно тебе говорю. Длинный такой кусок, шершавый. Мнется в руках, но почему-то не тает. Волшебный. Материю ту прошивают морозными иглами, затем посыпают цветочной пыльцой – то есть красят… Да! Представляешь? Там у них – целая фабрика по производству северных сияний. Но всё это я увидел после… А сначала, когда только прочухался, гляжу – Дворец-Леденец сияет на возвышении. Я подошёл. От него – точно от айсберга – холодом тянет издалека. Только холод необычный. Мятный холодок такой. Леденцовый. Ну, я немного потоптался на пороге, как бедный родственник. Покашлял для приличия. Вошёл. Страшновато, но всё же иду по льду. Иду и удивляюсь – не скользко. Рукой потрогал – лёд кругом. И не холодно. Захожу в просторный зал. Вижу трон. И сидит на троне седобородый Царь-Север. Рядом – Царица-Северица. Или как там её звать? Не знаю, не помню. А около них крутится, играет мальчик. Вроде как – царевич. А неподалеку – ручной медведь. Точнее – медвежонок. Забавный такой. Одно ухо как будто надорвано – белым лопухом болтается…

Храбореев побледнел.

– Вот ведь как! – пробормотал он и невольно припечатал кулаком по столу. Бутылка с недопитым «чаем» зашевелилась, зазвенели стаканы, готовые пуститься в пляс.

– Ты чего озверел? – в недоумении спросил Мастаков.

– Извини. – Северьяныч взял папиросы и отвернулся к тёмному окну, за которым бесилась пурга. – Что дальше-то?

Летчик помолчал, глядя на сутулую спину соседа.

– А дальше… – Он вздохнул, сбитый с тихого и плавного течения. – Дальше седобородый Царь-Север спрашивает у меня. Что, мол, заблудился, добрый молодец? Я говорю, не мудрено в такую-то погодку. Меня уж там, наверное, похоронили… Царь-Север улыбается: не беспокойся, мол, тебя похоронят не скоро и не здесь. Мне интересно стало. «А где же?» Он помолчал и говорит: «На берегу Чёрного моря. В солнечной Анапе». Так прямо и сказал. Ага. Потом поправил корону золотую на голове и слегка пристукнул длинным золоченым жезлом, из-под которого вылетела ледяная звезда. Не простая звезда – путеводная. А потом и говорит мальчонке своему, царевичу, иди, мол, проводи человека.

Царевич в руки взял тот путеводный огонь, переливающийся цветами радуги. Подошёл ко мне и улыбнулся. Ей-богу, никогда я не видел на Земле ни одной такой улыбки – чистой, можно сказать, святой.

И вот мы с ним пошли. Сделали десять, а может, пятнадцать шагов. И я обомлел. Смотрю – уже стоим у горизонта. Нет, это был не горизонт – край света, край земли, возле которого и находился Дворец-Леденец. Я когда глянул вниз – ох, мать моя! вот это да! Там, внизу, мерцали мириады звёзд, рассыпанные во Вселенной. Только я не узнавал те звезды. Рисунки созвездий были совсем другие, не такие, какие мы привыкли видеть с Земли. «Так что же это? Где я?» – спрашиваю. А мальчик-царёк отвечает: «На Полярной звезде».

Потом он проводил меня до самолета и передал ледяную путеводную звезду. «Когда взлетите – выпустите, она вам укажет дорогу на Землю». Помню, царёк ещё какие-то инструкции давал. Но у меня уже работали моторы, я плохо слышал. Ну, взлетел. Смотрю и слушаю: полёт нормальный…И приземлился нормально… У всех у наших мужиков на аэродроме – вот такие вот глаза. По чайнику. Все думали, разбился я. Гроза-то была не шуточная.

Мастаков закурил.

Северьянович тоже.

– Ну? – поторопил. – Что дальше?

– А что? – Лётчик пожал плечами. – Тут бы можно было бы поставить точку. Но это не всё. Снежана, супружница, вечером дома вещи мои стала разбирать и обнаружила какой-то изумительный лоскут, светящийся впотьмах.

– Что это, Абросим? – спрашивает.

Я возьми да брякни:

– Северное сияние!

Она улыбается. Не верит, конечно.

– Нет, ну серьёзно…

«Да уж куда серьезней! – сам себе думаю. – Рассказать ей правду? Скажет – рехнулся. Да и в самом деле, кто поверит в эту историю?»

– Я за границей был, – говорю. – В Канаде. Вот и привез подарок…

В общем-то, я не соврал. Я и в самом деле побывал за границей Земли. В каком-то другом измерении. Это я теперь прекрасно понимаю. А тогда… Ну, короче, Снежанка моя повертела диковинный лоскут полярного сияния и говорит:

– Вот буржуи проклятые! Как научились делать, просто загляденье!

Тут я не вытерпел и отвечаю:

– О, это ещё что! Вот видела бы ты… Кха-кха… – И тут я спохватился и рукой махнул. – Потом, говорю, как-нибудь расскажу. А сейчас пойду, залезу в душ – и спать. Устал.

Снежанка мне:

– Ложись, конечно. Отдыхай.

А ночью тот сказочный лоскут пропал из дома. Бездарно так пропал. Я до сих пор жалею. Что случилось? Это я после уже догадался. Форточка была открыта – я спать люблю с открытой форточкой. А волшебный тот лоскут был такой лёгкий – отзывался на любое дуновение ветерка. Вот он и улетел в раскрытую фрамугу – туда, где полыхало вдалеке за городом морозное полярное сияние…

Такая вот, соседушка, история. Хочешь, верь, хочешь, нет. Я ведь и совру – не дорого возьму.

* * *

История эта несказанно взволновала Храбореева. Глубоко задумавшись, он молча накатил себе полный стакан, проглотил и даже на закуску не посмотрел.

«Вот это он не пьёт! – изумился лётчик. – Видно, сказкой этой зацепил я какую-то больную струнку в душе соседа. Снежанка что-то говорила… На материке у них беда стряслась. Мальчишка, вроде, погиб…»

– Значит, Царёк, говоришь? Северок? – уточнил Храбореев, напряжённо глядя куда-то мимо летчика. – Белый медвежонок, говоришь? С левым надорванным ухом? А темной подпалины не было сзади?

– Не знаю, – уже как-то очень серьезно сказал Мастаков. – Я не видел.

– Так, может, была? Он же к тебе задом не поворачивался?

– Нет. Медвежонок культурный попался. – Лётчик хотел улыбнуться, но улыбка получилась помятая. Мастаков заметил, как сильно сосед переменился в лице. Болезненно как-то переменился.